Война Цветов

– Послушай сначала, как записался «Праздник». Тебе ведь не надо, чтобы Крис говнился еще больше обычного, так ведь? – Джонни ухмыльнулся в бороду и стал отрывать пластырь, которым обклеивал костяшки, чтобы не обдирать их о края своих ударных. Тео предпочел бы шрамы этим розовым пролысинам на волосатых кистях Джонни, но Джонни, похоже, с девушками последнее время не встречался и потому плевать хотел на такие мелочи.

С Тео дело обстояло по-другому. Он всерьез задумался, успеет ли подстричь свои отросшие волосы. Мало того, что тебе тридцать, а ты как пел в гаражах, так и поешь – не хватало еще, чтобы тебя принимали за обкурка-переростка.

* * *

Следующие полчаса, никак не меньше, Тео прослушивал демо-запись «Праздника дураков», суперготской композиции Криса – гитарист носился с ней, как нервный шеф-повар с особо важным обедом. У автора имелось немало претензий к вокалу Тео – ему хотелось бы больше хрипотцы, больше угрозы, больше мелодрамы, всего того, что самому Тео, мягко говоря, не особенно нравилось.

При последнем прослушивании, пока Крис мотал коротко остриженной головой в такт своей музыке, со смешанным выражением удовольствия и боли на лице, Тео посетило озарение: «Он хочет сам вести вокальную партию – все к тому идет. И хотя я в сто раз лучше его, он, в конце концов, возомнит о себе и попробует спеть сам. А мне в этой группе нечего будет делать».

Тео сам не знал, что чувствует по этому поводу. С одной стороны, хотя он искренне восхищался игрой ребят и музыкальными идеями Криса Ролле, эта группа даже близко не совпадала с его идеалом. Его корежило от одного названия: «Майти Клаудс оф Ангст» – «Густые тучи страха». Это было коряво и, хуже того, содрано с названия знаменитой госпеллгруппы «Густые тучи радости». Тео твердо верил в то, что шутейные названия могут позволить себе только шутейные группы, и «Битлз» тут не указ. И его это попросту раздражало. Крис, Дано и Морган по своему щенячьему возрасту никак не могли помнить «Густые тучи радости», так зачем же пародировать то, о чем понятия не имеешь? Тут попахивало белыми мальчиками из пригорода, которые прикалываются над серьезными, религиозными черными музыкантами, и Тео из-за этого чувствовал себя неловко. Но он знал, что высказать это вслух – значит нарваться на рыбий взгляд, который они себе выработали для защиты от безнадежно отсталых родителей и учителей – и ощутить себя еще более старым, чем он есть.

Когда же это он успел оказаться за чертой, за этой в частности?

Он надел свою древнюю кожаную куртку и стрельнул у Джонни еще сигарету на дорожку – вернее, для дома, поскольку в мотоциклетном шлеме курить затруднительно. И огляделся с чувством, как будто что-то забыл. Солисту техника ни к чему – микрофоны и прочая акустика принадлежат Моргану и Крису. Он мог бы уйти из «Туч» с той же легкостью, с которой выходит сейчас за дверь. Если у него что-то и получается, так это уходить, когда все становится совсем уж стремным.

Интересно, а Джонни останется, если он и правда уйдет? Свои чувства по этому– поводу Тео тоже не до конца сознавал. Это была уже третья группа, где он работал вместе с Джонни Баттистини – третья после кошмара типа «мы себя еще покажем» и слабенького коллективчика для заполнения пауз, где они пережидали время, пока не повязались с Крисом и компанией. Тео был бы не прочь подождать и подыскать что-нибудь поприличнее – и, Бог свидетель, Кэт была бы счастлива хоть иногда видеть его дома по вечерам, в ее-то положении, но старина Джонни ни на что особенное в жизни не рассчитывал. Вне «Туч» и работы в музыкальном магазине Джонни относится к тем, кого рекламщики вышучивают, но за счет кого в основном и существуют – к добродушным придуркам, которые покупают готовые обеды, берут порнокассеты охапками и в одиночестве смотрят спортивные матчи.

– Уходишь? – спросил Крис, оторвавшись от очередной прокрутки «Праздника дураков», когда Тео дошел до двери. В голосе автора слышалось раздражение. Глаза у Криса серые, как небо перед грозой – девчушки-тинэйджеры, наверное, видят в этих глазах вещи, которых там на самом-то деле нет.

«Ну что ты, – хотелось ответить Тео. – Я остаюсь. Буду всю ночь курить с вами травку и балдеть от собственного таланта. Мне ведь больше делать нечего, и никто мне плешь не проедает, если я поздно прихожу домой».

– Куда денешься, – сказал он вместо этого. – Моя девушка беременна, ты ж понимаешь. – В приступе добродетели он почти что забыл о выключенном на пару часов мобильнике.

Крис закатил глаза, не желая иметь ничего общего с таким занудством, и нажал длинным пальцем на клавишу перемотки, чтобы послушать свое соло с самого начала. Морган и Дано оба мотнули головой в сторону Тео, чтобы сберечь энергию и не махать ему на прощание, а Джонни улыбнулся в знак солидарности – хотя он-то, не в пример Тео, останется и будет зависать с этими ребятишками на десять лет моложе себя, и затягиваться с ними из кальяна, и рассуждать о гипотетическом первом альбоме до часу или двух ночи.

– Гуляй, Тео! – крикнул он вслед.

Старенькая «ямаха» завелась с первого раза, и Тео подумал, что это хороший знак.

Свет в спальне не горел, но за шторами мигал телевизор – значит, Кэтрин, наверное, еще не спит. Звонить она ему не звонила, но будет скорее всего не слишком довольна, что он явился после полуночи. Тео в нерешительности уселся на крыльце, чтобы выкурить добытую у Джонни сигарету. На тротуаре перед темными домами стояли лужицы света от фонарей. Это был спокойный квартал в рабочем районе Вестерн-Эддишен – люди здесь после первых слов ведущего «Лено» или «Леттермэн» выключают телевизоры, потому что завтра рано вставать. Ветер гонял по улице облетевшие листья.

«Не место мне тут, – подумал внезапно Тео. – Не жизнь».

Эта мысль удивила его. Если не здесь, то где? Где он может найти место лучше этого? Правда, пока только музыка позволяла ему почувствовать себя по-настоящему живым; его преследовало ощущение, что во всем остальном – на работе, в разговорах с людьми, даже во время близости с Кэт – он просто выполняет заученные действия, но детские мечты о том, чтобы стать рок-звездой, он давно преодолел, это точно. Играть каждые пару-тройку недель в клубах перед живыми людьми – уже счастье. Разве не этого он всегда хотел – свой дом, чтобы все, как у взрослых? Кэтрин Лиллард определенно в этом нуждалась, а он нуждался в ней. Они вместе уже два года – целая вечность, скажете нет? Практически семья, тем более после положительного теста на беременность.

Тео вернулся через крошечную лужайку на тротуар, бросил окурок в канаву и вошел в дом. Телевизор работал, но на диване, в привычном гнездышке Кэт, валялось только скомканное одеяло.

– Эй, детка! Кэт! – На кухне темно, но недавно она, похоже, что-то готовила: пахнет какой-то приправой, сладковатой и чуточку тошнотворной. Окна открыты в прохладную мартовскую ночь, но в доме чувствуется какая-то предгрозовая духота.

– Кэт, это я! – «Может, она уже легла, – пожал плечами Тео, – а телик оставила». Выйдя в коридор, он увидел свет в ванной, но не нашел в этом ничего странного: Кэт терпеть не могла пробираться в темноте ощупью, когда вставала ночью. На полу в ванной что-то лежало, но он и на это внимания не обратил – зато сразу заметил красные пятна, очень яркие на белой поверхности ванны.

Он распахнул дверь во всю ширь и только через две секунды, самые длинные в своей жизни, осознал, что он видит. Сдвиг реальности походил на галлюцинацию. На полу за дверью, под сильным флуоресцентным светом, тоже алела кровь, и махровый халат Кэт, лежащий кучей около унитаза, намок от крови.

– О Господи...

Халат зашевелился, изменил положение, и Тео увидел бледное лицо Кэт.

Оно было как белая бумажная маска с кровавыми отпечатками пальцев на обеих щеках – ее собственными, как он сообразил после, но сейчас ему сдавило грудь, и в голове визжало: убийство.

То первое ощущение не обмануло его, хотя выяснилось это позже, намного позже.

Кэт, пытаясь сфокусировать взгляд на его лице, прошелестела:

– Тео?

– Боже мой, что стряслось? Ты...

Видя, как судорожно сокращается ее горло, он подумал, что ее сейчас вырвет, и с ужасом представил себе кровь, фонтаном бьющую изо рта. Хрип, исторгнутый Кэт вместо этого, был до того ужасен, что он не сразу разобрал слова:

– Япотерялаегопотерялаего...

Он упал на колени в размазню на полу ванной, в липкую красную жижу – откуда ее столько взялось, откуда? – и стал поднимать Кэт под бубнящий в голове идиотский голос: «Не трогай ее, потерпевших нельзя трогать...» Он не понимал, что происходит, что могло случиться – кто-то проник в дом, что ли? – а потом вдруг понял.

– Я потеряла его! – выговорила Кэт чуть более внятно, явно уже из последних сил. – О Боже, я потеряла ребенка!

Уже на полпути к телефону он вспомнил о мобильнике у себя в кармане.

Набрав 911, он назвал адрес, одновременно обматывая полотенца поверх халата, точно Кэт была одной сплошной раной, которую следовало перевязать. Она плакала, но звука почти не было слышно.

Закончив, он прижал ее к себе и стал ждать, когда к дому подъедет «скорая».

– Где ты был? – вся дрожа, с закрытыми глазами спросила она. – Где ты был?

Больницы всегда вызывают ассоциации со стихами Т. С. Элиота: пустые, ярко освещенные коридоры и спокойные слова, бессильные затушевать происходящие за дверьми ужасы. Даже вестибюль, куда Тео вышел немного размяться и разрядить ничему не помогающее напряжение, показался ему чем-то вроде мавзолея.

Кровопотеря Кэт не была смертельной, как со страху вообразил он. Часть месива в ванной составляли околоплодные воды и обыкновенная вода: Кэт, когда начались спазмы, решила принять горячую ванну. Врачи говорили о преждевременном разрыве мембран и возможном дефекте матки, но для претерпевшего мозговой шок Тео все это было китайской грамотой. Первые десять часов Кэт большей частью спала, бледная, как принцесса из детской книжки, с иглами от капельниц в обеих руках. Когда она наконец открыла глаза, то показалась ему чужой, незнакомой.

– Мне очень, очень жаль, солнышко, – сказал он. – Это не твоя вина. Такое случается.

Она, не потрудившись ответить на эти пустые слова, отвернулась и стала смотреть на темный телеэкран, висящий под углом на стене.

Тео пролистал ее телефонную книжку. Мать Кэт приехала к завтраку, расстроенная тем, что он не позвонил сразу, следом за ней подтянулась подруга Лэнси. Обе в джинсах и рубашках – вот сейчас засучат рукава и примутся стряпать церковный обед либо амбар строить. Они воздвигли вокруг бледной, молчаливой девушки Тео незримый, но непреодолимый барьер. Помыкавшись еще около часу и доставив снизу кофе и журналы, он сказал Кэтрин, что сходит домой и поспит немного. Кэт ничего не ответила, но ее мать нашла, что это хорошая мысль.

Поспать ему удалось всего три часа, несмотря на усталость. Встав, он сообразил, что не позвонил никому из собственных друзей и родственников – да и кому, собственно? Джонни? Он хорошо представлял себе, что – и даже каким тоном – тот ответит. «Да иди ты, Тео. Обалдеть». Джонни часто не хватает слов в драматические моменты, и остается только сленг, совершенно не соответствующий случаю. Джонни искренне огорчится – он по сути хороший парень, – но какая польза ему звонить? А рассказывать о случившемся другим ребятам из группы вообще нелепо. Стоит позвонить Джонни хотя бы для того, чтобы тот передал им, и Тео не пришлось бы смотреть, как они что-то изображают – если они, конечно, соизволят изобразить.

Кому еще? Разве можно потерять ребенка – это ведь и твой ребенок, все время напоминал он себе, наполовину твой, а не только ее – и никому не сказать об этом? Неужели за свои тридцать лет он не нажил никого, с кем необходимо или просто хочется поговорить в случае несчастья?

Куда они подевались, друзья? Раньше вокруг него постоянно кто-то толокся – девчонки бегали на его выступления, парни хотели быть его менеджерами, а теперь он никого из них даже не помнит. Друзья? Да нет, просто люди, а людям он теперь не очень-то интересен.

В конце концов он позвонил матери, с которой в последний раз общался в начале февраля. Ему казалось не совсем честным молчать около месяца, а потом обрушивать на нее этакую новость, но больше ничего он придумать не мог.

– Привет, мам.

– Здравствуй, Тео. (И все, никаких там «как ты долго» или «как у тебя дела».)

– Знаешь, я... У меня неважные новости, мам. Кэт потеряла ребенка.

Пауза затянулась даже по стандартам Анны Вильмос.