Тихий ангел. Любовь и политика. При малом дворе. Неразгаданный монарх

Тихий ангел. Любовь и политика. При малом дворе. Неразгаданный монарх
Теодор Мундт

Россия державная
Теодор Мундт (1808–1861) – немецкий писатель, критик, автор исследований по эстетике и теории литературы; муж писательницы Луизы Мюльбах. Получил образование в Берлинском университете. Позже был профессором истории литературы в Бреславле и Берлине. Участник литературного движения «Молодая Германия». Книга «Мадонна. Беседы со святой», написанная им в 1835 г. под влиянием идей сен-симонистов об «эмансипации плоти», подвергалась цензурным преследованиям. В конце 1830-х – начале 1840-х гг. Мундт капитулирует в своих воззрениях и примиряется с правительством. Главное место в его творчестве занимают исторические романы: «Томас Мюнцер» (1841); «Граф Мирабо» (1858); «Царь Павел» (1861) и многие другие.

В данный том вошли несколько исторических романов Мундта. Все они посвящены жизни российского царского двора конца XVIII в.: бытовые, светские и любовные коллизии тесно переплетены с политическими интригами, а также с государственными реформами Павла I, неоднозначно воспринятыми чиновниками и российским обществом в целом, что трагически сказалось на судьбе «неразгаданного монарха».

Тихий ангел. Любовь и политика. При малом дворе. Неразгаданный монарх

© ООО ТД «Издательство Мир книги», 2009

© ООО «РИЦ Литература», 2009

* * *

Тихий ангел

I

В 1774 году вода в Неве стояла настолько высоко, что приплывший с немецких берегов бриг «Саламандра» мог, не останавливаясь в Кронштадте, проследовать по заливу вплоть до столицы русской империи и кинуть якорь у нарядной набережной Невы.

Среди пассажиров, находившихся на борту этого брига, особенный интерес возбуждала немолодая аристократического вида дама, ехавшая из Штетина в Петербург с тремя очаровательными девицами. Это была осанистая, полная ландграфиня Гессен-Дармштадтская, которая, как гласила распространившаяся молва, везла своих красавиц-дочерей на смотрины в Петербург, потому что великая императрица Екатерина II решила женить своего сына, только что вступившего в двадцатилетний возраст великого князя Павла Петровича, на одной из немецких принцесс.

По той помпе и вниманию, с которыми на Английской набережной поджидали прибытия немецкого корабля, можно было убедиться, что этот слух не лишен основания. Немецких гостей ждали придворные экипажи, и, как только звон колокола известил о благополучном прибытии корабля, гофмаршал князь Барятинский спешным шагом направился на «Саламандру».

Ландграфиня Гессен-Дармштадтская слыла на родине образцом изысканной тонкости придворного обращения. Теперь на приветствия князя Барятинского, от имени своей государыни поздравившего «с приездом» высоких гостей, она ответила с такой величественной надменностью, которая составляла необходимую часть придворного этикета мелких немецких дворов, где старались держаться еще более высокого тона, чем при дворах крупнейших европейских «потентатов». Зато три принцессы робко жались к матери и боязливо посматривали на высокую, величественную фигуру князя Барятинского, который произвел на них чрезвычайное впечатление.

Исполнив первую часть высочайшего поручения, князь проводил высоких гостей с пристани к экипажам, в которых им предстояло отправиться в назначенный им для жительства Мраморный дворец.

Лошади с быстротой урагана помчали их по улицам Петербурга. Молодые принцессы даже взвизгнули от радости, потому что им никогда не приходилось ездить с той быстротой, которой отличались царские вороные. Но державная мамаша сейчас же поспешила величественным жестом унять это девичье веселье и заметила, что неприлично вслух удивляться всему в чужой стране. В Дармштадте лошади крупнее, а потому там и не знают такой быстрой езды.

Но по мере того, как они ехали, русская столица развертывалась пред путешественницами в таком юном великолепии, что даже сдержанная ландграфиня не могла в конце концов удержаться от выражения удивления и восхищения пред этими дворцами и церквями.

– Да, пожалуй, наш Дармштадт несколько отстал от Петербурга! – сказала она не без досады, надменно откидываясь назад.

Принцесса Вильгельмина, самая младшая и красивая из трех сестер, задумчиво смотрела в открытое окно кареты. Изящное личико, окруженное белокурыми локонами, выражало затаенную, упорную мысль: точно она настойчиво работала над какой-то задачей. Эти мысли, видимо, волновали ее, и юная грудь бурно вздымалась в порывистом трепетанье.

Старшие сестры, Елизавета и Фредерика, казались гораздо веселее и непосредственнее. Тогда как у Вильгельмины не вырвалось ни одного замечания, они то и дело вскрикивали в радостном изумлении, что каждый раз вызывало строгое замечание матери.

– Мама права, – сказала старшая, черноглазая Елизавета. – Наш милый Дармштадт кажется совсем крошечным после этого чудовищно-громадного Петербурга. Но что касается внешнего вида, то я нахожу массу сходства. И у нас, в Дармштадте, улицы так же широки и правильны, а разве мало у нас великолепных дворцов? Вот только ручеек Дарм никак нельзя сравнить с гордой красавицей Невой, да и…

В этот момент карета остановилась пред громадным, но мрачным зданием. Это был величественный дворец, построенный из гранита и темного мрамора, что придавало ему какой-то хмурый, отпугивающий вид.

Лакеи в расшитых золотом ливреях подскочили, чтобы открыть дверцу кареты, а князь Барятинский, следовавший за каретой ландграфини, поспешил с глубоким поклоном помочь гостям выйти из экипажа, объявляя в то же время, что их высочества изволили прибыть на место. Затем он торжественно ввел их во дворец и сдал на руки целому рою фрейлин и статс-дам, назначенных в распоряжение высоких гостей. Через несколько времени ландграфиня Гессен-Дармштадтская сидела с тремя дочерьми в большом старинном зале дворца. Все они успели переодеться и теперь сверкали ослепительными туалетами. Императрица послала сказать им, что она сегодня же будет у них, чтобы поздравить немецких гостей с благополучным прибытием в Петербург, и теперь они сидели в боязливом ожидании этого визита.

Как они узнали от приставленных к ним придворных дам, этот дворец принадлежал Орлову, но с тех пор, как всесильный когда-то временщик потерял расположение императрицы, он не жил там больше, и дворец обыкновенно служил для помещения иностранных гостей.

Этот дворец поражал богатством и великолепием, но он имел неприятное свойство наводить жуть и мрачные мысли. Как-то серо, мрачно, безнадежно-грустно чувствовалось там. И это сейчас же почувствовали молоденькие принцессы, им казалось, будто величественный дворец живет какой-то своеобразной жизнью, жизнью прошлого, и отжившие тени все еще роятся в его темных уголках. О России рассказывали слишком много таинственного, страшного; то прошлое, которым дышали складки гардин и портьер, полотна старых портретов, гобелены стен, было мрачно, полно слез и крови, и невольно пугала мысль: а вдруг это прошлое оживет в страшных, истерзанных привидениях?

Да и пугало ожидание императрицы – о ней тоже ходили легенды, не лишенные красных пятен. Того гляди, она появится, как вампир из сказки, схватит своими цепкими руками одну из принцесс и похоронит в далекой, чуждой России. Вильгельмина, самая впечатлительная из сестер, уже чувствовала, что слезы подступают у нее к горлу, а Фредерика и Елизавета прятали свои побледневшие личики на груди матери, точно желая уйти от всех ужасов прошлого и будущего.

Нежная, хрупкая, тихая Вильгельмина была тверже всех сестер. Это было премилое создание, в котором уживались самые разнородные качества. Она была мягка, но там, где чувствовала задетым свое женское достоинство, была способна бороться с выдержкой и энергией мужчины. Она была очень добра, но была способна преподнести правду в самом неприкрашенном виде, как бы жестока ни казалась эта правда. Она была очень тиха, но ссорой и шумом ее не удавалось запугать, раз дело шло о доказательстве того, что ей самой казалось непреложной истиной. И теперь слезы сразу высохли на ее глазах, когда блеснувшая мысль заслонила девичьи страхи.

– Мне кажется, милая мама, – сказала она, и ее лицо выразило горькую иронию, – что мы играем здесь, в Петербурге, в высшей степени смешную роль. Мы – немецкие принцессы, а между тем нас притащили сюда, словно рабынь на рынок, чтобы иноземный принц, даже некрасивый и несимпатичный, мог надменно выбрать себе ту, которая более всего поразит его варварское воображение. Еще недавно на уроке истории я проходила, как в Греции отправляли молоденьких девушек на съедение Минотавру. Мне кажется, что наше положение тоже не лучше. Неужели не было бы приличнее, если бы великий князь приехал к нам, в Дармштадт, раз он хочет жениться? Неужели наше милое отечество так ничтожно и гадко, что с ним даже не считаются? Мне кажется, что мы, как немки, должны быть более гордыми и не ездить с таким бесстыдством на бесцеремонный выбор русского рабовладельца!

Елизавета и Фредерика вскочили и с удивлением и отчаянием смотрели на младшую сестру, которая так дерзко и смело говорила с матерью.

Ландграфиня попыталась уничтожить «дерзкую девчонку» презрительным взглядом, но, когда это не помогло, сказала с надменным достоинством:

– Милая девочка, я вижу, что я мало занималась твоим воспитанием. Но это беда поправимая: такую невоспитанную девицу не берут в жены, так что я буду еще иметь возможность пополнить недостатки твоего воспитания по возвращении в Дармштадт.

– Ну, это еще как знать! – иронически ответила принцесса Вильгельмина. – Бедной жертвой могу оказаться и я так же, как сестры!

– Если это случится, то ты не будешь счастлива: ты недостаточно разумна, чтобы справляться с вопросами высшей политики. Ты не отдаешь себе отчета в положении вещей! То, что ты считаешь унижением, на самом деле является выдающейся честью. Мы, немцы, хороши решительно всем, но нам не хватает могущества. Власть мы получаем только через замужество с иностранным государем, и, если бы не было политических браков, то Дармштадт оказался бы совершенно беззащитным и нас давно проглотили бы. Об этом такое маленькое, глупое создание, как ты, конечно, не думает. Ты, например, в своей самоуверенности дошла до того, что назвала великого князя уродом. Милая Вильгельмина, русский великий князь не может быть уродом: его сан настолько велик, что способен окружить чело неземным сиянием. Красота – это для простых; у нас, принцев, – сан! Заметь это себе, Вильгельмина!

– Но здесь все так жутко, так мрачно! – не сдавалась юная принцесса. – С того момента, как мы вошли в этот зал, мне непрестанно кажется, что из какого-нибудь темного угла вдруг воспрянет тень Петра Третьего…

– Молчи, несчастная! – воскликнула ландграфиня с жестом отчаянья. – Легкомысленная, глупая девчонка! Молчи, не смей говорить больше ни слова, иначе ты вовлечешь всех нас в беду! Неужели ты не знаешь, – продолжала она, понизив голос до шепота, – что здесь, в Петербурге, никто не смеет даже заикнуться о покойном Петре Третьем? Мрачные пытки, ссылка, преследования грозят неосторожному, дерзнувшему потревожить прошлое… О, дети, вы забыли, что мы в России!

Последнее восклицание было настолько пронизано ужасом и жутью, что даже смелая Вильгельмина побледнела и замолчала.

II

Вдруг главные двери зала с визгом и скрипом распахнулись под давлением невидимой руки, струя воздуха пробежала по залу, и от неожиданности мать и дочь вскрикнули, словно ожидая, что теперь к ним ворвутся все кровавые тени прошлого.

Но это была сама Екатерина, явившаяся навестить своих гостей в сопровождении одной только графини Браницкой, ставшей в последнее время любимой статс-дамой государыни. Императрица упругой, почти юношеской походкой вошла в зал и обратилась к сидевшим там с ласковым приветом:

– Добрый вечер! Здравствуйте, дорогие!

Ландграфиня первая справилась со своим испугом. Она поспешно встала и приветствовала императрицу изящнейшим реверансом. Но дочери, казалось, совершенно потеряли голову. Сначала они бросились друг к другу и отвернулись от вошедших; но, сейчас же вспомнив наставления матери и требования этикета, они, еще более испуганные, поспешили исправить свою ошибку и кинулись на колена пред… графиней Браницкой!

Последняя очень тактично указала принцессам на их ошибку, и это вызвало у перепуганных целые потоки слез. Только тогда, когда Екатерина несколькими любезными и приветливыми фразами ободрила их и ласково приказала встать с колен, чтобы она могла разглядеть их «фрэнхен» – «мордочки», немецким гостьям удалось окончательно справиться с собой.

Императрица Екатерина II приближалась в то время к сорока пяти годам, но это была все еще красивая женщина, производившая неотразимое впечатление пышностью расцвета и величьим осанки. Правда, она уже начинала чрезмерно полнеть, ее формы получали излишнюю пышность и прекрасные линии тела сплывались теперь в беспорядочные очертания. Но, несмотря на это, все ее движения были полны юношеской грации, а лицо дышало таким умом, такой веселостью, такой женственностью, что Екатерина чаровала с первого взгляда.

Впрочем, это очарование у многих пропадало сейчас же после первого взгляда, потому что при более внимательном рассмотрении выражение лица императрицы поражало странным контрастом двух противоположных элементов.

Нижняя часть лица имела что-то грубое, жестокое, чувственное; между верхней губой и носом рот окаймляла неприятная складка, придававшая лицу злобное, распущенное выражение. Эта складка была, между прочим, причиной того, что Екатерина забраковала свой портрет работы знаменитого Лампи. Артист хотел дать живой образ русской царицы, хотел схватить все характерное в ее лице, изобразить это яркое смешение противоположностей. Но, когда Екатерина разгневалась за складку, «которой у нее не было, да и быть не могло», то Лампи пришлось писать императрицу по трафарету, сочетав все женственные достоинства. Екатерина опять-таки осталась недовольна: юная, невинная нимфа, смотревшая на нее с полотна Лампи, тоже отнюдь не была похожа на русскую самодержицу. Но что же было делать Лампи, если Екатерина не хотела обмана и не соглашалась с правдой?

Итак, нижняя половина лица императрицы производила, бесспорно, отталкивающее впечатление, и это сейчас же почувствовали чуткие принцессы. Когда же они, осмелев немного, подняли взоры выше и разглядели высокий царственный лоб Екатерины, ее чудные глаза, светившиеся умом, грациозной насмешливостью и страстью, они сразу забыли подбородок и рот и стали с обожанием любоваться этим объектом самых причудливых легенд: мало про кого так много говорилось в Европе, как про великую русскую государыню.

Екатерина сразу заметила смущение и испуг гостей. Она усадила ландграфиню и принцесс, села сама в кресло между ними, глазами приказала сесть и графине Браницкой, а затем завела легкий, веселый разговор, в который сумела втянуть всех присутствующих.

– Да, так хорошо говорится только с земляками! – заметила наконец она, ласково поглаживая руку ландграфини и последовательно приласкав взглядом всех принцесс; вдруг ее взор отразил радостное удивление и, всплеснув руками, она, обращаясь к старшей из сестер, воскликнула: – Боже мой, вот никогда бы не думала! Милая Елизавета, знаете ли вы, на кого вы похожи? На меня, дитя мое, на меня, когда я была моложе лет на двадцать, разумеется! Вот мы сейчас это проверим. Графинюшка, – обратилась она к Браницкой, – у тебя в медальоне должен быть мой портрет того времени, дай-ка сюда!

Браницкая поспешила снять с золотой шейной цепочки усеянный крупными бриллиантами медальон и подала его государыне. Теперь все обступили Екатерину, и, разумеется, не было недостатка в восторженных похвалах красоте портрета.

– Ну, разве я не права, дорогие мои? – спросила Екатерина. – И разве эта милочка не похожа на меня, как две капли воды?