Висталь. Том 1

Вы спрашиваете можно ли достичь того, к чему мы все стремимся, и может ли быть удовлетворён наш разум на ниве рационально-аналитического познания мира? Ведь если мы не в состоянии ни при каких условиях на этой ниве открыть мир до конца, зачем стремится к этому? Так ли я вас понял, молодой человек? Да. Простите за такой изощрённый нигилизм, но для чего вся эта возня, если она никогда не удовлетворит человека? Зачем стремится к тому, что никогда не будет совершено? Если ради самого процесса, который создаёт иллюзию становления и совершенствования, то это так же спорно. Все ваши открытия и изобретения, приносящие мимолётные удовлетворения, все построения, о которых ваш разум забывает, как только они оказываются законченными, – всё лишь забавы детей, играющихся в песочнице и воображающих, что все их замки реальны, что они представляют важность и имеют сами по себе ценность. Вы стремитесь облегчить жизнь человеку, и делаете её тем труднее. Вы всё и вся усложняете, и тем самым делаете жизнь пошлее. Вы гордитесь прогрессом, который убивает не только природу вообще, но и внутреннюю природу человека, делая его лукавым, зависимым, слабым и не приспособленным, делая его плоским, и всё более не цельным. Вы обманываете его надежды на будущее счастье. Вы кичитесь своей цивилизацией, вы боготворите её! Но она, тем временем, необратимо опошляя и опрощая всех вас, ведёт человека к пропасти.

Всё дело в том молодой человек, что мы не вольны выбирать для себя сами векторы наших желаний и удовлетворений. Нам лишь кажется, что мы что-то выбираем, на самом деле ни я, ни слесарь по ремонту теплотрасс, не волен выбрать для себя форму собственного удовлетворения. Он будет довольствоваться и стремится всегда к тому, что заложено в него природой, с одной стороны, и в соответствии с волей случая предоставившей ему его окружающий мир, – с другой. Его занятие всегда необходимо соответствует заложенной в него силе или слабости, а главное всегда соответствует его иллюзорным в своей сути представлениям. Каждый живёт и выстраивает собственное становление в соответствии со своими фантазиями. Ведь именно на фантазии строится всякое будущее, как отдельно взятого человека, так и всей цивилизации. А пути фантазии, очевидно имеют бесконечное множество, и каждый такой путь считает именно себя полноценным и законченным, – единственно правильным. И человечество в целом, всегда будет играть теми «игрушками», какие лежат на этом пути, и будет удовлетворяться только ими. «Игрушки» – всегда соответствуют способностям удовлетворяться, а никак не наоборот. Как будто бы дай тебе «игрушку», не соответствующую твоим способностям, и ты найдёшь в ней нечто забавное. Нет, так не было никогда и не будет никогда впредь. А весь прогресс, со всеми его многочисленными формами, построениями, изобретениями и искусствами, лишь разные формы «игрушек», удовлетворяющие различные формы разумения и воззрения человека.

Иннокентий Ефремович, умные головы человечества от науки, и вы в частности, как учёный, с помощью своих открытий и изобретений будто пытаетесь облегчить жизнь людей, дать им нечто, что уменьшит их страхи, страдания, и принесёт долю счастья. Но не является ли это изощрённым лукавством? Ведь всякий учёный, занимающийся своим ремеслом, на самом деле имеет в своём сердце прежде всего совершенно иные мотивы. В первую очередь мотивы тщеславия и гордыни, чувство собственной исключительности, во вторую достаток для своей собственной семьи, и только в третью очередь благо для человечества и цивилизации. И пусть это не совсем корректно, а где-то и цинично, и для кого-то последовательно неправильно выстроено, но неужели вы и впрямь полагаете, что, облегчая жизнь человеку с помощью цивилизационных продуктов, вы тем самым несёте благо? Неужели вы действительно полагаете, что человек в целом, становится от этого лучше? По-моему, он просто-напросто увеличивается в численности, благодаря создаваемым этими продуктами тепличным условиям, исходящим от научно-технического прогресса, как сопутствующего усовершенствования политической системы. И тем самым раздувается как «инфляционный пузырь», грозящий лопнуть, со всеми вытекающими из этого последствиями. В социуме, всё больше и больше «никчёмных людей», «паразитов», и просто ослабленных. Не сочтите за банальный шовинизм. Неужели вы думаете, что это будет продолжаться бесконечно. Вы облегчаете жизнь человеку продуктами прогресса, но даже не задумываетесь над тем, что на самом деле делаете его жизнь труднее. Ведь трудности сами по себе, не имеют своей собственной абсолютной константы, своей критичности, не имеют собственной градационной субстанциональности, они всегда и всюду сугубо относительны. И уж тем более они не могут иметь ни низа, ни верха в своих перспективах. Человек проходящий каждый день пешком порядка десяти, пятнадцати километров, будет смотреть на прогулку в три-четыре километра именно как на прогулку. Но для не имеющего такого каждодневного опыта, такая прогулка может стать неподъёмной. И именно поэтому, следуя своим инстинктам, нынешний человек создаёт себе трудности сам. Он уже давным-давно научился изобретать для себя искусственные препятствия по всем возможным фронтам. И точно так же, как скучая без войны, он организует всевозможные «состязания малой крови», так и в отсутствии естественных препятствий, он строит лабиринты всевозможного плана и характера. Он хочет чувствовать себя победителем, а не привязанной к телеге коровой, или бредущим за трактором ослом.

Стал ли человек счастливее благодаря научно-техническому прогрессу? Если бы вы имели возможность пообщаться и проникнуть в души людей средних эпох, вы бы ужаснулись, насколько несчастнее ныне стал человек, в сравнении с теми живущими меж огней и бурь, людьми. Изнеженный, расслабленный росток, корчится от боли при каждом прикосновении. Он погибает от лёгкого ветерка. Человек, не нагруженный преизбытком напряжения, расслабляется и страдает от таких злоключений, на которые человек древности не обратил бы никакого внимания. А чуть более жестокие, напротив вызвали бы у него удовлетворение, наслаждение чувством гордости за себя. Вот и получается, что чем дальше заходит прогресс научно-технического становления, тем более регрессирует человеческий дух, его природа ослабевает, его силы мельчают. И чем более вы стараетесь облегчить человеку жизнь, тем тягостнее она становиться для него. Чем безопаснее вы стараетесь сделать жизнь, тем опаснее становятся все ее, не имеющие ранее никого значения, проявления. Чем меньше трудностей, опасностей и неприятностей, тем интенсивнее и больнее хлещет каждая из оставшихся. Закон сохранения энергии проецируется на всё, что, так или иначе относиться к нашему бытию и нашей действительности.

Куда могла бы привести эта Великая лестница научно-технического прогресса? Куда может привести выверенная и выложенная дорога познания рационально-аналитического пантеона? Может ли человек надеяться, что когда он окончательно заблудится в этом выстраиваемом им же лабиринте, ему кто-нибудь протянет «Нить Ариадны»? Скорее всего вы никогда об этом не задумываетесь. Вы просто уверены в его целесообразности. Вера в научном мире, на самом деле является более важным аспектом, чем это может показаться на первый взгляд поверхностного обывателя. Ведь на самом деле эта ваша уверенность в научно-технический прогресс, и его благость, мало чем отличается от всякой теологической веры в богов, и даже более непоколебима чем последняя. Откуда в вас такая уверенность в истинности дороги, по которой следует весь научный мир? Нарисуйте мне хоть одну настоящую цель прогрессивного становления, кроме постоянного облегчения жизни, (которая как выясняется не совсем состоятельна), чтобы эта цель могла хотя бы гипотетически привести человека к действительному благоденствию. Вы вгоняете человека в зависимость от продуктов цивилизации, превращая его тем самым в раба этих продуктов. Вы давно катитесь снежным комком по инерции, ускоряя свою цивилизационную машину, и полагаете, что всё это приведёт человечество к покою и счастью, к благоухающей садами жизни нирване, в которой не останется насилия, страдания и бедствий? Но если попытаться взглянуть достаточно глубоко, то выяснится, что на самом деле всякая цивилизация, не усмиряй её пыл сама природа, гораздо быстрее прибегает к собственной гибели, к необходимой катастрофе от чрезмерного раздувания, к взрыву лопающегося пузыря, и как следствие, к коллапсу жизни.

Да и собственно на основании чего, человек полагает себя и свою нынешнюю жизнь – Великой? На чём базируются все его критерии, относительно величия и низости того или иного пути? Не на собственном ли заблуждении, имеющем корни в порочном безапелляционном доминировании своего эгоцентризма, строится вся его вера в истинность научно-технического прогресса, в правильности которого, просто не должно быть никаких сомнений.

Ну знаете ли, уважаемый собеседник, так можно зайти очень далеко, и подойти к отрицанию вообще всего, к нигилизму в его самой последней гипертрофии. Человек не обязан отчитываться даже перед своей совестью, почему ему нравится одно, и совершенно не нравится другое. Он велик сам для себя, и ему не нужны более никакие подтверждения со стороны. Он, как превозносит себя, так и опускает. И пред собой по большому счёту, всегда честен. Ведь он не может поступать иначе, он всегда поступает лишь по необходимости. Все мы просто выполняем свой долг.

Если уж Великие учёные только выполняют свой долг, тогда где же искать свободных людей?

Я полагаю, что только на олимпе. Ибо абсолютно свободный человек, – это Бог. Но по поводу научно-технического прогресса, цели которого вы ограничили лишь облегчением жизни, я скажу следующее: Прежде всего, научно-технический прогресс призван обеспечить выживаемость человеческого вида, обеспечить ему защиту от произвола внешней природы. Да, в какой-то мере подчинить природу, сделать её собственным вассалом. В том числе и собственную внутреннюю природу. Ведь мораль, как бы это не казалось абсурдным и неверным, следует за научно-техническим прогрессом по пятам, и видоизменяет внутреннюю человеческую природу. Хотя тезис о том, что человек пытается подчинить природу и сделать её своим вассалом, не совсем корректен. Ибо природа сама по себе, вовсе не представляет собой некую постороннюю личность, которую заковывают в кандалы, и заставляют следовать по дорогам, определённым какой-то отдельной от неё, доминирующей стороной. Человек и есть сама природа, и он несёт в себе всю её лейтмотивную существенность. И как бы мы не относились к научно-техническому прогрессу, он есть необходимое следствие, продиктованное внутренней человеческой генетической агрегатностью, – его природой, являющейся неотъемлемой частью всей глобальной природы. Научно-технический прогресс, есть та естественная необходимая последовательность мирового макропроцесса, олицетворённого в человеке, и следующего от заложенных природой начал глубинных составляющих человеческого органоида, которые предполагает природа для всякого живого организма в его эволюционном становлении. Человек видоизменяется, и научно-технический прогресс является одной из сторон этого видоизменения. Вы полагаете, что в природе вещей может быть что-либо ошибочное? Что природа, в какой области не имела бы она своего проявления и развития, способна ошибаться? Как это по-человечески антропоморфно! Вы делите целокупную мировую природу на внешнюю и внутреннюю, и полагаете, что внешняя природа нашей действительности абсолютно выверена и целесообразна и не может ошибаться, но допускаете, что она подвержена ошибочным заблуждениям внутри вас, в своих тонких проявлениях, к которым я с полным основанием отношу человеческое мышление, как трансцендентно-идеального, так и рационально-аналитического свойства.

Вы говорите о «генетической человеческой агрегативности», но наука и сюда протягивает свои щупальца, и уже ступила на путь изменения даже генотипа. Один единственный учёный, способен перевернуть всю выверенную миллионами лет генетику, и тем самым создать на земле монстров, которые в будущем уведут всю нашу цивилизацию в преисподнюю. Да, я убеждён, что природа вполне способна ошибаться, и тому существует множество подтверждений. Я вижу, как человек стараясь обеспечить себе будущее, на самом деле убивает его, укорачивая всеми своими силами. Делает себя слабее, а весь окружающий мир пошлее. Может быть та пресловутая «программа самоуничтожения» заложенная в его природе, в первую очередь проявляется именно в стремлении к достижениям научно-технического прогресса? Ибо у меня нет никаких сомнений, что этот путь неминуемо приведёт к масштабной катастрофе, которая сотрёт с лица земли человечество. И здесь нет альтернатив. Такой исход ясно виден всякому, кто способен на мало-мальски перспективное созерцание. И я озабочен этим несмотря на то, что точно знаю, что по большому счёту на белом свете не бывает путей, ведущих к благоденствию. И какой путь не выбрал бы человек, (если предположить на мгновение, что ему это дано), он неминуемо приведёт к одной из пропастей, фатально окружающих наше бытие. В метафорическом смысле, все мы находимся на той плоской земле, которая в представлении древних людей, покоилась на слонах. И по какому пути мы бы не следовали, конец всюду будет один. И я чувствую, что вы не меньше меня это понимаете. Всякий путь, как бы он не был выверен, кончается обязательно пропастью для идущего. Так устроен мир, и с этим ничего поделать нельзя. Ибо на этом свете умирает всё и вся, и всё и вся когда-нибудь заканчивается. И наши дороги, какими бы длинными они не казались на старте, – не исключения. Этот путь невозможно ни растянуть, ни укоротить, можно лишь замедлить или ускорить свой шаг. И человек, отдавшись на волю научно-технического прогресса, ускоряет его, это очевидно.

Выходит, что для надежды на этом свете, нет обетованного берега? Надежда всегда остаётся. И берега её скрыты в самых сакральных местах нашего бытия. Они гнездятся в самых глубинных уголках самой нашей сущности. Оттуда, из самых потаённых уголков нашего сердца, исходит сине-зелёный луч надежды. На глубоко подсознательном уровне, наша сущность точно знает, что никогда не уходит навсегда. И прежде всего, надежда – в вечном возвращении. Когда кончается путь, обязательно должен начинаться новый. Но это уже из области трансцендентальной метафизики.

Прошу прощения Иннокентий Ефремович, за свой несколько надменный тон, и за то, что отнял у вас драгоценное время, и, хотя наш разговор только начался, я всё же вынужден отклонятся. Мне, до убытия необходимо посетить одного мудрого старца, и я боюсь не застать его. С этими словами он крепко пожал руку профессора, и быстрым шагом направился к выходу.

Иннокентий Ефремович ещё долго стоял у окна, размышляя над нежданным гостем и его пронизывающей нигилистической по форме, футуристической по содержанию, и самой глубокой по сути, философией. Этот странный гость не выйдет у него из головы до конца его дней. Каждый раз, когда он будет сталкиваться с продуктами прогресса, он неосознанно будет задумываться, смотря на всё это с новой искривлённостью своего сердца. В старости, осознав с расстояния всё то, что произошло тогда в его кабинете, он поймёт, что именно тогда, в университете, его некогда чистое сердце заволокло туманом, его некогда прямая дорога начала менять свою прямолинейность, и в последующем заводила его в такие дремучие леса, и в такие пустыни, о существовании которых он прежде и не подозревал.

Висталь вышел из университета, и шум города вернул в бренную реальность, его душу. Он снова словно вынырнул из очередного глубокого водоёма в кричащую чайками поверхностную действительность. И перепрыгнув через парапет, направился к главной улице города. Он знал, что на окраине этого города живёт известный мудрец, чья мудрость сопоставима с мудростью библейского Иова. Он зашагал по залитым Солнцем узким тротуарам, взяв курс на север, решив пройти через весь город пешком. Нет, он уже не испытывал тягостных мук мыслителя, стремящегося к недосягаемой истине, не страдал от пошлости, недалёкости и низости людей, он любил их такими какие они есть, и не обвинял их ни в чём. Ибо знал, что по большому счёту от них, от их мифического в своей сути произвола, на самом деле мало что зависит. Он лишь хотел ясности собственного взора, и собственного разумения. Он жаждал высшего удовлетворения собственной природы, удовлетворения самых возвышенных душевных потребностей, для которых в этом мире было так мало возможностей. И чем реже такая возможность брезжила на горизонте его воззрения, тем сильнее становились его стремления. Хотя, он хорошо понимал, что искать твёрдую незыблемую надежду в этой безнадёжной жизни, такое же неблагодарное занятие, как искать абсолютную истину. Но мы не оставляем попыток в этом направлении и веками стремимся, как к одной, так и к другой. И почти никогда не осознаём, что найди одну, и вторая не заставит себя ждать. Ибо это «сиамские близнецы», – они не ходят отдельно.

Погружённый в свои раздумья, Висталь не заметил, как прошагал почти две трети пути, и вышел на прямую широкую дорогу, которая в конце города, переходила в трассу, уходящую в глубь этой Великой страны. Свернув на перекрёстке на второстепенную дорогу, и пройдя несколько кварталов, он очутился в так называемом «частном секторе». Это была настоящая деревня, с колодцами и садами, банями и чердачными дверками. Висталь подошёл к ветхому забору, за которым виднелся небольшой домик с покосившейся крышей, и заглянул за него. Мудрец жил, как и положено мудрецу, в полном одиночестве, не считая пса, которого очень любил. Пёс мирно зевал в конуре, отгоняя мух периодическим потряхиванием головой. Есть кто дома? Произнёс громко Висталь. Пёс вяло и молча вышел из своего убежища, искоса поглядывая на непрошеного гостя, почёсывая задней лапой за ухом. За обшарпанными дверьми послышался стук. На крылечке показался старик с седой, абсолютно белой бородой, торчащей по бокам. Что хотел, мил человек, проговорил с хрипотцой в голосе, хозяин.

Здравствуйте, Корнелий Варфаламеевич! Я приехал издалека и сегодня уезжаю. Мне бы хотелось поговорить с самым мудрым человеком в округе, могу ли я войти, я не займу у вас много времени? Старик улыбнулся, и, опустив голову, застенчиво произнёс; Самый мудрый, говоришь? Это всё равно, что самый сильный. Всегда отыщется тот, кто непременно окажется сильнее. В природе нет, ни самых сильных, ни самых мудрых, молодой человек, всё это игры впечатлений, и всё всегда на этом свете, лишь по отношению. Но входите, коль уж пришли, я поставлю самовар. Висталь шагнул за околицу, совершенно забыв про пса, который зевая, смотрел на непрошеного гостя лёжа возле будки, и казалось, не обращал никакого внимания на пришельца.

Как величать вас, и откуда вы прибыли? Я никогда не видел такой одежды. Вы не похожи на истерзанного скитаниями странника. Ваше лицо светло, на нём не видны следы воздействия ветра и солнца. И, тем не менее, уважаемый Корнелей Варфаламеевич, трудно отыскать на этом свете более странствующую натуру. Зовут меня Висталь. Я не могу сказать определенно, откуда я прибыл, и тем белее не скажу точно куда уйду. Я также волен и не волен в своей судьбе, как и всякий человек, и точно также подвластен дуновению ветра проведения, и его величества эмира, – великого случая! Коему подвластно всё живое на земле. И даже Херувимы, не свободны от его произвола. О себе я мог бы говорить бесконечно. Но я пришёл не для того, чтобы поведать вам свою судьбу, или узнать вашу. У меня иная задача. Я лишь хотел прояснить для себя несколько вопросов, касающихся тончайших областей человеческого мышления. А у кого, как не у мудреца, я мог бы справить эту свою надобность. Я многое повидал на белом свете, многое осознал, но никогда и нигде не встречал бескорыстную мудрость, – мудрость, что была бы вне всякого интереса, что была бы хоть чуть-чуть не искривлена этим интересом, – корыстью, пусть и высшего порядка. И там, где отсутствовал интерес рационального разума, всегда находил себе место интерес идеального, в его стигматах возвышенного тщеславия или гордости. Скажите уважаемый, есть ли на белом свете совершенно бескорыстная мудрость, или мы только наряжаем всё и вся в бескорыстие?

Ты умён не по годам. И твой разум, выливаясь из двух разных источников, сливается в бурный поток, заставляющий шевелится даже сросшиеся камни. Ты мог бы спровоцировать к мысли не только пчёл и муравьёв, но даже эти древние камни! Да. Ты абсолютно прав. Мудрость – самое тщеславное чудовище, когда-либо сотворённое всевышним. Её тщеславию завидуют даже Боги! Ибо благодаря ней, люди в своих мудрствованиях часто поднимаются даже над Богами! Тщеславие мудрости способно превратить все остальные тщеславия, в рудименты. Ты спрашиваешь меня, может ли быть мудрость – бескорыстна? Бескорыстная мудрость – это всё равно, что бескорыстное желание. Но дело в том, что подчас, её корысть настолько возвышенна и тонка, что не замечаема даже мудрецами. Знаешь ли ты странник, чего ты на самом деле ищешь, когда ищешь бескорыстную мудрость? На самом деле ты ищешь полную свободу. Ты устал от зависимости, от проникновения метастаз моральности и всяческого бесконечно разнообразного заблуждения во все уголки мира, и твоя душа жаждет этой свободы. Она утомлена тем, что нигде и никогда не встречала этой свободы, – настоящей свободы. Свободы без исключений, – свободы, которая бы не тащила на себе горб заблуждений и моральных предрассудков.

Но если я могу тебе советовать, спрашиваю потому, что вижу своим внутренним взором, что скорее мне впору просить у тебя совета. Но всё же, прими один. Найди для себя и своей мудрости самую возвышенную корысть, ибо твоя тонкая душа, будет испытывать страдания от грубой заинтересованности, присущей большинству людей, как, впрочем, и многим мудрецам. Теперь я угадываю твою истерзанную душу. По всей видимости, на твою долю выпало немало. Но сколько ещё предстоит, не знают даже Боги! Отдохни где-нибудь под кроной тенистого дерева, и твоя мудрость снова будет ласкать твой трепещущий разум.

Скажи старик, что даёт человеку его мудрость? Знаем ли мы её? Если с хитростью всё более-менее ясно и просто, то с мудростью, мы заходим подчас в такие тёмные леса и такие дебри, где не мудрено и заблудиться. Мудрость, в большинстве случаев даёт силу. Но часто и забирает у человека эту силу, иссушая его волю. Иногда даже возникают мысли, что жизнь и мудрость пьют из одного озера, и чем больше одна выпивает, тем меньше остаётся другой.

Старик помолчал, и лукаво улыбнувшись, заговорил так: Есть у меня одна маленькая история, точнее сказать притча. Быль, или не быль, я уж и сам не знаю. Память одного человека, почти такая же несостоятельная субстанция, как память человечества. Здесь, со временем, всякая быль обретает очертания мифа, а всякая небылица превращается в исторический факт. Таких примеров не мало. И по большому счёту, какая разница – быль, или не быль, важна лишь гармония. И мораль всякой настоящей истории, призванная усовершенствовать гармонию нашего бытия, уже имеет свою ценность, не зависимо от правды исторических событий. По большому счёту вся наша большая история – сплошной вымысел. Во всякой были, былью является лишь скелет этой истории, который не видим за покровом «кожи» сотканной из аффектов историков и философов, пишущих её, и утверждающих в фолиантах все её события. Они словно катят торбу в гору, набитую доверху «вещами-событиями». Постоянно меняющаяся местность, и меняющиеся толкатели торбы, привносят в её движение свою динамику. Они, сменяя уходящих на отдых толкателей, постоянно теряя из неё на ухабистых перевалах, и докладывая вещи, превращают содержимое повозки в нечто такое же динамичное как сама телега. И история превращается в нечто антимонолитное, нечто далёкое от начальной архаичной истинности. Как всякий организм, со временем трансформируясь, изменяется до неузнаваемости, так история меняет все свои очертания, переодеваясь без конца в новые одежды-толкования. Её живое тело, со временем превращается в прах, а «скелет» превращается в песок. И на этом песке вырастает «Верблюжья колючка», или «Кактус», из которого умелые руки изготовят нечто завораживающе интересное, нечто небывалое – «Текилу», так пьянящую нашу душу.

Так вот, эта история имела место в одной горной деревушке в древности, в центральной части нынешнего Китая. На окраине поселения жил человек средних лет. В деревне он слыл безумцем. Звали его Лао цзы. Он редко работал, и мог часами напролёт гонять голубей, присвистывая и прикрикивая в след кружащей в небе стаи. И вот однажды в эту глухую деревню забрёл знаменитый мудрец. Его знал весь средний Китай, и почитали его во всех селениях, куда он волей случая заходил. Звали его Мо цзы. В те времена, слово «мудрость» произносили без стеснения, ибо тогда мудрости не стыдились, но гордились ею.

Зайдя к старосте, он спросил: Есть ли в деревне мудрые люди, с кем он мог бы утолить жажду общения. На что староста ответил, что мудрецов нет, но есть один безумец, он живёт на краю деревни. Ты узнаешь его дом по возвышающейся голубятне. Что ж, ответил мудрец, коль нет мудрецов, пообщаюсь с безумцем. Опыт, – не маловажная вещь в нашей жизни. А чураться безумцев большая расточительность, с улыбкой на лице закончил старик. И спросив направление, отправился на край деревни. Подойдя к дому с высокой голубятней, он застал сидящего на крыше безумца при своём привычном занятии. Здравствуй безумец! Крикнул Мо цзы. Здравствуй мудрец, ответил Лао цзы. Как ты узнал, что я мудрец, спросил Мо цзы. Весь твой внешний вид говорит об этом. Каждая деталь твоей внешности кричит, и только слепой не прочитает на твоём челе печать мудрости. Зайди в дом, я угощу тебя крепким чаем. Я сам собираю его в горах и уверен, тебе понравится. Мо цзы, в некотором недоумении и тревоге от услышанного, вошёл в дом. Убранство дома было до предела просто. Мо цзы бывал во дворцах и лачугах, но здесь всё отдавало какой-то вечной простотой. Ты, верно, устал, и хотел бы отдохнуть. Дальний путь утомляет, но отдохновение от него, тем сладостнее.

Налив чашку крепкого зелёного чая гостю, а затем себе, Лао цзы спросил, что привело тебя сюда? Я скитаюсь по свету в поисках истины, ищу самого Великого мудреца, чтобы насладиться мёдом его речей.

Ты верно, либо ещё не наполнил нектаром своих запасников, если ищешь благостные поля цветников, либо ещё не созрел, если ищешь чужой мёд мудрости. Так дитя ищет молоко матери. Ведь зрелый мудрец, уже не ищет мёда мудрости среди людей, его не привлекает мёд чужих ульев, он наслаждается мёдом собственных. Ибо только этот мёд способен утолить голод созревшего мудреца. Чужая мудрость недостаточно сладка для него. Она, словно чужая кровь, не может составлять для него ценности. Созревший мудрец лишь ищет нектар, чтобы изготовить из него собственный мёд. Если мудрец ищет не нектар полей, но мёд чужих ульев, он либо ещё не созрел, либо не созреет никогда. Его разум привык питаться готовым мёдом, его собственная «ферментная железа мудрости» атрофирована. Такой мудрец уже не в силах перерабатывать пыльцу, превращая её в свой собственный неповторимый напиток. Он будет всю жизнь собирать из чужих ульев готовый мёд и питаться им. Но существуют и такие мудрецы, я их называю «мудрецами-торговцами», которые собрав чужой мёд, разбавляют его, либо концентрируют, и затем пытаются продавать его на рынке, выдавая за свой собственный, и часто не безуспешно. Такова судьба многих мудрецов больших городов.

Как всякое дитя, необходимо вовремя отрывать от материнской груди, иначе ему никогда не научиться питаться мясом, так всякий мудрец должен уйти в свои собственные горы, где сможет изготавливать свой собственный мёд.

Но где же, как не на чужих пасеках черпать пищу для собственной мудрости? Где, как ни в таких же мудрецах находить крупинки золота, чтобы выливать свои слитки? Мудрец, не обижайся на меня, я никогда не видел высшего света, и не знаю деликатности. Но ты ещё не мудрец, ты – ремесленник. Ты мастер, выплавляющий слитки, который всегда смотрит по сторонам, на таких же ремесленников, и оценивает собственные изделия, сравнивая их с чужими. Здесь скрыта сакральная суть Гения. Истинный мудрец – это вытекающая произвольно река. Для неё не существует иных русел, кроме своего русла, а уж тем более не существует правильных и неправильных русел. Ты мог бы стать такой рекой, если бы не увлёкся публичным признанием, конъюнктурой, и сам бы не делал из своей мудрости ремесла. Когда на мудрость надевают седло и узду, она превращается в рабочую лошадь. Когда же к ней ещё и цепляют плуг, или борону, она превращается в мерно бредущего по полю мерина.

Я в недоумении! Я думал, что найду здесь безумца, а нашёл мудрейшего из всех, кого встречал на своём пути! Что ты делаешь в этой глуши? С такой мудростью ты мог бы стать приближённым к императору!

Ты ничего не понял, мудрец. Мне не нужно признание, я не нуждаюсь в нём. Я живу, питаясь собственным мёдом, – медом, изготовленным моим разумом. Он и так достаточно сладостен для меня, чтобы добавлять к нему приправы в виде почестей. И мне этого вполне достаточно. Моё тщеславие неприхотливо. Оно утоляет свою жажду из той реки, которая бурными потоками вытекает из моей души. Её воды холодны и прозрачны, в ней множество золотых карпов. Но главное, она не иссекаема, и никогда не пересыхает. Ей даже не нужны дополнительные родники и притоки. В твоей же реке видны мели. Она засохнет, если ты не найдёшь очередной родничок. Твоя душа зачахнет с голода, если ты не отыщешь улей с мёдом. Иди же, и ищи. Но я не советовал бы тебе искать его там, где много шума. На рынках редко встречается настоящий мёд.

Мо цзы вышел из дома слегка ошеломлённым, и в полном молчании побрёл между лачуг. Он получил нечто вроде лёгкой контузии, с ним ещё не случалось такого. В нём всё перевернулось вверх дном. Так мимолётная встреча способна изменить всю жизнь, так брошенный в реку камень способен изменить русло реки. Раньше, когда он встречался с каким-нибудь мудрецом, он мог часами наслаждаться беседой. Но теперь, встретив безумца, он был словно убит наповал. Какой бестолковой, низменной казалась ему его жизнь. У него словно открылись глаза, и он увидел свет, о котором и не подозревал. Глаза его резало этим светом, и он плакал словно ребёнок. Его душа, вместо того чтобы, как обычно после беседы с мудрецом, наполниться, – опустошалась. В ней появилось нечто вроде «маленькой чёрной дыры», которая стала захватывать окружающее пространство. Он так явно почувствовал эту внутреннюю пустоту, и вместе с тем, какое-то обострение внешней действительности, что чуть не потерял сознание от этого нахлынувшего контраста. Его корабль, так величественно и мерно плывший до сих пор, вдруг потерял остойчивость. В его горле сначала запершило, а затем загорело огнём. Истинная мудрость для большинства людей, словно расплавленное железо, здесь нужна лужёная глотка. Выйдя на дорогу, он зашагал прочь из этой деревни, в полной уверенности, что обязательно вернётся сюда.

Вот такая история, Висталь. И вот, что я ещё бы добавил. На самом деле всякой мудрости свойственно заблуждение. Но заблуждаться, не значит ошибаться. Какой бы не казалась абсолютной мудрость, она всегда есть суть заблуждение. Для нашего разума не доступна истина, и потому всякая наша истина, какой бы она не казалась монолитной и основательной являет собой олицетворённое воображение, – фантазию. Фантазию укоренившуюся, и обосновавшуюся на троне истинности, и облагораживающую всю нашу реальную действительность.

Благодарю тебя, старец. Я действительно встретил по-настоящему мудрого человека. И тем благодарен судьбе. Я согласен с тобой старик. Какие дороги мне предстоят, какие лишения и радости, – только богу известно. Но я всегда буду помнить наш разговор.

Висталь обнял старика и вышел за околицу. Пройдя несколько десятков метров, он оказался на лесной тропинке, уходящей в лесную чащу. Он долго думал над словами людей, с которыми волей судьбы ему довелось встретиться и поговорить в последнее время. Кто из них знал истину, чьё поле воззрения и чьё понимание мира наиболее близко к истине? Какая плоскость нашего умозрения отвечает всем изгибам мироздания, кто способен осветить весь мир?

Идя по живописной лесной тропинке, через некоторое время, он оказался у моря. Небо над ним потемнело. С юга надвигалась гроза. Шум моря и завывание ветра придавали его одиночеству какую-то щемящую тоску, и вместе с тем, какую-то необъяснимую ностальгическую негу, замешанную на гордости, на чувстве собственной духовной силы. В нём не было ни подавленности, ни восторга. Он чувствовал реальность, как её могут чувствовать только дети. Поднявшийся ветер раздувал его широкую рубаху, и он брёл по пустынному берегу навстречу грозе.

Начало пути

Карфаген

В 271 году до нашей эры, на берегу Средиземного моря появился человек не совсем привычного вида. Он был одет несколько несоответственно той эпохи, но не вызывал особого удивления у окружающих. На этих обетованных берегах испокон веков собиралась настолько разношерстная публика, что пестрота и всевозможная разноцветность обликов примелькалась, и не вызывала ни у кого ни восторга, ни удивления. Очнувшись от анабиоза и ощутив в полной мере внешний мир, он неспешно поднялся с чистого, чрезвычайно однородного песка, элементы которого казалось, были совершенно одинаковы. Зачерпнув в ладонь, и медленно высыпая, он подумал. Песок, – метафора бытия. Каждая песчинка этого мира похожа на остальные, и в то же время неповторимо индивидуальна. Каждый день бытия похож на предыдущие дни, и не бывает ни одного абсолютно повторяющегося.

Не обращая внимания на палящее Солнце, он пошёл по берегу моря. Он и не думал прикрывать свою совершенно лысую голову. Его организм за время жизни испытывал такие природные катаклизмы, что теперь он не обращал ни малейшего внимания на всякого рода мелкие неприятности. Так человек, побывавший однажды в аду, смотрит на все житейские невзгоды с умилением, словно на слабые погодные ухудшения. Проливной дождь, тайфун, срывающий крыши домов, сорокаградусный мороз, или пятидесятиградусная жара, – всякая жизненная неприятность становится столь незначительной для испытавшего все круги ада, что он без всякого содрогания и разочарования проходит сквозь них, лишь слегка покашливая.

Пристально вглядываясь вдаль и рассматривая приближающиеся с каждым шагом строения древнего города, он чувствовал, как нарастала его восторженность. Эти неописуемо величественные стены, могли привести к благоговению даже Богов! Пред его взором во всей своей красе возвышался Великий город, чьё имя будет увековечено в мифах и легендах будущего.

Воздух вокруг, был несколько непривычен. Он содержал какие-то непонятные оттенки запахов, приносимые с моря. Всякое утончённое обоняние, как и утончённый разум с его более расширенным, чем у обычного человека обзором действительности, приносят, наряду с изысканными впечатлениями приятного свойства, широкий диапазон неприятных ощущений. Помимо этих запахов, в этом знойном эфире витало предчувствие чего-то глобального, чего-то исторически важного. Эти ощущения невозможно описать, их можно лишь почувствовать тончайшими лепестками души. С неумолимой фатальностью подступало то время, когда напряжение противостоящих сил взорвёт слаженный механизм размеренной жизни, и противоборство Рима и Карфагена, наконец выльется в три Великие «Пунические войны». Надо сказать, что все континенты, где в те достопамятные времена проживали люди и расцветали цивилизации, были охвачены постоянным противостоянием. Сама жизнь тогда, не мыслилась без войны, это была её неотъемлемая часть, и даже её кровь и плоть. Для древних было совершенно непонятно, как можно жить, – и не воевать. Они знали, что в мирном существовании нет никакой пользы. Они подспудно чувствовали, что мирная жизнь – расслабляет, размягчает тело и разум, и тем самым делает его обладателя уязвимым. Точнее сказать, – не они знали, но знали их инстинкты. В глубине подсознания древних людей бил ещё тот «родничок», который не давал высохнуть озеру неосмысленного познания. «Родничок», который в более поздние времена был завален «камнями разумной полезности», замазан «глиной рассудительного разумения», и почти высох. Это именно тот сакральный и неиссякаемый «родничок инстинктивного знания», струящийся из самой преисподней сердца, – из глубин душевного лабиринта всякого совершенного существа. «Родничок» с совершенно чистой, почти невидимой водой, которую нельзя ни потрогать, ни попробовать на вкус, нельзя осмыслить, разложить и понять, ни с помощью инструментов рационально-аналитического мышления, ни каких-либо иных. Эти древние люди, ещё достаточно ясно и в полной мере осознавали, что чем продолжительнее мирная жизнь, – тем слабее их сущность, тем уязвимее их дух.

Помимо прочего, эти древние люди где-то в глубине своего сердца не осознанно чувствовали, что чем дольше не происходит конфликтов, чем продолжительнее мир, – тем ужаснее и разрушительнее будет катаклизм. Они знали, что без принесения жертв, Боги могут разозлится, и навести на людей такое проклятие, от которого они не смогут оправится. Если же осмысливать это теологическое умозаключение, в чисто физическом контексте, станет очевидным следующее. Человеку суждено существовать в постоянном напряжении. А всякое нарастающее напряжение ищет своего выхода. И что «напряжение потенциалов», не имея выхода, растёт в геометрической прогрессии, всегда угрожая чрезвычайно катастрофическим разрешением. Древние люди чувствовали это. Их внутренняя сила, порождаемая столкновениями бурлящих страстей, давила на их чресла, на их руки и разум, заставляя поступать адекватно этому внутреннему напряжению. Природа – неумолима. Так земля-матушка разрешается грандиозными землетрясениями после длительного спокойствия. Её тектонические плиты после продолжительного напряжения разверзаются колоссальными потрясениями. Природа всюду одна, и напряжение тектонических плит также, как и длительное напряжение нервов и нравов, грозит адекватными последствиями. Всякая буря, сметающая всё на своём пути, обязательно имела длительное напряжение, накопление сил, называемое нами покоем. Покоем, которого на самом деле в природе – не существует. За неимением возможности наблюдать воочию это накопление, мы относим его к стагнации, к некоему анабиозу сил. Но река никогда не останавливается, и всякая естественная, или искусственно выстроенная «платина», не в состоянии остановить её, она лишь собирает её энергию, грозя всему вокруг неминуемым разрешением своей нарастающей мощи. И какой бы не была эта «платина», она – обречена. Река, это такая же метафора для всех возможных сторон и плоскостей нашей жизни. И здесь не существует альтернатив и исключений.

Нет, не кровопролития самого по себе жаждала душа древних людей, но разрешения внутреннего напряжения, которое необходимо нарастало, соразмерно длительности обыденного относительного спокойствия. Мы, современные люди, даже представить себе не можем, какие страсти бушевали в крови древнего человека. Наши теперешние страсти просто спят, в сравнении с теми бушующими штормами, бушевавшими в душевных морях этих воинов. Воинов, – по своей крови и своей сути.

Но что на самом деле изменилось ныне? Прекратились ли противостояния и войны? Нет. Война на земле не прекращалась ни на минуту! Изменилось лишь отношение к войне. Мужчина, этот некогда оплот воинственности, этот авангард всякой цивилизации, стал постепенно сублимироваться, и превращаться в женоподобное инфантильное существо. Его отношение к жизни, и прежде всего к себе в этой жизни, неумолимо деградирует. Его подчас уже трудно отличить от женщины, пусть пока не внешне (хотя и внешность в крупных городах так же догоняет), но морально и умственно. Он теперь судит какими-то женскими категориями. Он, в угоду общего мнения, повсеместно отстаивает интересы успокоенности и сохранения, присущие женскому началу. И это грозит деградацией всего человечества. Когда «Инь» и «Янь» сольются в единый клубок, мир социума, а за ним и мир цивилизации начнёт десятичный отчёт своего конца.

Войдя в город через главные ворота, Висталь направился прямиком к рынку. Туда, где кипела жизнь города, и на небольшой площади собирались все «ингредиенты» этого исторического варящегося котла.

Да, это был Он. Висталь был одним из тех Херувимов, которые обладают способностью прошивать века, как прошивают сапожной иглой толстый переплёт книги, чтобы сшить странички летописи в единый фолиант судьбы. И это его свойство имело неопределённое качество и непредсказуемое направление. И пусть он не имел возможности контролировать своё движение по лабиринтам судьбы, но, как правило, всегда знал, где и когда находится. Векторность его бытия, как векторность рождения и смерти всякого простого смертного, не выходила за рамки обычного, обязательного и необходимого, и, сохраняя в себе всю хронологическую последовательность исторического течения, контролировалась, как у всякого простого человека, лишь проведением. Он словно засыпал на несколько столетий, и просыпался уже в другую эпоху, и в другом месте земного шара. Его сон был похож на обычный, так называемый медленный сон человека, (без сновидений), и поэтому представлялся лишь мигом. И во всём этом, его природа повторяла модальность жизни всякого простого смертного. С той лишь разницей, что он помнил всё. Все свои прежние пробуждения. Обычный человек, умирая, и воплощаясь через триллионы и триллионы лет в том же облике, на той же планете, и в то же время, не помнит своих прежних жизней. И эти триллионы, и триллионы лет космических трансформаций, пролетают для него мигом. Висталь же всегда знал в каком он времени, и на каких берегах очутился.

Пройдя несколько кварталов и обогнув величественный храм с характерным рядом колоннады, он ступил на рыночную площадь. Шум бойкой торговли глушил. Человек мог говорить с рядом стоящим собеседником в полный голос, не боясь, что его кто-нибудь услышит. Висталь прошёл сквозь ряды и приостановился возле лавки с разложенными трофеями, клинками, копьями и щитами, принесёнными с полей, где ещё недавно проходили бои. Подойдя к прилавку, он взял в руки меч, и, покрутив его в разные стороны, о чём-то напряжённо задумался. По его виду можно было понять, что он пытается что-то вспомнить или на чём-то сосредоточиться. На самом деле глядя на меч, он смотрел в историю одного относительно мелкого локального сражения, но олицетворяющего собой весь исторический конфликт, сопровождающий становление человека, и вообще, мировое становление в целом. Дело в том, что Висталь, помимо всего прочего, в силу своего происхождения, обладал многими качествами и способностями не привычными для простого человека. И одной из этих способностей была та, что позволяла ему видеть и читать по предметам их историю. И для его взора на лезвии этого клинка читалась не только история его конкретного жизненного пути и выпавших испытаний, но и вся историческая летопись, отчасти отраженная в фолиантах, картинах, и иных носителях культурного наследия человечества. Именно отчасти, ибо нашей скудной памятью, со всеми её инструментариями и способами к фиксированию, удаётся запечатлеть лишь мельчайшую толику того громадного, необъятного пласта исторического бытия, который в своём истинном объёме, лишь подозревается нашим разумом, как очевидно-возможный.

Висталь читал по этому клинку. Ему, как одному из немногих на земле, было дано охватывать и запечатлевать всю недостающую часть исторического поля. Часть, которая никак и нигде не была отражена, ни хронологически – во временных летописях и фолиантах, ни наглядно, – в пространственных воплощениях изобразительных искусств. Перед ним открывалась неизведанная долина человеческой судьбы, её тёмная сторона. – Та, что скрыта от памяти разума, но читается памятью инстинкта, всегда оставаясь для воззрений нашего разума, недоступным берегом Атлантиды, поражающей его, своей мистикой и недосказанностью. Великая долина общей истории, где для разума людей существуют лишь «огромные деревья», видимые издалека, и «яркие костры», обжигающие тело сознания. Долина, где самое лучшее и важное, как правило, остаётся незамеченным, либо потерянным и забытым. Где нарекается Великим всегда лишь то, что способно поразить своей мощью, и грандиозными формами. Долина, где в силу какого-то непреодолимого атавизма, всё ещё побеждает грубейший и сильнейший, но никак не тонкий и изысканный. В этой исторической долине, для памяти людей существуют лишь горы, царапающие небосклон, реки, разрывающие своим мощным потоком скалы, и молнии, вспарывающие своим разрядом землю. И им нет никакого дела, что в этой же долине растут цветы, благоухая и маня к себе пчёл изысканности. Что здесь «стрижи гармонии», щебеча, разрезают воздух, показывая чудеса координации движения. Что здесь, в самых потаённых лесах, совы, – эти символы всякой мудрости, неслышно парят над лугами, неся в себе всё совершенство и великолепие исторической природы.

Что знает человек о тех тонкостях истории? Что он в состоянии помнить? Хочет ли он запоминать то, что не хлещет его по чреслам, что не пугает и не терзает его душу? Всякая изысканная тонкая душа, выдаёт себя именно тем, как она относится ко всему изысканному и тонкому. Воля толпы – груба и не отёсана, она признаёт только грубые, возбуждающие её низменные инстинкты, фолианты. Как бы эти инстинкты не превозносились пропагандой общественности, как бы не морализовались, и не приписывались к возвышенному и изысканному, для личности, обладающей истинно возвышенным тонким разумом, они остаются атавистически-низменными, грубыми и недоразвитыми. Для такой личности важным остаётся только его тонкое воззрение и его независимое мнение. Ибо, какими бы не обносились визитками одобрения или порицания, те или иные явления жизни, к какому из полюсов не причислялись бы они толпой, к полюсу добра, или зла, их истинная ценность всегда остаётся за пределами одобрения или порицания толпы, вне всякого рода общественных оценок с их обязательными атрибутами социального интереса.

Висталь долго не мог оторваться от этого клинка, стоя, словно заворожённый собственным видением, пока его не окликнул торговец, вернув в реальность. Что ты там рассматриваешь, путник? Висталь опустил меч, и пристально посмотрел на торговца. В его глазах блеснул огонь Прометея, и у торговца что-то холодное зашевелилось внутри, подкатив к самому горлу. Чужеземец! Заговорил он хриплым голосом, ты, верно, пришёл с Севера, судя по твоей одежде. Нет ли у тебя чего-нибудь, что могло бы заинтересовать моих земляков? Я бы мог обменять этот меч, коль он тебе так понравился. Нет, торговец, я не могу обременять себя вещами, даже такими изысканными как у тебя, ответил сухо Висталь. И, положив меч в кучу таких же металлических осколков истории, продолжил свой путь.

Проходя мимо грандиозного по меркам не только древнего мира, но и меркам всех последующих столетий, храма, Висталь вдруг вспомнил, как стоял на арене Амфитеатра в Риме. Этого памятника человеческим слабостям, и человеческой же доблести, и бесстрашию. Памятника великому презрению к смерти, и контрастирующей с ним, могучей любви к жизни, – к её самым ярким проявлениям. Здесь, его воспалённому воображению открывалась уже вся трагедия человеческого рода и его же величия, как неотъемлемых частей целого. Ибо, как гордость не существует без преодоления, так и величие не существует без трагедии. Так всякая большая война, с присущими ей болью и разорением, ввергает в отчаяние. Но по окончании, даёт невероятный подъём жизненности, вскрывая все забитые родники души, срывая все наросты и "оголяя вкусовые рецепторы духа"! Что ещё, как не война, могло бы давать человечеству такое всепобеждающее стремление к жизни? И необходимость войны, нисколько не умаляется необходимостью отдохновения после битвы. Как сон необходим человеку, чтобы полноценно бодрствовать, так благоденствие мира, необходимо, чтобы полноценно воевать. И наоборот: Для того, чтобы оценить всю прелесть сна, необходимо полноценно бодрствовать. Для того, чтобы оценить всю прелесть благоденствия мира, – необходим большой катаклизм. Это закон жизни. В случае устранения одного из полюсов, жизнь – прекратится. Как бы человек не мечтал, каким бы не рисовал в своей фантазии благоденствия, оно невозможно без войны, без катаклизмов природы, как не возможен восход солнца без заката, как совершенно немыслимо построение, без разрушения.