Аналогичный мир. Том третий. Дорога без возврата

– Хорошо, спокойной ночи, Андрей, – и улыбнулся. – В другой раз поговорим.

– Ага, – просиял Андрей, – спасибо Иван Дормидонтович, спокойной ночи.

И выскочил за дверь с такой скоростью, будто боялся, что Жариков передумает.

Жариков покачал головой. Смешно, конечно, но… Андрею всего восемнадцать, самое время мучиться такими вопросами. Крису, например, не до этого, у него свои проблемы. Влюблён по уши и уверен, что безответно. А Люся так же твёрдо уверена, что она – урод, и что влюбиться в нее не могут, вот и страдают каждый сам по себе. А Эд ждёт роковой даты, когда ему исполнится двадцать пять, и из кожи вон лезет, доказывая свою полезность… Да у каждого свои проблемы. Есть, разумеется, и общие. Но в этом: «Как жить?» – в этом Андрей достаточно оригинален. М-мыслитель! Шерман два дня был в полной прострации, только сейчас стал как-то адекватно реагировать. Ну… ну, ничего. Больше к нему не полезут. Новенький, как его теперь, да, Алик, сам на это не рискнёт, а до Андрея вроде бы дошло. Надо подготовить остальных, что Шерман – сын Большого Дока. Приедет Северин с официальным заключением, и Шермана надо будет переводить на обычный режим. Выписывать его, разумеется, рано. Там ещё минимум две недели на общем режиме. А скорее всего и больше. Для социальной адаптации и психической стабилизации. Но на общем и только на общем.

Жариков допил свой чай и стал убирать со стола. Но ты смотри, как Андрея забрало: даже чай не выпил. Редкий случай. Обычно парни такого не упускают, съедают всё и всегда. Как все бывшие рабы. И вообще голодавшие.

По коридору прошёл охранник. Рассел слышал, как затихают его шаги, как хлопнула, закрываясь, дальняя дверь. Охрана… Кого и от кого они охраняют? Неприятно вспоминать, какую он закатил тогда истерику, чуть ли не до признания неадекватности. Конечно, сам виноват: не увидел, не распознал блефа, но животный, не рассуждающий страх оказался сильнее разума. Да и… всплыли в памяти всякие разговоры о ненадёжности тормозных рефлекторных дуг. И всё же… всё же, увидев на спортивной площадке эту пару – негра и мулата, узнав их по силуэтам, успокоился. Если парней и наказали, то неопасно для здоровья.

Рассел сел на кровати, нашарил на тумбочке сигареты и закурил. Да, труса он отпраздновал… классически. Но и… да нет, без «но». Спальники действительно умеют убивать бесшумно и бесследно. Смерть во сне. Бывали случаи, бывали. И говорили парни об этом очень просто. Так говорят о привычном. И слышать приходилось не раз. Смерть во сне. Заснул со спальником и не проснулся. Инфаркт, остановка дыхания от… чрезмерного восторга, сверхоргазма? Некоторые даже завидовали такой смерти. Умереть в пылу восторга, на пике наслаждения… Идиоты. Оказывается, всё гораздо проще. Ну да, отличное знание анатомии с одной стороны, и полное отсутствие осторожности с другой. И вполне закономерный результат. Даже странно, что такие случаи были сравнительно редки. Или он просто не о всех знает…

…Эдвард резко со злостью ставит на стол стакан, едва не расплёскивая виски.

– Нет, Рассел, я лучше застрелюсь, чем лягу со спальником. Ещё неизвестно, что хуже.

– Ты преувеличиваешь.

– Вот как? – Эдвард насмешливо щурит глаза. – Не строй наивнячка. Такой ты, понимаешь ли, первачок, спальника в Паласе только и видел, – и становится серьёзным. – Ты же не хуже моего их знаешь. Это же звери. Жестокие, мстительные, злопамятные. И спальницы не лучше, Рассел, даже хуже, они коварнее.

– И кто их сделал такими?

– Мы, Рассел, – смеётся Эдвард. – Разумеется, мы. Но мы же и расплачивается за это. За удовольствие надо платить. За всё надо платить, Рассел. Бесплатного не бывает…

…Рассел глубоко затянулся и медленно выдохнул дым. Эдвард заплатил. Сгорел вместе с Исследовательским Центром. А за что платил? За удовольствие работать, познавать, творить. Да, Эдвард творил. Пяти-шестилетки, будущие спальники и спальницы, а пока просто рабы-малолетки обученные простейшим, элементарным навыкам, зверёныши. И Эдвард творил. Скульптор из куска мрамора делает статую, и его прославляют в веках, а здесь из живого, но столь же косного материала делают совершенство, и в награду… смерть под огнемётом и презрение русских. Вот оно, это совершенство, он его каждый день наблюдает. В окно и когда ему делают уколы. Да, парни сохранили красоту, обаяние, совершенство движений. Если не знать, что они перегорели, что само по себе уже… невероятно до невозможности, то ничем не отличаются от обычного контингента. Внешне не отличаются. А внутренне… а знал ли он внутренний мир спальников? Рассел усмехнулся. Нет, этой задачи никто не ставил, наличие такого мира даже не предполагалось, и, конечно, никем не изучалось. Нет, не так, не совсем так. Считалось, что он – этот мир – есть, но ограничен рефлекторными цепями и реакциями, врождёнными и сформированными…

…Эдвард стоит у стены, отгораживающей их лабораторию от обработочной камеры.

– Мне иногда страшно, Рассел.

Стена стеклянная, стекло с односторонним покрытием. Для спальников стена непрозрачна, а из лаборатории камера отлично просматривается. Он сидит за пультом, и Эдвард загораживает ему вид.

– Эд, подвинься.

Эдвард отходит вбок, и он видит камеру. Сейчас на обработке всего двое, начальный курс. Двое голых смуглых мальчишек, семи лет, спят на полу в характерной для спальников позе.

– Убедись, смотреть не на что.

– Пусть дрыхнут, – кивает он. – А чего ты боишься, Эд?

Эдвард молча кивком показывает ему на мальчишек.

– Этих?! – искренне изумляется он.

– Не притворяйся, что не понимаешь, Рассел. Там, – Эдвард касается стекла, – накоплено столько ненависти… когда-нибудь чаша переполнится и изольётся. И нас сожжёт этой лавой.

– Ты что, Библии начитался? – смеётся он.

– Оставь этот вздор попам, Рассел. Божьего гнева не бывает, а вот… этого, – Эдвард снова показывает на стекло. – Да, это невозможно, но это так. Мы обречены. Нельзя безнаказанно делать то, что делаем мы. Мы все ответим за это. Все. Рассел…

– Вижу.

Один из мальчишек во сне тянется руками к гениталиям, и он поворотом тумблера посылает разряд. Несильный, но чувствительный. Стекло звуконепроницаемо, но ему всё отлично видно. Наказанный вскочил с криком, разбудил второго. Второй подходит. Так… если ударит и начнёт драку, то вызов надзирателю, а если… да, хочет утешить. Теперь разряд по нему. Есть, отскочил. Оба ревут. Подействовало? Если повторят попытку самоудовлетворения, то повторим разряд с усилением. Без приказа запрещено. Формирование рефлекторных запретов, элементарная рефлекторная цепь. Да, подействовало. Опасливо оглядываются на дверь и ложатся. Мальчишек напоили возбудителем, они ещё не раз попытаются избавиться от возбуждения, но он и Эдвард начеку. На всю жизнь запомнят. Что без приказа любые действия запретны и потому невозможны. На бритых головках аккуратные наклейки с номерами, под наклейками электроды. И всё. Элементарно… Со взрослыми, конечно, сложнее, там приходится не просто формировать цепи и дуги, а замещать ими уже сложившиеся. Но новые методики достаточно перспективны, правда, проблемы с аппаратурой, и пока обкатываются опять же на спальниках, уже подростках, и… нет, об этом сейчас думать не стоит. Работа, конечно, простая, рутинная, но отвлекаться нельзя. Хорошая тренировка для собранности и внимательности…

…Рассел, не глядя, нашарил на тумбочке пепельницу и раздавил окурок. Эдвард действительно сгорел, но огненную чашу излили на него другие. И ничего с этим поделать нельзя. Смерть необратима. Единственно необратима. Всё остальное, включая, собственное сознание… Доктор говорит, что у него так же поставлены блоки. Очень глубокие и ранние. Возможно. Но думать об этом нельзя. Сразу начинает болеть голова, сильно, до тошноты. «О запретном не размышляй». И не будем. Инстинкт самосохранения превалирует над всеми остальными у всего живого, без различия расы, пола и возраста. Его не обманешь никакой идеологией.

Рассел глубоко вздохнул и лёг, повернулся лицом к стене, зябко натянул на плечи одеяло. Он жив. А пока человек жив, он должен пить, есть, спать по ночам и чем-то заниматься днём. Сейчас ночь, и потому надо спать. Хорошо бы без снов.

Андрей был уверен, что никого не встретит. Кому в ночную смену, так те давно на работе, а остальные дрыхнут. И, увидев в холле сидящего на подоконнике Криса, даже вздрогнул от неожиданности.

– Ты чего? – спросил Андрей.

Крис поднял голову.

– А ты чего шляешься?

Андрей пожал плечами.

– Так просто, – и, помолчав, всё-таки сказал: – Я у доктора Вани был.

Крис кивнул.

– Понятно, – посмотрел на Андрея и усмехнулся. – Философствовал?

– Д-да, – неуверенно ответил Андрей и тут же решительно повторил: – Да. А ты чего здесь сидишь?

– А твоё какое дело? – нехотя огрызнулся Крис.

И вздохнул. Андрей подошёл и сел рядом.

– Ты… ты сделай что-нибудь. Иссохнешь ведь так.

– Пошёл вон, – вяло ответил Крис.

Отругивался он не зло, только «для порядка», и Андрей расценил это как приглашение к разговору. Страдания Криса видели уже все. И сочувствовали. Влюбиться в беляшку… хуже пытки и представить нельзя. Сейчас это уже неопасно. Не так опасно. Но всё равно. А вдобавок ко всему, ведь даже никакого удовольствия ей не дашь. Нечем, перегорели. Руками там, ртом – это, конечно, можно, но, когда помнишь, что больше у тебя ничего нет в запасе… погано.

– Слушай, Кир, да плюнь ты на всё и поговори с ней.

Крис молча покосился на него, вздохнул. И наконец признался:

– Не могу.

– Как это? – Андрей сделал вид, что не понимает. – Ты ж по-русски чисто говоришь, лучше всех.

Крис приподнял руку, чтобы дать щелчка, но, не закончив движения, уронил на колени.

– Дурак ты. О чём я с ней говорить буду? Да и… не могу я, понимаешь. Вижу её, и язык как не мой. Или вот… как судорогой горло схватит, и всё. А не вижу её… Так совсем худо, хоть сам подушкой накройся. А она… она и не смотрит на меня. На что я ей? Спальник перегоревший. Погань рабская. А она…