Зоэ величаво прошла сквозь толпу и на расстояние вытянутой руки приблизилась к мужу, лежащему на мраморной скамье. На лице ее не отразилось никаких чувств, когда она устремила взгляд на императора, – тот был мертвенно-бледен и дышал с трудом. Мгновение она просто смотрела. Потом, не проговорив ни слова, повернулась и вышла.
Придворные старались не смотреть друг на друга. Все, в том числе и я, знали, что между императором и его женой не было любви. Предыдущий басилевс, Константин, настоял на их браке. Зоэ была любимой дочерью Константина, и в последние дни своего царствования он искал для нее подходящего мужа среди константинопольских аристократов. Отец и дочь оба желали обеспечить передачу власти внутри семьи, хотя Зоэ уже вышла из детородного возраста. Впрочем, это обстоятельство не помешало ей и Роману, когда они вместе взошли на трон, попытаться основать свою династию. Роман оглушал себя огромными дозами возбуждающих средств – по этой причине, говорят, он и облысел, – а его немолодая супруга увешивала себя амулетами, дарующими плодовитость, и советовалась с шарлатанами и знахарями, а те предлагали все более и более невероятные средства, чтобы она забеременела. Когда же все эти старания ни к чему не привели, отношения их обернулись взаимной неприязнью. Роман завел любовницу, а Зоэ спровадили в гинекей, обиженную и разочарованную.
Но это еще не вся история. Не прошло и двух лет, как Зоэ завела любовника. Однажды, когда они совокуплялись, на них наткнулись наши гвардейцы, но сделали вид, что ничего не заметили. Таковую учтивость явили они не из уважения к императрице – она и не скрывала своей связи, – но потому, что ее избранником был младший брат орфанотропа Иоанна. Этих дел, в коих высокая политика смешивается с жаждой власти и похотью, лучше не касаться.
– Разойдитесь! – приказал декурион.
Он занял место в головах басилевса, на расстоянии копья от его лысой макушки, а я поневоле встал в ногах и тоже по стойке «смирно». Моя секира все еще валялась где-то на мраморном полу, но на поясе у меня висел кинжал, и я положил руку на его рукоять. Врач взволнованно вышагивал взад-вперед, ломая в тревоге руки. Вдруг Роман застонал, чуть-чуть приподнял голову с полотенца, служившего ему подушкой, и сделал слабый жест правой рукой. Он будто звал кого-то. Не понимая, на кого он указывает, никто не осмеливался пошевелиться. Благоговение и страх перед величием, испытываемые в присутствие особы императора, еще не покинули зрителей. Взгляд императора медленно перемещался по лицам наблюдающих за ним придворных. Он будто пытался что-то сказать, умолял о чем-то. Его гортань двигалась, но ни звука не доносилось. Потом глаза закрылись, голова упала и скатилась набок. Он тяжело задышал, дыхание вырывалось из него короткими прерывистыми толчками. Вдруг оно прервалось совсем, и рот открылся. Изо рта вылилась густая темно-коричневая жижа, еще два судорожных вздоха – и он испустил дух.
Я стоял неподвижно по стойке «смирно». Весть о смерти императора распространилась по дворцу, послышался топот ног, суматоха и в отдалении стенания и плач. Я не обращал на это внимания. Пока не будет коронован новый басилевс, обязанность гвардейца – охранять тело покойного императора.
– Торгильс, в своей мокрой форме ты похож на деревенского дурачка. Ступай в караульное помещение и доложи дневальному.
Это было сказано по-норвежски, и я узнал голос Хафдана, начальника моего отряда. Тучный Хафдан, ветеран, прослужил в дворцовой гвардии почти десять лет. Он уже сколотил небольшое состояние, откладывая из своего жалованья, и мог бы выйти в отставку, но ему нравилась жизнь гвардейца, а со своей родной Данией он порвал все связи, так что идти ему было некуда.
– Скажи, что мы здесь, при императоре, на страже. И, пожалуй, посоветуй перекрыть входы-выходы из дворца.
Я зашагал прочь, подобрав шлем и секиру, которую кто-то любезно поднял с пола и прислонил к стене. Путь в караульню пролегал по лабиринту коридоров, приемных комнат и внутренних дворов. Роман Третий мог умереть в любом из своих дворцов – в каждом имелся бассейн для купания, – но он предпочел испустить дух в самом просторном из них – Большом Дворце. Этот дворец, стоящий почти на самой оконечности полуострова, столько раз расширялся и перестраивался императорами, обитавшими в нем, что превратился в беспорядочное скопище палат и покоев. Возводить все более великолепные строения стало для каждого обладателя пурпурного трона увлечением, граничащим с манией. Каждый басилевс желал обессмертить свое правление, оставив по себе не менее одного необыкновенного сооружения, будь то новая церковь, монастырь, огромный дворец или какое-либо вычурное общественное здание. Роман без устали тратил миллионы золотых монет на необыкновенный новый храм матери своего Бога, хотя, по мне, церквей и монастырей, ей посвященных, и без того более чем достаточно. Вокруг нового храма Прославления Богоматери собирались разбить сады с аллеями и фонтанами; замыслы то и дело менялись, и приходилось разбирать уже наполовину законченное – на строительство уходило столько денег, что Роман установил особый налог, чтобы оплачивать его. Церковь эта еще не закончена, и надо думать, никогда уже не будет закончена. Я и сам удивился, как скоро начал думать о Романе в прошедшем времени.
– Переоденься в сухое и ступай к караульщикам у главных ворот, – приказал дневальный, когда я доложил о себе. Ему было не больше двадцати, но и он пребывал в столь же нервозном состоянии, что и врач, посетивший умирающего императора. Это грек из одной из знатнейших константинопольских семей, немало заплатившей за покупку должности в императорской гвардии. Во дворец его устроили в надежде, что ему как-нибудь удастся привлечь внимание басилевса и получить повышение. Теперь их денежки пропадут, коль скоро новый басилевс из соображений собственной безопасности заменит все наше греческое начальство. Вот еще одно лукавство, столь присущее дворцовой жизни: византийское общество по-прежнему делает вид, что Этерия – греческая. Дети знатных семейств гордятся тем, что они гвардейцы и носят знаки отличия старых дворцовых полков – Схола, Экскувиты, Нумера и прочее, – но когда доходит до настоящего дела, басилевс доверяет только нам, чужеземцам, своим дворцовым варягам.
Я присоединился к двадцати моим товарищам у главных ворот. Они уже накрепко замкнули створы, не испросив на то разрешения у хранителя, чьей обязанностью было надзирать за открытием ворот на рассвете, закрытием в полдень и повторным открытием на несколько часов под вечер. Однако сегодня смерть императора лишила его власти, и хранитель в растерянности не знал, что предпринять. Декурион решил за него. Он приказал никого не впускать и не выпускать.
Когда я появился у ворот, там что-то происходило, слышался громкий стук и громогласные нетерпеливые крики.
– Хорошо, что ты пришел, Торгильс, – заметил начальник караула. – Может, хоть ты поймешь, чего хотят эти бешеные люди там, снаружи.
Я прислушался.
– Думаю, им лучше открыть, – сказал я. – Похоже, за воротами стоит Великий патриарх и требует, чтобы его впустили.
– Великий патриарх? Этот старый козел в черной одежде, – проворчал начальник караула, стойкий приверженец исконной веры. – Ребята, отворите боковую калитку и впустите монахов. Но зажмите носы. Они редко моются.
Мгновение спустя разъяренная ватага монахов, все с бородами по грудь и в черных одеяниях, ворвалась в открытую калитку и, окинув нас свирепыми взглядами, поспешила по коридорам, добродетельно шлепая сандалиями и клацая своими деревянными посохами по мраморным плитам пола. Среди них я увидел белобородую фигуру Алексея Студийского – главного церковного начальника империи.
– Интересно, с какой стати они примчались сюда из своих монастырей? – пробормотал кто-то из варягов, закрывая калитку и опуская засов.
На этот вопрос ответ был получен позже, когда наша смена кончилась и мы вернулись в караульню. С полдюжины моих соратников бездельничали там и скалили зубы.
– Эта старая сука уже добыла себе нового мужа. Едва убедилась, что Роман явно не жилец, как тут же послала за высшим священником.
– Я знаю, мы впустили его с его воронами.
– Ну так вот, наверняка она призвала их не для того, чтобы они совершили над ее возлюбленным супругом последние обряды. Священники еще были в пути, когда эта старуха срочно созвала своих советников, в том числе и эту хитрющую змею, орфанотропа. Она сообщила им, что желает, чтобы ее возлюбленный стал новым басилевсом.
– Неужели этот пустоголовый красавчик?!
– У нее уже все продумано. Она утверждает, что по праву императорского происхождения она осуществляет преемственность власти в государстве и что «ее дорогой Михаил» – так она назвала его – должен взойти на трон вместе с ней в интересах империи.
– Ты что, шутишь? Откуда ты все это знаешь?
Гвардеец презрительно фыркнул.
– Орфанотроп поручил четверым из нас охрану императрицы на случай покушения на ее жизнь. Само собой, это была уловка. Когда появились остальные придворные, чтобы обсудить все это дело насчет преемника, они увидели там гвардию и пришли к выводу, что все уже решено.
– А что было, когда пришел высший священник?
– Он сразу же приступил к обряду – повенчал старуху с ее молодым любовником. Наверняка она дала ему хорошую мзду, и через час они стали мужем и женой.
Этот причудливый рассказ был прерван появлением еще одного начальника-грека, каковой, вбежав в караульню весь всполошенный, велел снаряжать полный наряд императорского караула. Он кричал, чтобы мы поторапливались. Пришлось нам обрядиться и отправиться с ним в Триклиний, огромный зал для приемов.
Три десятка воинов при всем параде шагали по коридорам в огромный зал с мозаичным полом, увешанный шелковыми стягами и украшенный богатыми иконами, где басилевс официально принимал своих сановников, иностранных послов и прочих знатных особ. Два разукрашенных трона стояли на возвышении в дальнем конце зала, и наш начальник провел нас прямо к нашему месту – мы должны стоять полукругом позади возвышения, откуда виден весь приемный зал. Дюжина конюших и главный церемониймейстер Триклиния деловито проверяли, все ли в порядке к прибытию их величеств. Скоро императрица Зоэ и ее молодой муж вошли в зал и быстро направились к престолам. Рядом шел орфанотроп, несколько священников высокого ранга и стая придворных из дворцовых приверженцев императрицы. Зоэ и Михаил взошли на возвышение, наш начальник-грек подал знак, и мы, дружина телохранителей, послушно подняли наши секиры перед собой в положенном приветствии. Императрица и император повернулись к залу. Когда они уже собирались сесть, произошла неожиданная заминка. По обычаю гвардия подтверждает присутствие басилевса, когда тот занимает место на троне. Император опускается на трон, а гвардия возлагает секиры на правое плечо. Это означает, что все в порядке и что дела в империи идут нормально. Теперь же, когда Зоэ и Михаил готовы были усесться на свои подушки на тронах, мои товарищи и я стали вопросительно переглядываться. Прошло мгновение, а мы не двигались. Я шкурой почувствовал, как в тревоге напрягся наш начальник-грек, но тут гвардия единым движением поместила секиры на плечо. Я буквально услышал вздох облегчения, который испустила свита Зоэ.
Заминка миновала, а церемония почти сразу обернулась потехой. Должно быть, сторонники Зоэ разослали извещения по всему дворцу, созвав старших министров и их подчиненных, каковые и явились один за другим. Многие, как я полагаю, шли, думая, что им предстоит отдать почести телу покойного императора. Вместо этого они столкнулись с удивительным зрелищем – вдова, уже вновь вышедшая замуж, восседает рядом с новым супругом, каковой чуть ли не во внуки ей годится. Неудивительно, что некоторые вновь прибывшие запинались на пороге в ошеломлении. Величественная императрица и ее юный супруг крепко держали в усыпанных драгоценностями руках знаки государственной власти, их сверкающие одежды были старательно уложены пажами, и на лице Зоэ было написано, что она ждет выражения полного почтения. Стоя позади возвышения, я видел, как глаза придворных вбирали в себя эту сцену – надменная императрица, ее муж-мальчик, ждущая кучка высших сановников и зловещая фигура орфанотропа, брата Михаила, подмечающего, как реагирует каждый вновь прибывший. Несколько мгновений нерешительности и подсчетов – и высшие министры и придворные выходили вперед к двойному трону, низко кланялись императрице, потом становились на колени и целовали кольцо ее светлоглазого мужа, какового шесть часов тому назад все считали всего лишь тайным любовником Зоэ.
На следующий день мы хоронили Романа. Накануне вечером кто-то – вероятно, сам необычайно расторопный орфанотроп – приказал облачить распухшее тело в парадные одеяния из пурпурного шелка и положить на носилки. В час восхода солнца похоронная процессия уже собралась, и каждый стоял на положенном месте в соответствии со своим рангом, и главные ворота дворца были распахнуты настежь. Когда процессия вышла на Мессу, широкую главную улицу, делившую город пополам, я был в числе той сотни гвардейцев, которой надлежало по обычаю шагать прямо перед и за покойным басилевсом. Меня удивило количество жителей Константинополя, тем утром покинувших свои постели в такую рань. Быстро, должно быть, разлетелась по городу весть о внезапной смерти басилевса. Стоявшие в первых рядах плотной толпы, выстроившейся вдоль улицы, своими глазами могли видеть восковую кожу и распухшее лицо покойного императора. Ибо голова его и руки оставались непокрытыми. Раз или два я слышал, как в толпе кто-то восклицал: «Отравили!», но по большей части народ хранил жуткое молчание. Не было ни печали, ни сожалений по поводу смерти Романа Третьего. Как я понимаю, не очень-то его любили в Константинополе.
У большого форума Амастратиона мы свернули налево и через полмили вышли на Триумфальную. Обычно император следовал по этой широкой улице во главе своего победоносного войска под приветственные крики толпы, показывая захваченные трофеи и вереницы побежденных врагов в цепях. Теперь Романа несли в противоположном направлении при мрачном молчании, нарушаемом только потрескиванием колес колесницы с его носилками, стуком лошадиных копыт и глухой поступью сотен и сотен обычных горожан, следовавших за процессией из простого поганого любопытства. Они прошли с нами всю дорогу до огромной недостроенной церкви Прославления Богоматери – ее Роман замыслил и он же первый воспользовался плодами собственной причуды. Здесь священнослужители торопливо уложили его в зелено-белый саркофаг, каковой сам же Роман для себя и выбрал, следуя еще одному любопытному обычаю империи, согласно которому басилевс должен избрать себе гроб в день восшествия на престол.
Потом хмурая безразличная толпа разошлась, а мы поспешно вернулись во дворец, ибо нельзя было терять ни минуты.
– Два парада в один день, но оно того стоит, – бодро воскликнул Хафдан, сбросив темный кушак, каковым был препоясан во время похорон, и заменив его кушаком, сверкающим золотым шитьем. – Слава Христу, остается только короткое шествие во второй половине дня, и, что бы там ни случилось, а оно состоится, потому что сегодня Пальмовое воскресенье.
Хафдан, как и многие гвардейцы, был наполовину христианин, наполовину язычник. Для виду он присоединился к религии Белого Христа – божился его именем, посещал богослужения в новой церкви святого Олава, недавно построенной рядом с казармой нашего полка у Золотого Рога, главной гавани Константинополя. Но на шее он носил, кроме креста, и молот Тора – амулет на кожаном ремешке, а будучи в подпитии, не раз заявлял, что по смерти предпочел бы пировать и сражаться в Валгалле у Одина, чем стать бескровной тварью с крылышками, как у хохлатого голубя, в христианском раю.
– Торгильс, где ты научился так хорошо говорить по-гречески? – Вопрос был задан одним из варягов, накануне стоявшим у дворцовых ворот. Он недавно поступил в гвардию.
– Он слизал каплю крови Фафнира, вот как, – вмешался Хафдан. – Дай Торгильсу две недели, и он выучит любой язык, даже птичий щебет.
Я не обратил внимания на эту тяжеловесную попытку сострить.
– Меня заставили изучить греческий, когда я был еще мальчишкой, – сказал я. – В одном ирландском монастыре.
– Ты был монахом? – удивился этот человек. – Я думал, ты приверженец Одина. По крайней мере, так мне сказали.
– Так оно и есть, – ответил я. – Один присматривал за мной в монастыре и вызволил оттуда.
– Значит, ты должен знать про всю эту чушь – про священные образы и останки, и кости святых и все такое, что они тут таскают во время своих шествий.
– Кое-что знаю. Но то христианство, которое меня заставили изучить, отличается от здешнего. Это, конечно, тот же Бог, но почитают его по-другому. Должен сказать, я не слыхивал и о половине тех святых, почитаемых здесь, до поры, пока сам не приехал сюда.
– Ничего странного, – проворчал варяг. – На прошлой неделе на рынке какой-то торгаш пытался продать мне человеческую кость. Твердил, что она от правой руки святого Димитрия, и я должен купить ее, потому как я солдат, а святой Димитрий был воинственным человеком. Он твердил, что его останки принесут мне победу в любом бою.
– Надеюсь, ты ее не купил.
– Еще чего! Да и кто-то из толпы предупредил, мол, этот торгаш продал уже столько костей от рук и ног святого Димитрия, что сей мученик, надо полагать, был подобен многоножке. – И он издевательски рассмеялся.
Позже в тот день я получил подтверждение словам этого воина, когда мы шагали приветствовать нашего нового молодого басилевса, которого должны были объявить Михаилом Четвертым перед собранием городских священников в церкви Айя-София. Идучи к храму, мы едва шевелили ногами, а не вышагивали, ибо в процессии тащилось множество священников с изображениями святых, нарисованных на досках, они сгибались под тяжестью стягов и знамен, вышитых священными символами, либо несли ценные реликвии своей веры, запечатанные в золотых и серебряных ларцах. Прямо впереди меня несли самую почитаемую вещь – кусочек деревянного креста, на котором висел и умер их Христос, и я подумал – а вдруг Один, мастер менять облик, перевоплотился в их Иисуса. Отец богов ведь тоже висел на дереве, и бок его пронзило копье, когда он пытался постичь мировое знание. Жаль, подумал я, что христиане так убеждены, что их вера – единственная истинная. Будь они немного терпимее, они признали бы, что у других религий есть свои достоинства. Приверженцы исконной веры охотно разрешают другим следовать за своими богами, и мы никому не пытаемся навязать свои взгляды. Однако надо отдать должное христианам Константинополя, они, по крайней мере, не столь фанатичны, как их братья далеко на севере, каковые усердно искореняют все, что считают язычеством. В Константинополе было больше терпимости, в шестом квартале стояла мечеть, где сарацины могли молиться, и имелось несколько синагог для иудеев.