Мир Гаора. 5 книга. Ургайя

Гройна смущённо покраснела. Конечно, сейчас, рядом с мужем все страхи кажутся пустыми и смешными, а тогда…

– Но, Ридург, он и в самом деле… как мертвец, живой мертвец. Я уже один раз видела такое, мама поехала к дяде, своему брату и взяла нас с собой, и там во дворе мы увидели его. Дядиного раба. Он подметал двор… как Рыжий. Стоял и водил метлой по одному месту. И глаза у него были такими же, и лицо… мёртвые, понимаешь? И мама сразу после обеда увезла нас, а хотела погостить. Я не знаю, о чём она говорила с дядей, но мы сразу уехали. Я ещё хотела сказать маме, что этот раб и дядя так похожи, но не успела. Мы уехали. А потом… громко и нам, детям, ничего не говорили, но взрослые шептались… о каком-то ужасе и что пришлось всех дядинчх рабов… утилизировать. – Гройна зябко передёрнула плечами, и Коррант успокаивающе потёрся головой о её руку. – Представляешь… Болтали, что из-за одного раба погибла вся семья, все…

– Сорвало крышу, – кивнул Коррант. – Бывает. Редко, но бывает. Но теперь-то…

– Ридург, я боюсь за детей. Гирр…

– Гирру нечего делать на заднем дворе, – сердито перебил её Коррант. – Он только мешает, лезет, куда не надо и нельзя.

– Куконя с ним не справляется, – вздохнула Гройна.

– Значит, должна справляться ты, – твёрдо ответил Коррант.

Гройна вздохнула и промолчала. Нет, Гирр – чудный мальчик, она любит его и не меньше, чем Гарда и Гриданга, и девочек, это вообще святая обязанность жены – любить всех детей своего мужа, она приносила клятву в Храме перед Огнём и не собирается её нарушать, но… но с Гирром ей тяжело, тяжелее, чем со всеми остальными детьми. Нет, и Гирра ей не в чем упрекнуть, он сразу, с первого дня называет её мамой, в общем-то, послушен, все его проступки – это обычные мальчишеские шалости и проказы, но…

– Он не злой, – задумчиво сказала она вслух, – он… требует от рабов, чтобы они были рабами, всегда и во всём. Ты понимаешь меня? Он слишком верит книгам…

– И не хочет понять, что жизнь другая, – закончил её мысль Коррант.

– Да, ты прав, но он ещё слишком мал, чтобы это понять.

Коррант вздохнул.

– Я знаю. Взрослеть не хочется, но приходится. Ладно, я поговорю с ним, – и улыбнулся, вспомнив, как вернулся из рейса и Гирр сразу кинулся к нему с криком: «Папочка, выпори их!», – сбивчиво рассказывая, что Рыжий плохо работает, а Большуха и Тумак ему попустительствуют. Да, поговорить надо.

– Конечно, милый, – Гройна, нагнувшись, поцеловала его в макушку. – Всё будет хорошо, мой верный и отважный рыцарь чести.

– Раз вы так желаете, всемилостивейшая дама моего сердца и свет очей моих, – рассмеялся Коррант.

Это была их давняя, ещё эпохи помолвки, игра в гордую королеву и её рыцаря.

В доме тихо и спокойно, а нарастающий шуршащий снегом шум ветра за окном не страшен и только прибавляет уюта.

Гаор выключил свет и лёг, уже привычно погладил бревенчатую стену, натянул на плечи одеяло и закрыл глаза.

Ну вот, ещё день прошёл. Вроде… вроде всё хорошо. Да, ещё кружится временами голова и подкатывает тошнота, но это уже пустяки, с этим он справится, в гараже порядок, во всяком случае, хозяин ничего не сказал. Хозяин… когда во двор въехал фургон, сердце так и ухнуло. Но справился, вышел принять машину. Обошлось даже без оплеухи, хотя хозяин поинтересовался, всё ли он понял или надо по морде смазать для вразумления? Он промолчал, опустив глаза. Ведь захочет врезать и врежет. И на «кобылу» отправит на пять вступительных, чтоб уже по всем правилам. Как тогда, в ту покупку. Но обошлось. А ведь стоял у горла крик, что, дескать, делай со мной, что хочешь, хоть запори, хоть в поруб отправь и только на работу выпускай, лишь бы… смог, устоял, не упал на колени, не пополз к хозяйским сапогам. Обошлось. Обошлось ли? Ведь если не ударил, не отправил на вступительные, так что? Почему Устав нарушен? С купленным так, а с арендованным по-другому, так что, всё-таки аренда? Огонь Великий…!

И сам себя сурово остановил: не скули! Как жить – не тебе решать, ни бастард отца, ни раб хозяина не выбирает. А вот смерть твоя… в твоей власти. Когда бы ни объявился Фрегор, как с ним рассчитаться ты решил, так что не скули, а спи, набирайся сил, чтоб руки не дрожали, а то не удержишь руль, не сможешь вывернуть, чтоб в лобовую… всё, спи, отбой!

Который день он уже в усадьбе? Ну, те сутки, что провалялся в забытье и жару, не в счёт, а вот как встал и вышел на работу… Да, полдекады. Хозяин собирался снова в рейс, да из-за бурана остался. Может завтра прийти в гараж и разгон устроить… ну, как будет, так будет. «Спи!» – строго приказал он себе, хотя знал, что бесполезно, не заснёт, будет лежать с закрытыми глазами и видеть… снова и снова белый кафель пресс-камеры, и чёрную воду, где тонет мешок с несчастной замученной им девчонкой. Сволочи, что вы со мной сделали, сволочи… Но и ругань не помогала, проверял уже. А не это, так Коргцит, кривляющиеся лица вмёрзших в чёрный прозрачный лёд отце- и братоубийц, предателей и палачей…

Гаор выпростал руку из-под одеяла и осторожно, будто чего-то опасаясь, коснулся кончиками пальцев шершавых брёвен стены. Он в Дамхаре, в «капитановой усадьбе», в своей повалуше, а того, уже прошлого, нет, уже нет. И не будет, больше он не дастся, нет. Он повторял это как заклинание, зная и стыдясь своего знания, что нет, не сможет, как не смог разбить себе голову о стену в той квартире, где отлёживался после пресс-камеры. Потому что вместе с ним погибнет, исчезнет без следа и папка. А Кервин и Жук пошли на смерть, спасая не его, нет, а то, что он должен написать. Но… но он не может! Он пытался и… и ничего не увидел, так, смутно просвечивает, не то, что букв, листов не разобрать, тесёмок не развязать… и что? И кому, а главное, зачем он теперь нужен? Такой? Опоганенный и бессильный? К нему, как к человеку, а он…

Гаор судорожно, всхлипом перевёл дыхание. Плотно зажмурился, пытаясь хоть этим сдержать неудержимо накатывающие слёзы.

Чьи-то лёгкие, пришлёпывающие по-босому шаги по коридору, еле слышно скрипнула чья-то дверь. Баба от мужика или к мужику, не к тебе, так и не твоё дело. И… и хорошо, что не к нему. Не может он ничего, бессильным стал. Хорошо хоть об этом никто не знает, хотя… они пускай, вот хозяин узнает и посчитает за больного, а там и «серый коршун» наготове. Сволочи, что же вы со мной сделали, сволочи…

Днём он ещё как-то держался, во всяком случае, старался держаться, а вот ночью… ночью погано. Ты один на один и с болью, и с бессилием. Ничего не переделать, ничего не исправить. Встать, что ли, пойти покурить? Да нет, холодно, вон от окна как тянет, и снег по стеклу шуршит. Завтра… завтра что? Баня? Вроде бы говорили, собирались протопить. Хорошо бы конечно, год в баньке не был, попариться… вот только… «И чего дрейфишь? – с насмешливым презрением спросил он сам себя, – в бане твой позор не виден». «Браслеты», ожоги, шрамы – это всё сойдёт, а чего другого… Сам не проболтаешься, никто и не узнает, здесь никому и в голову такое не придёт, в страшном сне не привидится, сколько по посёлкам ездил, про каких сволочей управляющих наслушался, насильники, да, есть, через одного девчонок портят, совсем малолеток приходуют, но чтоб с мальцами… не слыхал, и сволочь эта, Мажордом, так и говорил, что в Дамхаре с мальчиками не умеют и даже не знают про это, так что… Может, и обойдётся.

Гаор ещё раз погладил стену и натянул одеяло на голову. Не от холода, а прячась. Будто от своей памяти можно спрятаться или убежать. Но он жив, и надо жить. Не можешь умереть – тогда живи!

…Он старался жить. Работа в гараже и подмога остальным на общих работах, пахнущий мокрым деревом – ну, неужто он избавился от проклятого кафеля?! – душ, где можно и помыться, и в шайке поплескаться, еда за общим весёлым говорливым столом, нашенская родная речь, жаркая прогревающая до костей банька… В первый раз он шёл с остальными мужиками в баню, замирая от неясного и потому особо острого страха. А ну как, поглядев на него, узнают, догадаются, поймут… и что тогда? В отхожем месте топиться? Или в гараже вешаться? Или хозяину морду набить, чтобы пристрелил… хотя нет, это он дегфедом рискует, остальные-то ни в чём и никак не виноваты. Да и не такая уж сволочь капитан Коррант. Так что… Но обошлось. Поглядели на его шрамы, посочувствовали даже, что, дескать, солоно пришлось, а какие от чего не спросили. Парился он опять на самом нижнем полке, отвык за год, просто встать во весь рост не мог: сразу голова кругом и в глазах темно. Но это-то пустяки. Обойдётся.

Обошлось и в гараже. Получил, правда, пару оплеух за какую-то мелочь, но… но с арендованным так не обходятся, только с купленным, так что, может, и вправду… откупили его? Ох, Огонь Великий, из «Орлиного гнезда» не продают, ну, так сделай, чтоб аренда бессрочной оказалась. Ничего ему не надо, лишь бы в усадьбе остаться, сломали его, чего уж там…

Он старался держаться. И медленно, по капельке, по крошке, прошлое отступало, уходило назад, уже не обжигало, а тупо саднило. И травяное питьё Большухи помогало: он и засыпать стал быстрее и не просыпался в холодном поту от собственного крика или стона. Совсем перестали болеть глаза и горло, и говорит нормально, а то пара слов, пустяк какой, а у него слёзы у глаз, будто… И ведь никто его ни чём не расспрашивает, то ли жалеют, то ли… не хотят слышать.

…И в этот день с утра всё было нормально. Хозяин как раз накануне вечером вернулся из рейса, и Гаор после завтрака засел в гараже за работу. Что-то у него не ладилось, как-то сразу ощутилось, что один, без помощника. Он злился, ругаясь уже в голос, и сунувшуюся в гараж Трёпку шуганул от души. Она, ойкнув, исчезла, а он, сорвав злобу, вдруг понял, что именно она ему сказала. Что приехали «зелёные петлицы», у хозяина в кабинете сидят. «Зелёные петлицы» – это… это Рабское Ведомство!

Гаор медленно, стараясь не упасть, сел на пол и несколькими вздохами перевёл дыхание. Огонь Великий! Только не это!

Отдышавшись, он заставил себя встать и взяться за работу. Может… может, и не за ним. А за кем? Огонь Великий, что сделать, какую жертву пообещать? А толку? Тогда тоже, обещал за Жука, и что…? Нет, не хочу, нет! «Ну, не хочешь, а можешь-то что?» – остановил он сам себя. Что там, в пресс-камере, говорил Новенький? Был всем, всё делал и где оказался? И где будет? И как остальные поддержали его, что все в одну «печку» ляжем, так что…

Мысли путались и разбегались, руки что-то делали, крутили, подвинчивали, а в душе ничего, кроме холодного страха и нелепой мольбы: «Не надо, не хочу, не надо…». Шевельнулось опять подлое: только не меня, – остатком гордости задавил, и…

– Рыжий!

Вздрогнув, он обернулся. В дверях гаража Милуша, в платье, на плечах наскоро накинутый платок.

– Что? – Гаор с трудом шевельнул похолодевшими губами.

– Тебя хозяин в кабинет требует. Велел, чтоб как есть бежал.

Холодная волна медленно поползла от затылка по спине, слепящая белизна залила всё вокруг. И в этом сиянии, в подступающей прозрачной темноте Коргцита, он пошёл через двор, как велели, как есть, не надев куртки и не ощущая холода, поднялся на крыльцо, толкнул дверь, по коридору, не заходя в кухню, даже не сняв сапоги, машинально проверив заправку, не останавливаясь и не раздумывая, открыл дверь хозяйского кабинета.

– Рыжий здесь, хозяин.

И услышал чужой со снисходительной ленцой голос:

– Однако, выправка… кадровая.

Хозяин коротко рассмеялся:

– Ну, так золотом по весу.

Гаор перевёл дыхание и заставил себя видеть окружающее.

Хозяин и гость на диване, перед ними на столике поднос с бутылкой и рюмками, на госте мундир с зелёными петлицами Рабского Ведомства и майорскими погонами.

– Разумеется, – голос майора вальяжно-безмятежен, – все формальности должны быть соблюдены. Хотя бы формально.

– И какую конкретно формальность вы имеете в виду? – столь же безмятежно спрашивает хозяин.

– Сортировку, – уже серьёзно отвечает майор и берёт рюмку. – Отличный коньяк.

– Да, хочется иногда себя побаловать, – серьёзно, но с улыбкой отвечает хозяин. И вскользь как о пустяке. – И на сколько вы его вынете из хозяйства?

– Он нужен постоянно?