Висталь. Том 1

То, как относились к войне и миру на берегах, по ту и другую сторону Средиземного моря, говорит о ещё не задавленных в этих головах "ганглиями рациональной разумности", – "инстинктивных ганглий". Люди не отвергали войну, как нечто атавистическое. Их разум был совершенно уверен в необходимости войны, в её божественном утверждении. Причисление войны к дьявольскому, начнётся гораздо позже, с обмелением человеческого духа, с засыпанием страстей, с расслаблением инстинктов, и как следствие, с распространением новых «религиозных полимеров».

Стоя теперь пред величественным храмом, в Карфагене, Висталь вдруг снова пережил то чувство, которое испытал уже когда-то прежде будучи в Риме. Он не мог понять, почему стоя пред этим великолепным, и не имеющим отношения к войне и битвам сооружением, его мысли собираются в туже мозаику, которая была спровоцирована духом амфитеатра. Для него это было загадкой. Тогда в Риме, выйдя на середину арены амфитеатра, он остановился, и на минуту задумавшись, вдруг увидел ясно картину сражения. Несколько Львов, кружились вокруг трёх бойцов, вооруженных короткими мечами и лёгкими щитами. Львы прохаживались вокруг людей, не решаясь напасть. Бойцы стояли наготове, вытянув несколько вперёд свои мечи. Вдруг один из львов, устав от напряжения кинулся на них, открыв широко свою пасть. Боец, стоявший ближе всего к нему, пригнувшись, и сделав шаг вперёд, вытянул щит. Но Лев, всей своей массой обрушился на него, сбив с ног. Далее, началась непонятная возня, в которой каждый хотел остаться в живых. Боец, изловчившись, сумел всё же вспороть Льву живот. Хлынула кровь. Лев обмяк, и повалился на бок. Толпа взревела! Казалось, шквалу этому не будет конца! Боец, ещё не чувствуя боли, но ощущая немоту от повреждений, попытался подняться на ноги. Его рваные раны зияли на теле, приводя толпу к неистовому восторгу!

Будущим поколениям никогда не понять подобных радостей жизни. Им сложно осмыслить, как можно получать удовольствие от этих картин, будучи нормальным человеком? Сострадание для людей того периода было полной нелепостью. Их дух ещё не был так нежен и уязвим, они не боялись жестокости. Какое к чёрту сострадание, когда самое ценное на земле, – доблесть, отвага и храбрость! О какой жалости может идти речь, если для истинно процветающего духа самое важное, это вера в свои силы! Что есть любовь – без доблести? Что есть человеческое достоинство – без храбрости? Что есть честь, – без презрения к смерти? Так полагали древние. И эта простота, освещала всю их жизнь, делая её поистине счастливой. Им ещё была неведома изощрённость человеческого разума, в лабиринтах которого плутает современный человек, путаясь в липких перекрытиях собственной разумности. Им ещё была неведома та «догматическая истина», которая придёт позже, покрыв мир социума «филаментами-метастазами», словно заражёнными плесенью лесами. И в этих лесах разовьются новые небывалые «чудовища». Эти рождённые и выращенные во влажной тропической среде «чудовища метафизических лесов сознания», атрофируют и деградируют все взлелеянные древними, ценности. На их смену придёт кротость, рассудительность, и сопутствующие им, – хитрость и изворотливость пресмыкающегося. И Гедонистический страх расцветёт бурным цветом, закрепившись корнями в самых глубоких пещерах человеческого духа. Обволакивающий страх, который станет доминировать над всеми инстинктами воли и превратит человека в раба, подспудно руководствующегося в большинстве своих поступков, только этим страхом, его модифицированными и завуалированными консолями. Он будет без конца смазывать «гноящиеся раны своего сомнения и нерешительности», этим же «ядовитым растением», что ещё более будет усугублять его духовное здоровье.

Всё это вырастет и расцветёт на почве совершенно иных душевных плагинов, и превратившись со временем в полноправные инстинкты, потребует своей власти. Мораль, зародившаяся когда-то в древности, и обещающая настоящее возвышение, и величие духа, изгибаясь под палящим солнцем архаического сомнения, под гнётом страха и недоверия, из потенциального колоса, превратится постепенно в «лиану», нечто извивающееся и приспосабливающееся к обстоятельствам. Обретя тем самым, гибкость, но потеряв в основательности, фундаментальности и жёсткости собственного тела.

В своих глубоких раздумьях Висталь брёл между домами, и не сразу заметил, как очутился возле Школы. Обойдя вокруг, он вошёл внутрь. Вся грандиозность этого сооружения открылась ему только изнутри. Эти стены, украшенные фресками и барельефами, будили чувства, и навевали ещё более глубокие мысли. Для путника, заходящего в незнакомый город, вся его архитектоническая ментальность открывается только тогда, когда он начинает смотреть на всё происходящее, изнутри. Традиции, характер каждого города так же неповторим и уникален, как характер отдельного человека. Но заметить это можно лишь проникнувшись глубиной его сакрального духа. Так всякая реальность, открываясь изнутри, вдруг становится чем-то иным, чем-то не похожим на поверхностные оценки стороннего наблюдателя. Лучами знания освещаются его потаённые уголки и скрытые комнаты. Подвалы и чердаки, – это те места, которые могут рассказать больше об обитателях жилища, чем весь бытовой домашний скарб. И это относится как к отдельной личности, так и к миру, со всей его архитектоникой, со всем его действительным жилищем. И, наверное, поэтому мудрецы всех веков всегда стремились открыть для себя эти «подвалы» и «чердаки», заглянуть за кулисы всякой личности, за кулисы города или государства, как и за кулисы всего мироздания.

Всякая школа, каким направлением бы не обладала в своём политесе, на самом деле даёт лишь поверхностные знания. Это знания очевидностей. Выложенные на тысячи рядов последовательные умозаключения, сплетённые в плагины, свёрнутые и уложенные в складницы. Эти знания, по большому счёту не имеют ценности, – они мертвы. Самыми ценными знаниями по праву можно считать те знания, которые потенциально заложены в глубинах разума каждой отдельной личности, каждого стремящегося к знанию ученика, в его уникальных «подвалах» и «чердаках». Там, в глубине тёмных пещер, словно сверкающие золотом древние раритеты, блестят истинные знания. Их надо лишь достать, – вытащить на свет. И всякая школа должна заниматься только этим. И по-настоящему талантливый глубокомысленный учитель всегда занимается именно этим. Ведь он знает, что все знания мира, собранные в библиотеки, стоят одного единственного прозрения, одного единственного гениального созерцательного разумения, способного опрокинуть ниц самый монолитный выкладываемый веками из «раствора–воззрений» и «кирпичей-умозаключений», исторический замок знания.

О великая бескрайность судьбы! Что могло бы ещё на этом свете порадовать искушённую душу Висталя, что могло бы удовлетворить его?! Где, в каких уголках его широчайшей души, мог бы отыскаться тот раритет, тот камень преткновения, который породил бы желание, жаждущее своего удовлетворения! Как мучительно жаждало его огромное сердце найти в мире что-то новое, непохожее, что-то по-настоящему ценное! Как он хотел найти нечто, что дало бы настоящую надежду, что убедило бы его, что мир – разнообразен. Но как бы он далеко не заходил, он всегда находил лишь повторяющиеся формы, и повторяющиеся сюжеты, отличающиеся друг от друга лишь последовательностью выкладываемых звуков и переложенных с места на место красок и оттенков. Словно тасуемая колода одних и тех же карт, мир обманывает нас своей разнообразностью, он обольщает нас новизной предлагаемых игр и обстоятельств. Висталь находил во всём лишь тавтологию и плагиат природных явлений, и всё больше убеждался в скудности фантазии Создателя. Всё повторялось из века в век, принося его душе лишь разочарование…

Любовь, этот величайший лейтмотив всякой жизненности, во все века, в подавляющем своём большинстве представлял собой вялый, еле пробивающийся сквозь почву бренной обыденности, росток. Росток, который хоть всегда и обещал вырасти в «Колос», но тем не менее всегда неуверенно пошатываясь на ветру и еле удерживая своё «слабое тело», в конце концов засыхал, уступая натиску целесообразности и рационализма. Или попав под лёгкий шторм судьбы, ломался, и, пригнув свои лепестки к земле, продолжал быть, как еле теплящееся существо. И только редчайшее исключение этого явления, случающееся раз в столетие в виде грандиозного столпа самоотречения и самопожертвования, возвышающегося над всем и вся, зажигало в душах людей надежду. Надежду на то, что в мире этом, со всеми её тяготами и преодолениями, всё же существует нечто по-настоящему достойное этой жизни. – Нечто, ради чего действительно стоит жить! Словно ярко горящая звезда в непроглядной тьме, эта случайность, способная указать хоть какой-то путь, хоть какую-то цель человеку, вспыхивала и гасла, ввергая мир снова во мглу.

Разглядывая окружающее его убранство, Висталь заметил фигуру в углу, стоящую рядом с небольшим столиком. Не спеша он подошёл к человеку, одетому как подобает учителю, и попросив прощения за вторжение, представился. Тимон из Флиунта, ответил учитель, и с интересом посмотрел на Висталя. Скажите уважаемый учитель, много ли учеников вы воспитали в этом чудесном заведении, и многие ли из них в последствии проявили свои знания на практике, дав вам возможность гордится. Ведь воспитанный ученик для учителя, это всё равно, что совершенное изваяние для скульптора, полноценная картина для художника, или созданное безупречное музыкальное произведение для композитора, не так ли? Вы правы, уважаемый Висталь. Нечто схожее с чувствами художника я испытываю, когда мой ученик добивается признания, или даже превосходит своего учителя знаниями и совершенством риторики. Да, подумал про себя Висталь, благодаря греческому пантеону, оказывающему огромное влияние на всё средиземноморье, риторика в этом мире ценилась гораздо больше, чем все остальные искусства. Только выверенное риторическое мастерство, в то незапамятное время имело ту силу, которая способна была завладевать умами и обеспечивать уважение народов, как собственно и позволяло властвовать над ними. И только в поздние века риторика потеряет львиную долю свей власти, отдав её печатному слову. Ибо всё высказываемое вербально, со временем обросло «плесенью пошлого интереса» и «мхом лживости», и стало загнивать на корню. И хотя власть слова не сдала окончательно своих позиций, но вера в сказанное, утратила своё величие, передав книгам и фолиантам весь пантеон мыслительных впечатлений.

Вы меня слушаете, уважаемый? Да, я весь внимании, уважаемый Тимон. Конечно тщеславие, которое является здесь главной мотивирующей предпосылкой, хоть и нарекается чем-то низменным, на самом деле являет собой основной мотив не столько для художника или музыканта, сколько для тех, кто оценивает поступки и желания, кто морализует всё и вся, в своих умозаключениях, – для того, кто собственно и выводит эти константы. Тщеславие учителя более благородно, чем тщеславие война, царя, или даже бога! Да простят мне моё уничижение и богохульство, и возвеличивание собственного ремесла. Мы создаём будущее, – действительное будущее! Но уважаемый Тимон, не склонны ли вы преувеличивать здесь свои заслуги? И не является ли ваше ремесло некими «ножницами и бумагой», неким лекалом, по большей части приводящим лишь к порядку сознания, и являющимся для свободных умов клеткой, и прокрустовым ложем, одновременно? И потому из ваших школ так редко выходят по-настоящему умудрённые личности. Вед человек по большому счёту, учится всегда сам, и имеет лишь те знания, которыми уже располагает. Он лишь достаёт их из собственных сакральных лабазов, и ничего нового, кроме упорядочивания, не в состоянии получить из самой прогрессивной школы. Всякая дисциплина, преподаваемая в школе, даёт лишь определённое направление для созерцания, и порядок устоявшегося упорядоченного мёртвого знания. И настоящее знание приобретает здесь лишь тот, кто способен преодолеть это заточение, и выйдя в открытый океан, открыть свои собственные блаженные острова.

Вы не по годам мудры, я чувствую в вас зачатки великого учителя, уважаемый Висталь. Но вы не учитываете того, что человеческий разум в подавляющем большинстве своём, настроен на спячку, он засыпает всякий раз, как только его перестают тормошить. И даже если ему удаётся выйти в этот открытый океан, и волей случая попасть в штиль, он так же заснёт на покачивающих его лодку, волнах. И школа, на самом деле призвана прежде всего тормошить его ленивое тело, и заставлять шевелится все его засыпающие члены. Всякая школа лишь будит спящие разумы, и меняет свойственный человеку паритет бодрствования и сна, на преобладание бодрствования. Человеческий разум самая ленивая, самая тщеславная, самодурная, обуреваемая гордыней царственного апломба особа, заставить шевелится которую так же сложно, как избалованного принца. Приучить разум, проснувшегося на заре человека работать, и выдавать на-гора продукты, – не простая задача! И эта задача прежде всего возлагается ныне на учителя. Ибо прежде, в более ранние века, этим занималась сама природа, внешними жёсткими обстоятельствами заставляющая человека, желающего выжить, шевелить своими мозгами. Будить человеческий мозг, и заставлять его выполнять, казалось бы, не посильную работу, чтобы затем все его житейские трудности казались ему мелкими и разрешались очень быстро, – вот по истине благородное дело… Человек, научившийся в школе решать сложные задачи, способен на многое в своём бытии. Но вы правы насчёт тех знаний, коими уже должен обладать ученик, и ничего нового ему не познать. И те редкие личности, способные, как вы выразились, преодолеть клетку, и выти в открытое море, есть суть гении. Для них вообще нет никаких иных преград, кроме собственных, и им не навредит никакое упорядочивание или академическая зацикленность на устоявшихся затвердевших истинах этого академического знания, преподаваемая в школах. Скорее наоборот, это-то и подстегнёт их горячехолодные головы, и позволит в своём противостоянии набраться тех сил, которые в будущем позволят им выйти за пределы, отчерченные хрестоматийными кордонами знания.

Я благодарю тебя за содержательную беседу, но вынужден покинуть эти величественные стены. Кто знает, может быть поставленный мною так вопрос, и в тебе разбудил нечто глубоко спящее. Ведь заслуга поставленных правильно глубоких вопросов, не переоценима в достижении настоящих знаний. Вопрос – это жизнь, ответ – это смерть. И по большому счёту, всякое удовлетворённое любопытство, всякий ответ на вопрос, всякое законченное объяснённое знание, есть суть умерщвление, отрубание головы, и замуровывание трупа в склепе. Но все мы стремимся именно к этой экзекуции, так как всякий вопрос требующий своего ответа пугает нас, терзает и заставляет страдать, ища того «палача», или «гильотину», что отрубит ему голову, тем самым успокоив наше сердце. Всякий вопрос это прежде всего враг для нашего сердца. Но мы любим его, этого заклятого врага, и стремимся к нему, чтобы, повоевав с ним, почувствовать, пусть на мгновение, собственную силу. Прощай Тимон из Флиунта. Проведение не предсказуемо, может когда и встретимся на этой бренной земле.

Выйдя из стен этого храма знания, и пройдя по бревенчатому мосту, Висталь ступил на площадь, где отдельными островками стоял люд, разговаривая о своём, обсуждая и жестикулируя руками. Да, пожалуй, только благодаря способности к речи, человек стал человеком. Люди стали по-настоящему близки друг другу, только с появлением возможности вербально общаться. Ведь только вовремя этого общения, человек смог настраивать свою душу на тонкие волны соплеменника, и ловить его тонкие душевные колебания. И благодаря именно речи, человек научился сопереживать. И пусть в этом было и остаётся много минусов, но все эти минусы перекрываются одним огромным плюсом. Человек стал частью гораздо большего, мощного и более «функционального животного», так называемого "социума".

Пройдя через всю площадь, Висталь обогнул отдельно стоящее здание, и вышел на прямую, уходящую вдаль улицу. Людей здесь было мало, и он зашагал быстрым шагом по этому узкому пространству между домами. Вдруг из переулка, навстречу ему выскочил небольшого роста человек, и, подбегая к Висталю, полушепотом полукриком проговорил: Помогите! Висталь резким движением впихнул его в приоткрытую дверь, волей случая оказавшуюся возле него. И встав возле двери, услышал шум приближающейся толпы. Подбежав к нему, один из них, запыхавшись, крикнул: Видел ли ты здесь человека, и показав рукой чуть выше пояса, вот такого роста, в рваной одежде? Висталь ухмыльнувшись, сверкнул своими изумрудными глазами. Толпа пробежала мимо него, чуть не сбив с ног. Висталь, оглядевшись по сторонам, открыл дверь, и вытащил маленького человека. Посмотрев внимательно на него, Висталь громко рассмеялся. Такого ещё не было. Я спас самого скверного человека, – преступника, каких свет не видел! Да, пожалуй, ты прав, с металлом в голосе произнёс маленький человек. Но как ты узнал меня? У меня на лице ничего не написано. Ты ошибаешься. У человека всегда всё написано на лице. Другое дело, не знать и не понимать этих иероглифов. У всего, что растёт на земле бренной, есть свой язык. И чем древнее он, тем непонятнее для современников. Ибо его простота, не видима изощрёнными умами. В лабиринте, чем он сложнее, пропадает всякая музыка, и даже для эха здесь не остаётся места. Как мог бы ты понимать, эти зашифрованные в стигматы знаки на лицах, если не понимаешь даже более позднего, более молодого, а значит близкого языка. К примеру, математики, зашифрованной в простые формулы? Свой, неповторимый шифр, отражающийся на всяком челе, имеет как добродетель, так и преисподняя. И переплетаясь между собой, эти два языка, ещё более усложняют для обывателя всякое понимание. И на самом деле, гармония как такова, определяется не отсутствием в душе флюидов преисподней, но паритетом сил, балансом противоречия. И чем эти силы архаического мира наиболее равны, чем равнозначнее их речь в единой душе, тем гармоничнее сама личность. Только наивный ребёнок полагает, что гармония заключается лишь в добродетели. Всякий красивый и прочный ковёр, должен иметь противоположно направленные нити, в своём теле. Иначе его прочность и его красота, – глубоко сомнительны. Вот тебя, гармоничным, – не назовёшь. В ковре твоей души нити добродетели сгнили. Ты словно напуганный таракан, мечешься по свету. Тебе никогда не найти покоя, ибо для твоей души теперь, всякий покой будет означать тюрьму.

Но я встречал преступников, которые в корне отличались от тебя. Ведь преступность, как и всякое, подчёркиваю, всякое явление на земле, – не однозначна. Да, существует подлая, низменная преступность, известная всем и идентифицируемая каждым, кто способен чувствовать и рассуждать. Но также существует и возвышенная, и даже Великая преступность. И именно эта преступность освещает весь наш мир, продвигая нашу жизнь на верхние ступени бытия. Хотя верхние они, или нижние, это условность. Ведь в самой природе нет ни низа, ни верха. И то, что мы теперь считаем верхом, может очень легко и быстро превратиться в низ. И только пошлое, и возвышенное, в силу своей относительности друг от друга, всегда находят свой низ и верх в нашей душе.

Ты учёный? С изумление спросил маленький человек. Для тебя, – да. Но моя учёность рядом с учёностью преступника Галилея, или преступников Коперника, Птолемея, или, к примеру, Сократа, выглядела бы наивностью ребёнка. Но дело всё в том, что никакой учёностью не заканчивается разумность, как таковая. Мои идеальные воззрения глубже, чем у самого большого учёного на земле. Ибо они естественны, их горные ключи прозрачны и чисты, они никогда не испытывали внешнего насилия, и потому совершенны, и гармоничны. Во всякой учёности чувствуется надлом, ведь учёность – продукт насилия над собой и над миром. Среди учёной публики я чаще встречал личностей с переломанными и неправильно сросшимися конечностями, похожими больше на инвалидов, чем гармонично сложенные натуры, светящиеся простой естественной гениальностью.

Я заболтался с тобой уважаемый преступник, с иронией сказал Висталь. Познакомь меня со своими друзьями. Я устал читать по лицам одно и то же, хотелось бы найти в этой «библиотеке», какой-нибудь редкий фолиант, не важно, благородного, или пошлого содержания, лишь бы он был из ряда вон выходящий. Обыденность, отражающаяся на лицах большинства людей, удручает. И даже на лицах сильных мира сего, редко встретишь отпечаток великого, отмеченного как стигматами ада, так и увинченного венком рая.

Пойдём со мной, и ты увидишь, что в моей душе немало благородного, и я умею быть благодарным и благочестивым. И они пошли по направлению на юго-запад. Туда, где располагались лачуги бедного люда. На свете никогда не было городов без трущоб, каким бы богатым город не был. Бедность располагает к пошлости и низменности, но она не гарантирует эту пошлость и низменность. Во всякой горсти шлака, может оказаться алмаз.

Нет, не меланхолия и скука, но любопытство гнало Висталя туда, – в преисподнюю человеческого социума. Он был исследователем в крови своей. И эта его страсть, не была отягощена какими-либо обязательствами, моральными догмами или нуждой. Его свобода давно стала обыденностью для него самого, он к ней привык, и попросту не замечал. И это так же было одним из тех свойств, которые отличали его от всего остального мира, так или иначе закованного в кандалы предубеждений, заблуждений и штампов. Чувство собственной свободы не вызывала более у него ни восторга, ни даже умиления. Ведь то, что становиться обыденным, в конце концов перестаёшь чувствовать. А свободу как таковую, вне сравнения, вообще невозможно чувствовать, она отрицательна по своей природе и не имеет ни своего собственного тела, ни своего ландшафта. И для того, чтобы по-настоящему узнать и почувствовать свободу, необходимо требуются какие-нибудь кандалы. Только в отношении к несвободе, свобода имеет свою субстанциональность и свою ценность. Человек, рождённый свободным, и не знающий никогда кандалов, не знает и свободы, он просто не может её чувствовать и распознавать, а тем более определять, как нечто существенное и ценное. Ибо ценить по-настоящему можно только то, что приобретено или завоёвано.

Подойдя к ветхим постройкам из тонкой глины, перемешанной с галькой, Висталь спросил своего спутника: Скажи преступник, знал ли ты когда-нибудь мудреца по имени Стаххил? Он жил где-то в окрестностях вашего города. Когда-то, когда он был ещё ребенком, его привезли сюда из Спарты. Кто же не знает мудрейшего Стаххила?! Он, как и прежде живёт на юго-западе, в пещерах. И хотя я, и мои соплеменники теперь редко слышим о нём, но в былые времена он был нашим герольдом и нашей надеждой.

Да, преступник, всё это вполне закономерно. С годами даже мудрость становиться чем-то насильственным. Она засыхает в сухой каменистой почве, где уже редко падают капли дождя благоденствия и слёз ностальгии, где нужда съедает все тонкие уязвимые побеги душевного поля. Не орошаемая росой любви возвышенного сердца, она становится чахлой, прозрачной и жалкой. Мало кто сохраняет к старости Любовь в своём Сердце. А мудрость, как никто и ничто иное, требует любви к себе, ухода и внимания. Это редкое растение, должно культивироваться в нашем быту, как ни какое другое, но именно о нём почему-то всегда забывают, полагая, что оно не нуждается в уходе. В глубине души большинство людского планктона вообще считают, что это сорняк. А бывает и так, что мудрость, уходящая за горизонты, раздувается от собственного пресыщения, и изживает сама себя, превращаясь в такую же иллюзию, как и всё, что, так или иначе, принадлежит этому миру.

Войдя в одну из лачуг, преступник, указав на сидящих за столом таких же как он сам бродяг, сказал: Познакомься с моими братьями по крови и духу. Я люблю их, и моя Любовь нисколько не меньше той Любви, которую мог бы испытывать богатый вельможа или царь к своему окружению. Хотя вельможам и царям Любовь достаётся редко. Они слишком увлечены важными делами, под гнётом которых редко расцветает что-то Великолепное и Возвышенное. Ведь для всякого сердца самым важным на свете всегда остаётся то, что заполняет наибольший его объём. У правителей этот объём вытесняется многими ненужными сердцу вещами. Их сердца, часто изливаясь кровью, вынуждены проводить время в мучительных посылах выбора. Где правильным будет лишь тот, что приносит облегчение их сердцу. Но они, как правило, делают иной выбор. Над их головами всегда нависает «дамоклов меч ответственности и долга». Долг – самое вредное для всякой жизни, – самое ядовитое растение! На нашей земле рабов гораздо больше, чем мы полагаем, и даже можем себе представить! Моё же сердце свободно от всяких больших грузных вещей.

Садись, мил человек, услышал Висталь из угла. У тебя на лице печать благородства, её трудно не заметить. Что привело благородного человека в эти трущобы? Сюда редко захаживают господа, мы видим лишь солдат.

Висталь присел на старый потрёпанный тюфяк, и огляделся. Всё здесь было пропитано какой-то архаической естественностью. И даже пороки, висящие голубым туманом в воздухе, здесь представали в каком-то новом свете. Они уже не казались чем-то страшным и безобразным. Естественность, способна сгладить всякое, на первый взгляд ужасное явление. Ведь всё ужасное, пошлое и отвратительное, существует только в контрасте с прекрасным, возвышенным и Великим. Когда такой контраст отсутствует, глаз начинает потихоньку привыкать. Наше разумение, отстранённо следующее по пути привычного однажды выстроенного курса, всякое возникающее перед глазами явление, дифференцирует, оправдывая естественным ходом вещей. Природа неумолима в своей дифференциации, как в малом, так и в большом.

Как вы сами относитесь к собственной жизни, спросил Висталь. В тягость она вам, или напротив, вы считаете её единственно правильной?

Не мы устанавливаем правила игры. И наша жизнь такова, какой её хотят видеть Боги. Если бы Богам была не угодна такая жизнь, она бы никогда не существовала. В каждой стороне жизни, не зависимо от её положения, есть свой смысл. Точнее сказать, человек находит во всякой стороне жизни свой смысл. Человек, всегда и во всём стремиться к лучшему, но в большинстве случаев он не знает, что на самом деле для него есть – лучшее. И в глубине души каждый из нас мечтал бы получить права правителя. Но не каждый готов нести крест, и переносить тяготы ответственности, необходимо сопряжённые с этим крестом. Все мы, в глубине своего сердца, смотрим на всё это слишком однобоко. Мечты – не имеют ничего общего с реальностью. И тот крест тягот и лишений душевного равновесия и покоя, который необходимо сопровождает права и привилегии господ, не видим нашему взору, ибо его поле – глубины духа. Дай завтра любому из нас все привилегии какого-нибудь правителя, и идущие всегда рядом с привилегиями особые тяготы и лишения духа, раздавят его. Не готовый к особой работе дух, тут же надорвётся, и станет мечтать лишь о том, чтобы его оставили в покое. Он будет думать лишь о том, как быстрее вернутся в своё лоно, – к бедной, но беззаботной жизни.

Но с другой стороны, загони какого-нибудь правителя в наши условия существования, и он будет раздавлен ещё быстрее. И даже не потому, что наши условия будут противоречить его привычкам, но в первую очередь потому, что его выросшая на иных полях, – на полях с перспективами глобального созерцания, душа, будет посажена в клетку, и она, потеряв эту свободу, будет изнывать от боли. Она потеряет свою власть, которой привыкла удовлетворяться. Она останется без воздуха, которым дышала всю свою жизнь. Она останется без всего того, что привыкла ценить и любить.

Висталь поднял руку, и, прервав собеседника, произнёс: но чего, как не удовлетворение властью жаждет ваша душа, когда вы идёте на преступление? Сначала, большинство из вас ступает на эту дорогу от нужды, чтобы выжить. Но когда нужда перестаёт давить, вы так же хотите власти, пусть и мелкой, но всё же власти над обстоятельствами, власти над размеренно текущей последовательностью бренного бытия. Ведь если бы вас толкала на это только лишь нужда и голод, то вы нашли бы себе иное занятие. К примеру, пахаря, или скотовода. Но в этих занятиях нет удовлетворения властью. И ваше мелкое тщеславие, в своих иллюзиях, гонит вас на путь пошлого преступления. Каждое тщеславие, в соразмерности своей мелкости, или величия, существует всё же, на одном поле. В сути своей, это ваше тщеславие, нисколько не отличается от тщеславия правителя. Оно отличается лишь масштабом притязаний. И всякий правитель такой же преступник, как и каждый из вас. Но его преступная жизнь, в силу собственного величия и масштабности поступков, превращается в общем мировоззрении в нечто возвышенно великое, а подчас и Гениальное! Там, где шагает Слон, там все остальные движения, – не замечаемы. И то, что при каждом своём шаге, этот Слон давит тысячу мелких букашек, и разоряет муравейники, не имеет большого значения. Ведь его поступь слишком велика, и это величие даёт ему сам Бог.

Вопрос; Кто живёт более счастливой жизнью? Или так: Кто более несчастлив в своей доле, – правитель, или нищий? – Только на первый взгляд кажется риторическим. При всей очевидности ответа для стремящегося везде и всюду к достатку, человек чувствует себя несчастным вне зависимости от условий существования. Как и счастье испытывает далеко не каждый богач или правитель. Но не один правитель не согласиться поменять свои несчастья, на счастье нищего. Человеческая душа так устроена, что она привыкает, как к тяготам и лишениям, так и к благосостоянию. Но быстрее всего она привыкает к радостиповелевания. Осознанность своего положения, как всякая осознанность, так же дифференциально-латентна, как всякий аффект воли. Нашей душе не дан, ни абсолютный рай, ни абсолютный ад. Всё лишь – по отношению. И человек, получивший чашку чая и миску риса, после долгого скитания по пустыне, гораздо счастливее, чем богатый наместник, поедающий ежедневно фазанов и запивающий их молодым вином. Состоятельный и знатный человек счастлив своей долей, по большому счёту лишь видя рядом стенания и нищету. Они ему постоянно напоминают о том, что он счастливый. Без этого постоянного напоминания он быстро об этом забывает. Ибо для желудка, не знающего голода, всякая пища со временем становиться чем-то вроде вдыхаемого воздуха, от которого наше тело давно перестало получать удовлетворение. И, конечно же, если все, кто поблизости с ним, вдруг станут богаче его, он будет чувствовать себя глубоко несчастным человеком. Ибо сам достаток, не позитивен и не негативен, он не приносит ни удовлетворения, ни разочарования. Только наше отношение, наше рефлектирующее на этот счёт сознание, в своих глубоко иллюзорных дефинициях, строит внутри себя эти отношения и оценки.

Мы многого в твоих речах, Висталь, не понимаем. Но чувствуем, что из твоих уст льётся истина, словно из-под горы Великой, сладостный источник. И она завораживает своей прозрачностью и совершенством.

Вас завораживает музыка моих речей. И пусть не всё дано вам осознать из сказанного мной, но всё ж прозрение вы некоторое получили. Подобным действием на разумы людские, обладает всякая Великая поэзия. В ней много не понятно для разумности обыденной, но музыка величественного и гармоничного слова, что быть должна присуща, всякой поэзии, будит в душах тёмных и не очень, все потаённые уснувшие рецепторы тончайших лепестков сознания. И даже если в душе доминируют самые низы, – страстей грубейших камни, заполняют всё её пространство, их обливая живительной своею влагой, поэзия, вдруг оживляет, и заставляет двигаться, плясать в тон музыки рядов. И на камнях на этих, вдруг расцветают маки! И души страждущие, покалеченные нищетой, и души, деформированные переизбытком и богатством, находят в тонких флюидах поэзии и всякой музыки божественной, – отдохновение, что возвращает тягу к жизни, к её возвышенным ступеням. Она уводит первого, – от тягот и страданий нищеты; Второго, – от скуки бренной, и страдания пресыщением, в свои Великие наделы. – В свои пенаты, где сам Бог играет на «Великом инструменте идеала», и мир вокруг весь, поддаётся самонастроению, гармонии и совершенству.

Воцарилась тишина. И Висталь выдержав паузу, с улыбкой разряжающей иронии обратился к преступнику, приведшему его сюда. Я получил то, что искал. Надеюсь и отдал соразмерно. Мне пора. И не дожидаясь, когда все присутствующие выйдут из оцепенения, пожал всем руки и вышел. Он действительно получал какую-то благость души, соприкасаясь с так называемыми низами общества. Но эта благость отличалась от той, которую он испытывал, хотя и очень редко, при общении с высшим светом на земле. Нет, это не было тем низменным человеческим чувством, которое испытывает всякий, кто чувствует свою возвышенность лишь тогда, когда общается с теми, кто ниже и проще по природе, и тем более по статусу. И не было присуще ему, то противоположное состояние, которое испытывает человек от чувства собственного возвышения, когда ему волей случая удаётся пообщаться с настоящими возвышенными натурами, гениальными художниками, философами, или просто царями. Того чувства, когда в душе пошлой натуры просыпается свойственная его низшей природе «мимикрия», и он вдруг чувствует себя таким же, каким видит собственное окружение. Мимикрия, которую он унаследовал от животного мира, и которая лишь трансформировалась, перейдя на трансцендентальные поля собственного бытия, – в область фантазии.

Висталю не было присуще, ни первое, ни второе. Он испытывал нечто сродни чувству исследователя, соприкасающегося как с архаизмами, так и с фолиантами совершенства. Любопытство, возведённое в ранг жизненной необходимости, – вот что давало ему удовлетворение. Не обладай он этим свойством, и его жизнь превратилась бы в перманентную бренную скуку, всегда граничащую с экзальтированным нигилизмом.

Солнце уже почти спряталось за горизонтом, когда Висталь вышел из города. Прохлада ночи надвигалась на землю. День земли заканчивался, переводя всё земное в сумрак. В это время обостряются слух и зрение, и можно увидеть то, что не дано увидеть днём при ярком солнце, и не дано услышать в шуме бодрствующей суетящейся жизни. И благодаря этому естественному обострению, у всякого путника разыгрывается воображение.

Так, когда-то давно зародился и расцвёл аналитический разум у ночных животных. Вслушиваясь в ночную тишину, и вглядываясь в сумрак, их разум получал толчок к развитию новых, не существующих «ганглий сознания». Воображение и анализ, были порождены этим сумраком и тишиной. Далёкие предки человека, будучи по большей части ночными животным, воспитали в своём разуме возможность к продуцированию флюидов фантазии. И за счёт этого, человек имеет ныне ту великую пантемиду своей жизни, рядом с которой все остальные уступают в своей важности, и для которой все иные обетованные берега, служат лишь архаическим основанием для консолей фантазии, уходящих своими стапелями за горизонты. Но с меняющимся образом жизни людей, с отданием в своём мышлении прерогативы рационально-практическому воззрению, эти древние «ганглии» в их разумах, со временем не только не развиваются, но вполне могут превращаться в рудименты, и даже как правило превращаются в них. На земле со временем становиться всё меньше тишины и темноты. И для фантазии становится всё меньше полей и возможностей. Мало того, при постоянном ярком свете зрачки сужаются, и глаза постепенно становятся маленькими, способными на различение лишь узкого, ограниченного мира. Диапазон воспринимаемой действительности – умаляется. От постоянного шума ушная мембрана грубеет и перестаёт воспринимать тонкие колебания. Всё изысканное остаётся незамеченным, всё тонкое еле уловимое остаётся за кулисами. Такова природа градации и деградации человеческой души. Она вынуждена защищаться от интенсивных внешних воздействий и слишком сильных переживаний. И наоборот, всегда распускает свои «ганглии-щупальца» и обостряет свои «рецепторы», при ослаблении этих воздействий и переживаний.

В меняющейся среде обитания, образующейся в результате увеличения численности человека, и под натиском научно-технического прогресса, человеческий разум трансформируется, и когда-нибудь станет чем-то совершенно иным. В нём неминуемо превратятся в рудименты одни «рецепторы», и их место займут другие. Расширят и укрепят свои возможности, свою власть одни «ганглии сознания», и схлопнутся иные. Атрофируются и засохнут невостребованные потенциалы, и зародятся и разовьются новые. Этот процесс необходим и фатален.

Висталь шёл погружённый в свои раздумья, по нагретой за день каменистой почве. Редкие кустарники тёмными пятнами возникали по краям дороги. Взошла луна, – это таинственное солнечное зеркало, а с ней появились и слабые тени. Он размышлял, и это размышление имело непредсказуемый характер, оно могло завести его разумение куда угодно. Так путник, не имея конкретной цели своего пути, как правило заходит в такие места, о которых не мог подозревать в своих самых сказочных фантазиях.

В полном мраке, – теней не бывает. Что мог бы представлять собой этот полный мрак? Что могло бы представлять собой абсолютное зло? Только нечто не действительное, – то, что можно было бы отнести лишь к полной пустоте. Что мог бы представлять собой абсолютный свет? Где не было бы теней, не было бы даже оттенков? Что могло бы представлять собой абсолютное добро? Так же, – абсолютную пустоту. Лишь всякого рода «смесям», синтетическим субстанциям на земле, уготовано и обеспечено существование. Впрочем, как и на небе, – в метафизических трансцендентальных областях мироздания.

С каждым шагом Висталь чувствовал, что все рецепторы его духа и разума обостряются. Его воображение разыгралось настолько, что он уже не мог отделить достоверно реальность от игр своей фантазии. Всё смешалось в его голове. Вдруг Висталь услышал шорох и различил невдалеке фигуру. Приглядевшись, он увидел, что фигур было две. Одна чрезмерно большая, другая, – чрезмерно маленькая. Подойдя ближе, он услышал, что они увлечённо спорили между собой, но спорили шепотом. Простите, что перебиваю ваш спор, уважаемые, но на пустынной дороге встретившиеся путники непременно должны поговорить. Здравствуйте! Меня зовут Висталь. Кто вы, и что делаете на этой забытой дороге, да ещё ночью? Мы, – человеческие пороки. И спорим мы о том, кто из нас более вреден, а кто напротив, более полезен. Это – «Порок чрезмерности», а я «Порок недомерности». И я пытаюсь доказать моему спутнику, что «недомерность» полезнее «чрезмерности». Но он ничего и слышать не хочет, убеждая меня в том, что только «чрезмерность» даёт всякому его величие и его совершенство. Как и убивает его, говорю я в ответ. Доминанта меры – есть страховка жизни. К примеру, узурпация власти даже в любви, ведёт к разрушению и последующему коллапсу всей жизни! Философия червяка, в ответ прорычал тот, что был чрезмерно большим.

Простите за вторжение в ваш разговор, но вам, по-видимому, неведомо такое явление как синтез противоречий. Разойдись вы сейчас в разные стороны, и никто из вас не будет уже ни чрезмерным, ни недомерным. Ничто выдающееся, не существует без своего противоречия. Только вместе вы представляете нечто сущностное, некую метафору объективности. Как и идущие вслед за вами, добродетели, одна из которых большая, другая, – маленькая. И оглянувшись, они действительно увидели две фигуры, идущие вслед, и так же спорящие на ходу. Сейчас они подойдут поближе, и вы уже будете в унисон спорить с ними, забыв о своих противоречиях. Но стоит вам остаться опять один на один друг с другом, и вы вновь приметесь за старое.

Тем временем добродетели подошли ближе и стало слышно, как та, что побольше, говорила той, что поменьше, о её несостоятельности, инфантильности и мелочности, о её повседневности и незаметности. На что та, что поменьше, отвечала; Ты обуреваема гордыней, из-за собственной чрезмерности, ты часто превращаешься во зло. Мир же, держится на маленьких добродетелях. Слишком большие добродетели необходимо покрываются маленькими пороками. Ведь большая собака привлекает и кормит большее количество паразитов.

Тут возмутился больший из пороков, которого, по-видимому, задело такое непочтенное отношение к его спутнику. Кто кого привлекает и кормит, большой вопрос! Никакая добродетель вообще не имела бы места на белом свете, не имей своего места в жизни, мелкие пороки. Вы растёте из них, как растут полипы на благостной почве, – как растёт и расцветает лотос на болоте. Вы – последствия, а не причины, поэтому следуете всегда за нами, сзади нас. Но люди смотрят на всё сзади, поэтому уверенны, что это вы находитесь впереди.

Я чувствую, сказал Висталь, что зарождается большая битва, и этой битве, не будет ни конца, ни края. Вам суждено до скончания веков делить мир, но победа не светит никому из вас. Я вынужден откланяться, уважаемые, мне надо спешить, и я не расположен выслушивать этот бесконечный спор до конца. Оставляю вас. И он пошёл по направлению к ещё видневшимся отчерченным силуэтам гор, за которыми уже укрылось солнце, и сумрак становился всё гуще с каждой минутой. Что предвещало ему это, вдруг возникшее видение? Какие пророчества были скрыты за этой метафорой фантасмагорического явления, Висталь не знал. Но он относился ко всему в этом мире с неким умалением важности, с должной мерой отстранённости и иронии. Его никогда не пугало и не приводило к мнительности вдруг возникшая странная случайность, или нечто от сна в бодрствующей голове. – То, что случилось несколько минут назад. К жизни, даже к таким её проявлениям, надо относиться проще, и не накручивать лишнего на то, что существует лишь в твоей голове.

Отшельник Стаххил действительно жил в пещере, неподалёку от дороги, ведущей на запад, вглубь африканского континента. Растительность здесь была не густой, и Висталю не пришлось пробивать себе дорогу. Он обошёл сопку, и поднявшись по относительно крутому склону, увидел свет, мерцающий из входа в пещеру. Подойдя, он громко крикнул приветствие, добавив, что пришёл с миром, чтобы предупредить обитателя пещеры. В ответ он услышал приглашение войти. Огромный плоский валун, располагавшийся посреди просторной пещеры, судя по всему выполнял роль стола. В углу пещеры валялось какое-то тряпьё, по-видимому, являясь ложем. Я прошу прощения, что нарушаю твоё уединение, и приношу тем самым хаос в твою размеренную жизнь, уважаемый Стаххил… Тот молча помахал из стороны в сторону рукой, тем самым прерывая начавшийся спич Висталя. Бренность размеренного бытия, без приключений, без каждодневных путешествий, или работы, приносящей с собой отдохновение от этой бренности, – вот что на самом деле ближе всего к этому хаосу. Ибо ближе всего к той пустоте, в которой гибнет всё живое, как и всё действительное. Кто ты, и что привело тебя в мои пенаты? Я скиталец, – путешественник по своей судьбе и призванию, меня зовут Висталем. И пришёл я к тебе только для того, чтобы поговорить, и понять в этой жизни нечто новое, – то, что не видел, не слышал и не понимал до сих пор. Общение, есть одно из величайших достижений, и вместе с тем одно из самых неутолимых потребностей человека. И тот, кто лишает себя в удовлетворении этой потребности, обрекает себя на моральную и психофизическую смерть. Ты конечно намекаешь на меня, и выбранный мною образ жизни, Висталь? Но я не лишаю себя общения, я лишь стараюсь огораживать себя от пошлого, ненужного и разлагающего мою душу, общения. А попросту сказать, болтовни. Подходить избирательно в выборе общения, также важно, как подходить избирательно в выборе пищи. И здесь, как и в выборе пищи, необходимо включать всё своё обоняние. На этом свете всё имеет свой запах. В одном случае, такое общение бьёт в нос потным запахом суетливого, ищущего своей пошлой выгоды шакала. В другом, всё наполняется запахом свежесорванного с грядки огурца. Палитра же этих запахов бесконечно разнообразна, и надо полагаться только на своё собственное обоняние, и на реакцию души в отторжении или принятии. К примеру, общение с тобой вызывает у меня лишь расположение и желание распробовать. Хотя я не могу идентифицировать этот запах, и причислить его к уже известным мне. Что-то нейтральное, с оттенками запаха дикой сакуры, приносящегося прохладным ветром. Но я должен сказать прямо, ты не похож на путешественника. Я не вижу и не чувствую причин обвинять тебя во лжи, ибо ложь, особенно чувствуемая мною всегда, не находит в тебе места, но весь твой облик противоречит тому, что ты говоришь, и я пока записываю это в загадки.

Скажи, Стаххил, а не есть ли полная изоляция от социума, отшельничество вдали от людей, признаком чего-то вроде «несварения желудка»? Не слабость ли этого «психофизического желудка», является той причиной, по которой человек удаляется в пещеры, и живёт там, в полном одиночестве?

Не всё так однозначно, Висталь. Стремление к отшельничеству и одиночеству столь же разно мотивированно, и имеет порой настолько отдалённые друг от друга причины, что вызывают желание идентифицировать их, как нечто разнополое и даже разнобережное. Точно так же, как и стремление к владычеству. Тщеславие, пожалуй, основная страсть, выступающая мотивом, как к владычеству, так и к отшельничеству. Но главным, как здесь, так и там является обретение власти, как нечто более практическое, почти эмпирически осязаемое чувство. В первом случае власти над собой и обстоятельствами, во втором – над людьми и случайностями. И то, и другое, есть суть иллюзия. Но ради этой иллюзии, возведённой в ранг непоколебимой истинности, одни заточают себя в тюрьму полного отшельничества, где не только миг жизни перестаёт существовать, но день, месяц, и даже год превращается в пустоту, в бренную колесницу времени, не ощущаемую, и не приносящую более никакого удовлетворения. Другие, на пути к достижению власти над судьбами мира, бросают себя в огонь порока, сжигающего все ресурсы души, в омут бренной суеты, за которой миг бытия и сама жизнь так же теряется, и превращается в лишь иной вид этой бренности, в которой всякое достижение цели лишь ещё одна ступень, в бесконечной лестнице страстных желаний, – лестницы ведущей в преисподнюю. Душа развращается этой властью, как в первом, так и во втором случае. Ибо с этой власть приходит тот вид свободы, который словно наркотик, начинает затягивать в себя, и разрушать все плагины, на которых словно на консолях располагается душа, и благодаря которым её творческое начало имеет свою надежду. В экзальтированной свободе дух слабеет, его озёра мельчают, и на поверхности всё чаще проступают язвы суши, угрожая полной деградацией и распадом.

Да, человек не может существовать без стремления к одному из видов власти, но всякое своё стремление он должен контролировать, и подходить ко всяким своим желаниям дифференцированно, и с мерой доступного ограничения, как в положительную, с его точки зрения, так и в отрицательную стороны. Я, уважаемый Висталь, не являюсь ортодоксальным отшельником, я лишь отстранённый путник, в котором все жизненные силы только расцветают от этого отстранения, но не засыхают. Если я почувствую усталость и признаки деградации в своём духе, тут же приму меры для исцеления. Каждый человек на земле, является лучшим врачом для себя самого. Необходимо лишь очень чутко и внимательно прислушиваться не только к жестам своего тела, но и к флюидам своего духа. Всякое недомогание тела, должно иметь свою продолжительность, и заканчиваться выздоровлением. Всякая меланхолия должна иметь определённую протяжённость, и заканчиваться в свой срок. Человек слишком углубился в свои рассудительные умозаключения, он слишком большое значение придаёт рационально-аналитическим постулатам своего сознания, и мало уделяет внимания интуитивным. Они теперь, кажутся ему чем-то обманывающим, чем-то недостаточно достоверным. Но стоит ему обратиться к ним вновь, и ощутить их настоящую силу, и он теряет дар речи от восторга, и пускается в противоположность, превращаясь в одержимого гуру интуитивного сознания, и идёт по миру проповедником истины. Так, из своей собственной противоположности рождаются большинство проповедников, и так становятся даже богами на земле!

Я благодарю тебя за содержательную беседу, уважаемый Стаххил. Но мне пора. Скоро утро, я должен попасть на корабль, отплывающий на восходе. Спасибо и тебе Висталь, в беседе с тобой я познал в себе многое, что и не подозревал. Ты разбудил потаённые спящие вещи в глубине моего сердца, и теперь я вижу новое направление в собственном развитии, а значит застрахован на ближайшее время от скуки. Они пожали друг другу руки, и Висталь двинулся по направлению к восходящему за морем, солнцу.

Египет

Сквозь дымку серо-голубого тумана, озаряемая лучами активного солнца, перед взором Висталя возникла поражающая своей красотой долина. «Долина царей», в те далёкие времена представляла собой пустыню, где о существовании человека говорили, а точнее провозглашали во всеуслышание Великие Пирамиды. Всего за пятьсот лет было построено восемнадцать больших пирамид. Родоначальник строительства пирамид, фараон Сноффру, был самым ярым поклонником вечности. Его желание покорить смерть, не давала ему покоя при жизни. Он заразил этим всех последующих царей. = «Человек трепещет перед временем, а время трепещет перед пирамидами». = И пусть это изречение в своей самоуверенности и апломбе часто вызывает лишь ироничную улыбку, но, когда ты стоишь перед геометрическим воплощением земли, и идеалистическим воплощением солнца, то есть стоишь перед самой большой из пирамид, «Пирамидой Хеопса», ты понимаешь, что в этом изречении действительно что-то есть. Эта Величественная гробница строилась более двадцати трёх лет, и была закончена в две тысячи пятисотом году до нашей эры. Но люди до сих пор не могут понять, и вряд ли когда-нибудь осознают до конца, – как это было возможно! Да и гробница это, или что-нибудь ещё, всё громче поднимаются споры в учёном мире.