Мир Гаора. 5 книга. Ургайя

К концу завтрака он проморгался и немного пришёл в себя, и, хотя слова сливались в сплошной плохо различимый шум, но всё-таки понял, что ему надо идти подметать двор. И поев, Гаор пошёл в свою повалушу, медленно, то и дело присаживаясь отдохнуть, оделся, тоже в привычное, памятное по прежней жизни в Дамхаре, кое-как застелил постель, прошёл через опустевшую кухню и вышел в ослепительно белый мир, ожёгший ему лицо морозом.

Где он взял метлу, кто и как сказал ему, куда и откуда мести, да и саму работу Гаор потом так и не смог толком вспомнить. Был только обжигающий лицо холод, пронзительное белое сияние вокруг и красный, как налитый кровью, диск солнца над забором и крышами построек. Временами всё как исчезало, но, опомнившись, он обнаруживал себя стоящим с метлой в руках. Вокруг что-то происходило, иногда он даже узнавал заговаривавших с ним и даже отвечал им, но… тоже потом ничего не мог толком вспомнить. Вдруг возник рядом закутанный черноглазый мальчишка, чем-то похожий на Гарвингжайла, каким тот был совсем давно, и стал бить его, требуя быстрой работы. А что это хозяйский бастард, Гаор вспомнил, когда вопящего мальчишку увёл за ухо Тумак. Гаор успел подумать, что зря это Тумак, ведь выпорют Тумака, и снова всё утонуло в белом ледяном сиянии.

К собственному удивлению, он довольно быстро очухался, и уже к обеду вполне сознательно перестал скрести метлой по одному и тому же месту. И уже не вздрагивал от собачьего лая, мгновенно покрываясь противным липким потом, и даже вспомнил кличку: Полкан. А пёс всё прыгал вокруг него, тыкал носом, и Гаор радовался, что был слишком слаб и не ударил собаку, ведь убил бы, науку эту Рарг в него намертво вколотил. А сейчас вспомнил и ничего, даже…

– Рыжий! – позвала его с крыльца распатланная девчонка.

Гаор посмотрел на неё и тоже вспомнил. Трёпка.

– Чего тебе?

– Обедать иди.

А через двор от сараев, хлевов и прочих служб торопились люди в овчинных полушубках, старых армейских и самодельных стёганых куртках. Визжал под кирзовыми армейскими сапогами и поселковыми войлочными валенками утоптанный снег. Румяные знакомые лица…

И в кухню Гаор ввалился в этой весело гомонящей в предвкушении обеда толпе. Как все, повесил на гвоздь у двери телягу, скинул кирзачи, в общей толкотне у рукомойника ополоснул руки и сел за стол.

– Держи, – протянули ему горячую, наполненную до краёв густой похлёбкой миску.

– Оклемался никак? – спросила Нянька, глядя, как он ест, азартно, наравне со всеми.

Гаор с сожалением оглядел опустевшую миску и кивнул:

– Да, Старшая Мать.

– Тады в гараж иди работать.

Он молча кивнул, принимаясь за кашу.

Да, всё правильно, его работа в гараже, ему и так дали полдня, чтобы очухался и очунелся. И нашенская, родная, да, только теперь понял по-настоящему, родная речь безбоязненно звучит вокруг, понятная и близкая. Да, он вернулся, к своим, домой, дом – не стены, а живущие в нём. И… и мир дому и всем живущим в нём. Скажи это, и тебе ответят: и тебе мир. Сколько ему не отмерит Огонь, но он будет среди своих.

До гаража Гаор дошёл, ни разу не оступившись, справился со щеколдой с первого раза и, войдя, привычно хлопнул ладонью по выключателю у входа. Легковушка, всё та же, знакомая, мытая, чиненная, отрегулированная им. Место для фургона. Стеллажи и верстак. Всё как тогда, будто и не было этого страшного года. А ведь и, правда – вдруг сообразил он – на второй день четвёртой декады его с Лутошкой увезли на торги, и второго же четвёртой декады уже этогой зимы он привёз Фрегора… Гаор с силой ударил кулаком по стойке стеллажа, чтобы мгновенной болью заставить себя остановиться и не вспоминать. Он же так и не помнит, что там было, после крика Корранта, что дети не при чём, что он натворил по хозяйскому приказу. Нет, не надо, не сейчас, потом, когда-нибудь, он спросит и ему расскажут, ведь… ведь если что было, ему бы уже сказали…

Переставляя на полках банки и канистры, перекладывая инструменты, копаясь в моторе легковушки, он старательно уговаривал себя, что ничего такого, уж особенно страшного, не было.

Ещё то и дело кружилась голова, подкатывала к горлу тошнота, дрожали при малейшем напряжении руки, но он уже понимал, что опять, в который раз, остался жив, хотя на этот раз смерть была, ну, совсем уж рядом, а если вспомнить то, виденное и пережитое ночью… Бред – не бред, но и Огненная Черта, и горячий солёный Стиркс, и… полупрозрачные Стиг и Кервин, и Яшен… – всё это было. И… мать, мама, она тоже была. Он видел её, разговаривал с ней. Своего имени она ему так и не назвала, а вот его… да, теперь он знает, он – Горыня, Горка, Горушка… а мать он звал мамыня… Странно, ни в одном из посёлков он, чтоб так называли матерей, не слышал. Мамка да матка, ну ещё у Сторрама, он помнит: Матуха и Матуня, Маманя, Мамушка… Мамыня… что ж, ладно, теперь если его спросят о материном имени, он сможет ответить. Он – Горыня, а мать… Мамыня, не назвала она ему другого своего имени.

Гаор выпрямился, оглядел гараж. Что ж, сделано совсем мало, но на сегодня – всё. Сил осталось только до повалуши дойти и лечь. И ждать зова на ужин он не будет. Всё, на сегодня он кончен. Медленно, преодолевая накатывающее желание лечь прямо на пол, закрыть глаза и лежать так долго-долго, он натянул сброшенную в работе куртку, надел каскетку, привычно проверив ребром ладони середину козырька, и вышел из гаража, бездумно привычными движениями выключив свет и заложив дверь щеколдой.

Ярко-жёлтым светились окна кухни, серебряно блестел в лунном свете снег. Волоча от усталости ноги, он побрёл через двор к кухонному крыльцу. Теперь только бы до повалуши добраться. Повалиться на постель, закрыть глаза и спать. Может, повалуша именно потому так и называется, что валятся в ней…

– Никак пошабашил уже? – встретила его в кухне Большуха. – Ну и иди, повались пока, разбужу на ужин.

– Ага, – ответил он сразу на всё, проходя к себе.

На остатке сил, на «окопной упёртости» он дошёл, разделся, повесил куртку и каскетку, снял и поставил сапоги, смотал портянки и рухнул поверх одеяла, мгновенно провалившись в забытьё. И последняя мысль: повалуша от повалиться…

…Шум весёлых спокойных голосов, запахи, от которых сразу мучительно захотелось есть… Гаор открыл глаза. Ужин?

– Рыжий, лопать иди! – звонко позвал его из-за двери женский голос.

– Иду, – ответил он и шёпотом скомандовал себе: – Подъём!

То ли команда сработала, то ли за доли сна отдохнул, но встал и в кухню вошёл уже вполне бодро, сел на привычное место. Перед ним поставили миску каши, и он с наслаждением окунул лицо в горячий пахучий пар. И как всегда первые ложки в сосредоточенном молчании. Все разговоры потом, когда первый голод утолён и приближается блаженное время спокойного отдыха. И этой, всегда долгожданной доли сегодня Гаор ждал со страхом. Соврать не сможет, а сказать правду… Ну, что ты к Огню, что Огонь к тебе…

– А здорово как на мороз завернуло.

– Да, не упомню такого.

– Деревья не полопаются?

– Да нет, укрыты.

– Ежели не спадёт, почки повымерзнут.

– Без яблок останемся.

Уже не спеша доели, выпили, блаженно вздыхая и отдуваясь, горячего сладкого чаю, женщины убрали со стола посуду, и Большуха выставила мужикам черепок под окурки, а то куда их в такой мороз на двор гнать, пусть уж тут смолят.

Перед Гаором Большуха положила пачку сигарет и зажигалку. Он поблагодарил кивком и закурил. Сразу закружилась голова, но после второй затяжки в глазах прояснело.

– А здорово тебя, паря, прижало, – пыхнул дымом Тумак. – Думали, всё, ты тамо уже, зашёл за черту невозвратную.

Гаор невесело усмехнулся.

– Я тоже так думал.

Он встретился с кричащим взглядом Красавы и ответил на её безмолвный вопрос.

– Разлучили нас на торгах. До последнего парой шли. Уже цена окончательная и тут… морда гладкая влезла. Пара разбита, – Гаор глубоко затянулся и тут же выдохнул дым. – И всё.

Его слушали молча, ни о чём не спрашивая. И он, понимая, что надо сказать самому, убеждённо, не успокаивая Красаву, а от души, сказал:

– Повезло Лутошке.

– Что, знаешь, куда его? – негромко спросил Чубарь.

Гаор мотнул головой.

– Нет, но… куда б ни попал, ему лучше.

– А чо? – осторожно спросил Сизарь. – Так уж там тебе и солоно пришлось?

Гаор снова усмехнулся.

– И паёк большой, и постель мягкая, а жизнь тошная.

Усмехнулся и Тумак.