Серебряный воробей. Лгут тем, кого любят

– Скажи папе спасибо, Дана, – велела мама.

– Спасибо, – буркнула я, все еще сидя спиной.

– Дана, – упрекнула мама, – разве так благодарят?

Я повернулась и сказала:

– Спасибо. Я очень хочу ходить на дополнительные занятия по научным предметам.

– Пожалуйста, – ответил Джеймс.

– Да, сэр, – добавила я, а потом не удержалась: – Это нечестно.

Я посмотрела на отца. Хотелось, чтобы он меня обнял. Ничего больше я сейчас не рассчитывала получить. И знала, что он не скажет: «Ну ладно, можешь учиться в Субботней академии», – даже если я пообещаю не приближаться к Шорисс. Но я надеялась, что он обнимет меня и проговорит: «Прости, что ты всегда получаешь только второсортное, и что у твоей мамы нет лисьей шубы, и что ты никому не можешь назвать настоящее имя папы». Но он молчал, и шея его не подергивалась, так что я знала: слова не застряли в его горле. Просто у него не было в запасе никаких «прости».

Так как мама росла без матери, а воспитывал ее отец, она считает себя экспертом по повадкам сильного пола, говорит, что знает, как услышать все то, чего мужчины не произносят вслух. Иногда, поцеловав меня и пожелав спокойной ночи, она добавляла: «Папа желает тебе приятных снов». Однажды я спросила, почему он не может позвонить и сам это сказать. «Он твой отец, но в первую очередь он мужчина. Мужчина – это всего лишь мужчина, вот и все, с чем нам приходится работать».

После случая с Субботней научной академией, сразу после отъезда Джеймса из нашей квартиры в свой дом на улице Линнхерст, мама сделала глоток хереса из недопитого бокала отца и сказала:

– Он вернется. И готова спорить, не забудет про лисью шубу.

И почти угадала.

Прошло меньше месяца. Я смотрела комедийное шоу «Субботним вечером в прямом эфире», а мама отключилась на диване. Я сделала звук тише, чтобы она не проснулась и не отправила меня в кровать. Ухо пришлось прижать к покрытому фетром динамику телевизора, так что некоторые шутки, которые не удавалось расслышать, чувствовались кожей. На кофейном столике рядом с мамой стоял бокал, кубики льда в нем постепенно таяли и слегка потрескивали.

Отец не постучался: у него были собственные ключи и от металлической двери, и от внутренней, деревянной. Мама вздрогнула и села.

– Джеймс?

– А кто же еще? У тебя что, есть другой мужчина, о котором ты мне не рассказывала?

Он засмеялся и прошел в «логово» на звук ее голоса.

– Дана! – крикнул отец в направлении моей закрытой спальни.

– Я тоже в логове, – сказала я.

– Рад, что никого не разбудил.

Джеймс не был одет в водительскую форму. В тот вечер на нем были джинсы и выглаженная синяя рубашка. В руках он держал большую белую коробку. Отец обхватил маму за талию и поцеловал.

– Мне нравится, когда женщина разбирается в спиртном. Что ты пила?

– Хотела задать тебе тот же вопрос, – поддержала мама.

– «Куба Либре».

– Не верится, что ты бродишь по улицам среди ночи.

За разговором мама улыбалась. Мы обе делали вид, что не замечаем большую коробку.

– Разве мне нельзя прийти в любое время, если я соскучился по своей женщине? Разве мне нельзя занести особый подарок для моей малышки?

Я оживилась:

– Так эта коробка для меня?

– Конечно.

– Джеймс, я знаю, что ты не мог ходить по магазинам так поздно.

– А кто хоть слово сказал про магазины? Я играл в карты, и мне фартануло.

Он торжественно снял крышку с коробки. Внутри лежал меховой жакет до пояса, размер 40–42, на вырост.

– Джеймс, – выдохнула мама, гладя мягкий мех, – скажи мне, что ты не выиграл его в карты.

– Еще как выиграл. Моему приятелю Чарли Рэю карта вообще не шла, он спустил все деньги, так что поставил вот это.

Мама нахмурилась:

– Джеймс, ты должен его вернуть. Это же чей-то жакет.

– Ты абсолютно права. «Чей-то» в данном случае значит «мой». И как только моя девочка подойдет ко мне и поцелует, «чей-то» будет значить «Данин». Давай, малышка, н-н-надень его, папа хочет посмотреть, какая ты к-к-красивая.

Я поколебалась, когда отец запнулся, но по его улыбке поняла, что все в порядке.

Жакет лежал на полу возле отца. Он распахнул объятья. Словно героиня кино, я обхватила его за шею и звонко поцеловала в щеку. От Джеймса пахло сладко: спиртным и колой. По сей день и до конца жизни я буду питать слабость к мужчинам, чье дыхание пахнет ромом.

* * *

Порой я задумываюсь над тем, как устроен мир, и о том, как происходят события и в каком порядке. Я не из тех, кто верит, что на всякую случайность есть причина. А если и верю, то не считаю, что у всякой случайности причины веские. Но в 1983 году в Доме культуры Атланты я впервые столкнулась с Шорисс без бдительного маминого надзора. Невозможно все в мире списать на случайность. Я верю в закономерность событий. Все тайное становится явным. Сколько веревочке ни виться, а конец будет. Что посеешь, то и пожнешь. Есть миллион таких пословиц, и все они по-своему справедливы. И разве это не освобождает?

Мне было четырнадцать с половиной лет в тот день, когда проходила городская научная ярмарка. Половинный день рождения был моим личным праздником, который я отмечала каждый год. Настоящий день рождения, девятое мая, на самом деле был днем мамы. Она справляла его с помпой: заставляла меня наряжаться, словно королева на парад, и мы устраивали особый ужин в ресторане «Особняк» на бульваре Понсе де Леона. Официанты приносили блюда, и я не могла угадать, из чего они приготовлены. А она говорила: «Как здорово, правда? С днем рождения! Ты растешь». Мамины попытки сделать этот день особым праздником только для нас лишний раз напоминали мне, насколько мы были одиноки. Мама и Джеймс настороженно относились к посторонним, беспокоились, что нас могут увидеть и разоблачить какие-нибудь знакомые знакомых. Известно, что говорят о юго-западной части Атланты.

Накануне половинного дня рождения я поставила будильник на 5:37, точную минуту появления на свет, и, проснувшись по его сигналу, перетасовала обычную колоду игральных карт. Я слышала, что с ее помощью можно предсказать судьбу. Первые шесть карт, которые я достала, были черви, и я надеялась, что это указывает на ожидающую меня любовь. Мама рассмеялась и пропела жизнерадостную песенку Сэма Кука о том, что девочка шестнадцати лет еще слишком молода, чтобы влюбляться. А я сказала, что, может быть, и не знаю, что такое любовь, зато знаю, что такое моногамия. Она удивилась, услышав от меня такое слово. Я узнала его в школе – не на уроке родной речи, а в кабинете школьного психолога по имени мисс Роудс. Меня отправили к ней, потому что в течение шести недель заметили целующейся с тремя разными мальчиками. «У моногамии есть определенные преимущества, барышня».

В старших классах мне было трудно. Дельный школьный психолог понял бы, что за враждебностью, которую я проявляла всякий раз, как меня вызывали к ней в кабинет, скрываются тяжелые и ранящие обстоятельства. В глубине души я была хорошей девочкой, умной, интересующейся биологией. В последний год в средних классах я без конца зубрила, чтобы поступить в спецшколу с математическим и научным уклоном. Каждый вечер корпела над учебниками, запоминая названия благородных газов и причуды разных изотопов. Я упорно готовилась, хотя до чертиков боялась, что мне не позволят принять приглашение, если Шорисс изъявит желание учиться в Старшей школе имени Мэйса.

Джеймс и Лаверн жили на улице Линнхерст-роуд, всего в полукилометре от этого учебного заведения. Ее построили совсем недавно, и она считалась лучшей старшей школой черной части Атланты. Шорисс легко могла туда поступить, даже если бы ее не взяли в спецкласс: у нее был подходящий почтовый индекс. Мамина квартира находилась всего в четырех с половиной километрах, но мы относились к школьному округу Старшей школы им. Террелла, в которой вообще не было углубленных программ. Я получила письмо о зачислении в июне, но пришлось целый месяц ждать, прежде чем принять приглашение: только тогда я узнала, что Шорисс взяли в Северную старшую школу, которая специализировалась на исполнительских видах искусства. Судя по всему, у нее были какие-то способности к игре на деревянных духовых инструментах.

Проще всего было бы сказать, что это не школа поставила на мне крест, а я на ней. Однако даже сейчас, проезжая по трассе I?285, я чувствую, как что-то екает в животе, когда по правой стороне магистрали вижу Старшую школу имени Мэйса, уже не такую новую, но все еще внушительную на фоне деревьев кудзу и сосен. Помню, каково было там учиться, чувствовать, будто я влезла на чужую территорию, каждый день бояться, что Шорисс передумает заниматься в старшей школе в северной части города и играть на малой флейте, а вместо этого придет занять мое место.

Проучившись в девятом классе недели две, я решила завести парня, настоящего, единственного, который привязал бы меня к этой школе. Это и было причиной поцелуев, из-за которых меня раз за разом отправляли в кабинет психолога.

Так много мальчиков за такой короткий период я перепробовала, потому что каждый либо передавал записочки, либо пялился, либо даже разговаривал с какой-нибудь другой девушкой всего через день или два после того, как подкатился ко мне. Я не могла этого вынести, поэтому бросала их и снова отправлялась на поиски. Если парень проявлял ко мне интерес, я давала ему шанс (мне казалось, что нельзя позволить себе быть переборчивой), но разочаровывалась снова и снова.

Даже ботаникам нельзя было доверять. Всего за месяц до моего половинного дня рождения я начала гулять с Перри Хэммондсом. Он был высокий и голенастый, с прической в форме площадки. Волосы у него всегда были такие неопрятные, что хотелось их хорошенько подстричь. Я выбрала Перри, потому что он, как и я, любил науку и потому что казался слишком странным, так что вряд ли на него позарились бы другие девчонки, учился в одиннадцатом классе и еще ни разу не целовался (мне нравилось думать, что наши отношения будут не только моногамными, но и вообще первыми в его жизни). Так что после уроков, на лабораторных занятиях по биологии, я разрешила ему меня поцеловать. Но не понимала, что есть большая разница между нежеланием изменять и неимением возможности изменять. На протяжении наших коротких отношений Перри не встречался с другими девушками, но однажды я зашла в лабораторию, чтобы проверить, как там прорастает мой проект, и увидела Перри, по уши втрескавшегося в учительницу на замене. Я знала, что это произошло, потому что парень бритвой подровнял линию роста волос на висках. Кожа там была гладкая, белая и испещренная крошечными порезами.