Аналогичный мир. Том третий. Дорога без возврата

Андрей на мгновение опустил глаза, но тут же вскинул их. Какого чёрта?! Он не отступит. Он шёл поговорить о своём, о чём не мог говорить ни с кем другим, а этот припёрся и всё испортил… Китай, Англия… Да пошли они! Здесь и сейчас живём, об этом и будем говорить.

– У чая вкус свободы.

Взгляд Рассела стал заинтересованным.

– Вот как?

– Да, – кивнул Андрей. И уже подчёркнуто глядя на Жарикова и обращаясь только к нему: – Я думал об этом. Мы любим что-то не само по себе, а… а по тому, что с этим связано, – теперь и Жариков смотрел на него с живым интересом, и Андрей продолжил: – Было хорошо, и об этом хорошо думаем, было плохо…

– Да, субъективность восприятия… – задумчиво сказал Рассел.

Андрей торжествующе улыбнулся: если беляк думал подколоть его учёными словами, недоступными глупому негру, то гад просчитался. Это он и по-английски знает.

– Восприятие всегда субъективно, – гордо парировал он.

Жариков улыбнулся: всё-таки Андрей взялся и за английский. А как спорил… до хрипоты. Упёрся, не нужен ему этот язык, говорить может и хватит с него. И вот, всё-таки…

– Да, – кивнул Андрей, поняв, чему улыбается Жариков. – Да, я взял ту книгу.

– Трудно?

– Очень, – честно ответил Андрей. – Но интересно.

– И что за книга? – чуть более заинтересованнее обычной вежливости спросил Рассел.

Андрей смутился и ответил не так, как хотел – веско и спокойно, а робко, будто извиняясь.

– «Философия знания».

– Рейтера? – изумился Рассел.

Андрей кивнул.

– Но… но это действительно сложно.

– Мне интересно, – буркнул Андрей и уткнулся в чашку с остывшим чаем.

Ему было всё-таки тяжело говорить по-английски без положенного обращения к белому: «Сэр», – и он устал от этого короткого разговора. Рассел смотрел на него удивлённо и даже… чуть испуганно.

– Вы знаете… о судьбе Рейтера?

– Да, – кивнул Андрей. – Он погиб. В лагере, – и посмотрел прямо в глаза Рассела. – Его убили.

– Да-да, – Рассел посмотрел на Жарикова. – Я не думал, что его книги сохранились. Было проведено полное изъятие из всех библиотек, включая личные. Хотя… в России…

– Сказанное переживёт сказавшего, – улыбнулся Андрей. – Это тоже сказал Рейтер.

– Вы читали его афоризмы?!

– В сборнике, – Андрей посмотрел на Жарикова. – «Немногие о многом». Так, Иван Дормидонтович? Я правильно перевёл?

– Правильно, – кивнул Жариков.

– Вы читаете по-русски?

Рассел уже не замечал, что обращается к рабу, спальнику, как… как к равному.

– Да, – Андрей улыбнулся. – И по-русски мне легче читать.

– Вот как? Ну, – Рассел отпил глоток, – разумеется, Рейтер прав. Сказанное переживёт сказавшего, – и посмотрел на Жарикова. – Всё так, доктор.

– Ничто не проходит бесследно, – согласился Жариков.

– И самый прочный след в душе, – подхватил Андрей. – Это тоже Рейтер, я знаю. Но, Иван Дормидонтович, но ведь душа, сознание непрочны, они… субъективны, так? А след объективен. Я понимаю, когда субъективное в объективном, непрочное в прочном. А у Рейтера наоборот. Я чувствую, что он прав, но я не понимаю, как.

Андрей совсем забыл о Расселе и говорил так, как обычно, только что по-английски, а не по-русски.

– Рейтер – мастер парадоксов, – пожал плечами Рассел.

Его тоже захватил этот разговор. Шёл за другим. Просто вышел пройтись перед сном по зимнему дождю и… и вот нарвался: спальник, джи, читает Рейтера по-русски, спорит о гносеологии – мир вверх тормашками! И ведь не натаскан, как натаскивали в питомниках всех спальников на стихи и песни, да и репертуар там был специфический, и Рейтер в него никак не входил, как, впрочем, и другие, даже не запрещённые философы… И нет, не заученное с голоса, явно своё у парня… Вот никак не ждал. И это не подстроено хитроумным доктором для «адаптации пациента в изменившихся социальных условиях», доктор не мог знать, что он придёт, его не ждали, он был не нужен им. Странно, конечно, такое использование спальника, они не для философских бесед делались, но… у доктора могут быть свои причуды. Но… но неужели парня всерьёз мучают эти проблемы?

– Простите, сколько вам лет, Андре?

Андрей удивлённо посмотрел на него.

– Полных восемнадцать. А… а что?

– Самый возраст для таких проблем, – улыбнулся Рассел. – Мой отец считал философию детской болезнью. Вроде кори. Которой надо вовремя переболеть, чтобы получить иммунитет на всю остальную жизнь.

И удивился: так резко изменилось лицо парня. Застывшие черты, маска ненависти…

– Андрей, – предостерегающе сказал Жариков.

– Это доктор Шерман? – медленно спросил Андрей. – Это он так говорил?

– Да, – насторожился Рассел.

Андрей отвёл глаза и угрюмо уставился в свою чашку. Если б не доктор Ваня, он бы уж сказал этому беляку… Не вежливо, а по правде. Философия – детская болезнь?! Так Большой Док не только сволочь, а ещё и дурак к тому же.

– В чём дело? – уже более резко спросил Рассел.

– В чём дело? – переспросил Андрей, поглядел на Жарикова и упрямо тряхнул головой. – Жалко. Жалко, что он не болел этой болезнью. Может, тогда бы он не ставил экспериментов на людях.

Рассел стиснул зубы, пересиливая себя. Значит, доктор рассказал парню… больше ведь знать об этом неоткуда.

– Зачем вам это понадобилось, доктор? – вырвалось у него.

Но ответил Андрей. Не на вопрос, а просто говоря о своём.