Последний Конунг

– Бедняги, – пробормотал сидевший рядом со мной швед. – Не позавидуешь их участи в темнице…

Голос его замер, и тогда я поднял глаза.

Харальд стоял на корме, лицо у него было жесткое, и он зло смотрел на нас. Мелькнувший в его глазах гнев дал понять, что нам лучше заткнуться, сосредоточиться на веслах и доставить его к месту его назначения.

Глава 10

Мы входили в Киев торжественно. Харальд ехал во главе дружины, верхом, одетый в лучшее придворное платье из Константинополя, с парадным мечом в руке – золотая рукоять и покрытые эмалью ножны. Меч обозначал его ранг – спафарокандидат. За ним шагала дружина, все в самых лучших платьях, все в золотых и серебряных украшениях. Замыкали шествие носильщики и рабы с тюками персикового шелка и с прочими ценными вещами, сгруженными с корабля. Мы с Халльдором тоже ехали верхом вместе с другими ближними советниками Харальда. После нашего побега из Царьграда Харальд объявил меня своим советником. Взамен я принес присягу вассала, поклялся служить ему и поддерживать как своего военачальника до того дня, когда он займет причитающееся ему место на норвежском троне.

– Выше нос, Торгильс! – сказал мне Халльдор, когда мы с грохотом въезжали в городские ворота и стража князя Ярослава приветствовала нас.

Слава о доблести Харальда опередила нас, и стражникам, многие из которых были норвежскими наемниками, очень хотелось увидеть человека, приславшего на сохранение столько сокровищ.

– Не ждал я увидеть здесь столько признаков Белого Христа, – угрюмо сказал я, указывая на купола большого монастыря, стоящего на холме прямо перед нами. Настроение у меня было прескверное.

– Придется тебе привыкнуть к этому, – откликнулся Халльдор. – Надо думать, Харальд скоро обвенчается в таком вот храме.

Его слова ошеломили меня.

– Торгильс, ты что, забыл, ведь по пути в Константинополь Харальд просил руки Елизаветы, второй дочери князя. Ему дали от ворот поворот. Велели не возвращаться, пока он не добудет славы и богатства. Ну вот, а теперь он стал славен и богат, и даже больше того. Елизавета же и ее семья благочестивые христиане. Они будут настаивать на венчании по обряду Белого Христа.

Меня это совсем огорчило. Я-то радовался, что, став советником Харальда, смогу воздействовать на него во благо исконной вере. Однако, теперь, похоже, мне придется соперничать с влиянием его жены и советников, которых она, разумеется, приведет с собой. От этой мысли настроение у меня испортилось окончательно. Смерть Пелагеи нанесла мне тяжкий удар, лишив одновременно и друга, и доверенного лица, а по дороге в Киев я чувствовал себя все более и более одиноким среди зачастую чересчур грубых соратников Харальда.

– Стало быть, это не то место, где я могу чувствовать себя вольготно, – заключил я. – Коль скоро мне суждено служить Харальду, ему от меня будет больше пользы в северных землях. Попрошу-ка его послать меня вперед, предуготовить его прибытие в Норвегию. Попытаюсь выяснить, кто из сильных и знатных людей готов поддержать его, а кто будет против, когда он объявит о своих притязаниях на трон.

– Снова станешь соглядатаем? – спросил Халльдор, которому я поведал, как служил осведомителем при Иоанне Евнухе. – Харальду это понравится. Он всегда за уловки и хитрость.

– Отчасти соглядатаем, отчасти посланцем.

Харальд согласился, и я, получив деньги, пересланные мне ростовщиком из Константинополя, сразу же пустился дальше с теми из варягов Харальда, кто прежде прочих отпросился домой. К тому времени, когда Харальд с оставшимися праздновали блестящую свадьбу норвежского принца и второй дочери киевского князя Ярослава, я уже был на Севере, где обитают мои исконные боги.

Немногое изменилось здесь за двенадцать лет моего отсутствия – вот первое, что я обнаружил. По-прежнему из трех ведущих королевств Дания и Норвегия недоверчиво косились друг на друга, в то время как Швеция стояла в сторонке и спокойно раздувала пламя распри между соседями. Норвежцы устраивали набеги на датчан, те отвечали тем же. Союзы менялись. Властные роды ссорились по пустякам, и везде, где норвежцы захватили земли за морем – в Англии, Шотландии или Ирландии, – сидели властители, на словах хранившие верность королю, но действовавшие самочинно. Через эти бурные воды мне предстояло проложить путь для Харальда ко времени его возвращения.

Для начала я посетил племянника Харальда, Магнуса. Он сидел на норвежском престоле и притязал на таковой же в Дании. Это был человек представительный, энергичный, гордый и проницательный не по годам. В свои двадцать пять лет он уже завоевал любовь народа справедливостью и привычкой выигрывать битвы с датчанами. И я понял, что Харальду нелегко будет сместить того, кого народ прозвал Магнусом Добрым.

Я появился при дворе Магнуса под видом исландца, вернувшегося после службы в Константинополе и достаточно богатого, чтобы побездельничать по дороге. Это было довольно близко к истине, и никто особенно не расспрашивал меня о моем прошлом. Один только раз я чуть было не утратил бдительность – это случилось, когда я услышал о смерти вдовствующей королевы Эльфгифу. Той женщины, которая впервые уложила меня в постель.

– Оно и к лучшему, хотя она и была первой женой великого Кнута, – заметил тот, кто сообщил мне об этом. – Муж прислал ее к нам как соправительницу ее бессердечного сына. Нам они пришлись не по нраву, и мы их изгнали. Не могу сказать, что ее смерть меня сильно печалит.

От его слов я почувствовал себя стариком. Кому же понравится сознание, что первая его любовь уже сошла в могилу? Он ведь помнит ее пыл и красоту.

Минуло почти два года, прежде чем я смог поведать Харальду о своих впечатлениях о Магнусе, ибо князь Ярослав настоял на том, чтобы его новый зять остался в Киеве, и Харальду пришлось задержаться. Но я почти и не заметил этой задержки, ибо наконец-то нашел место, коего исконные наши боги не покидали, и я был счастлив.

Из Нидароса, столицы Магнуса, я отправился в Данию, чтобы оценить силу и характер ярла Свейна Эстридсона, ее правителя, и было это осенью. Шел я сушей через горные перевалы и добрался до местности под названием Вестерготланд. Расположенный на границе между Норвегией и Швецией, этот край был столь уныл и суров, что по-настоящему никого не интересовало, кому же он, собственно, принадлежит. Край скал и лесов, маленьких озер и мелких речек, с единственным большим внутренним водоемом – озером Банер, замерзающим зимой, как и все остальные здешние озера, ибо зимы здесь студеные. Я шел пешком – эта дорога трудна для лошадей, и корму для них нет. И слуги со мной не было, я странствовал в одиночку. Вестерготланд прослыл местом беззаконным, и меня совсем уже одолело сомнение, разумно ли я поступил, взяв с собой столько золота и серебра. Вот тогда-то я и наткнулся на памятный камень рядом с дорогой. На камне была вырезана эпитафия погибшему воину – судя по рунам, он закончил жизнь свою в Серкланде, «стране шелка». Человек же, сотворивший надпись, не был мастером рун – резы были неглубоки и сами начертания грубы. Не смог я также выяснить, кого здесь увековечили, ибо часть камня с именем погибшего откололась, и найти этот осколок я не смог. Однако мне это показалось знаком, ниспосланным от Одина, и расчистив подлесок вблизи камня, я зарыл там половину своих накоплений.

Деревень по дороге вообще не встречалось, только редкие хутора, отстоящие довольно далеко от нее. Край был беден и убог, таковыми же были и хутора – бревенчатая хижина, крытая дранкой, да один или два амбара. Дело было к вечеру. Я надеялся встретить хуторян, возвращающихся домой. Но всякий раз, проходя мимо жилья, я видел плотно закрытые двери и никакого движения. Как будто здесь прокатилась чума, и люди, кто не умер, прячутся по домам.

Вечерний холодок предвещал студеную ночь, и я уже заметил в лесу волка, а посему, увидев очередной хутор, сошел с дороги и двинулся к нему, дабы попроситься на ночлег. Я стучал в тяжелые тесовые двери и звал. Поначалу мне никто не ответил. Потом из глубины дома низкий голос нетерпеливо откликнулся:

– Уходи! Ты нам мешаешь! Уходи!

Я был потрясен так, словно меня ударили по лицу. Хуторяне всегда отличались гостеприимством. Так было испокон веков. Они любят расспрашивать странника о новостях и дорожат мелкой монетой, каковую получают за пищу и ночлег. Не впустить странника холодным вечером – это казалось немыслимым. Я снова постучал, на этот раз настойчивее, и крикнул, что я путник, устал в дороге, голоден и заплачу за ночлег. На сей раз послышалось шарканье ног, дверь медленно отворилась, ровно настолько, чтобы я мог увидеть, что внутри дома царит тьма. Маленькие окна были плотно завешаны. Из этой тьмы раздался голос:

– Уходи, пожалуйста, уходи. Ты пришел к нам не вовремя.

Что-то заставило меня произнести в ответ:

– Я прошу пристанища во имя Одина-Странника.

Настало долгое молчание, а потом дверь открылась на ширину ладони, и голос тихо спросил:

– Скажи-ка мне, странник, как именуют коня, что приносит сумрак с востока?

Говор был местный, присущие ему особенности были выражены очень четко, но в ритме слов нельзя было ошибиться. Этот человек, кто бы он ни был, произнес строфу. Когда-то, давным-давно мой наставник в исконной вере научил меня следующей строфе, и поэтому я ответил:

Конь Снежногривый,
Вот кто приносит
Сумрак с востока;
Он же роняет
Пену с удил -
Вот и роса на рассвете.

Тяжелая дверь подалась ровно настолько, чтобы впустить меня в дом, и, едва я вошел, закрылась за мной. Я оказался в полной темноте.

Кто-то взял меня за руку и осторожно повел вперед. Потом руку мою сжали, что означало, что я должен остановиться. Когда что-то коснулось моих колен сзади, я понял, что кто-то подставил мне сиденье. Я спокойно сел. Ни слова не было сказано, и я по-прежнему видел только темноту.

В комнате находились люди: их было немного, но я чувствовал их присутствие. Пол под ногами земляной, стало быть, дом очень бедный. Послышался шорох одежды, легкое дыхание. Потом чуть поодаль от меня, почти у самого пола, появилась тусклая красная точка. Кто-то открыл уголь. Похоже, там очаг. Между мною и очагом встала тень, и свет исчез. Звук – словно кто-то осторожно раздувает огонь. Тень отодвинулась, и я снова увидел очаг. Теперь в нем играло низкое пламя, и его света хватало ровно настолько, чтобы я мог рассмотреть, что в комнате находится с полдюжины людей, трое взрослых и трое детей, все в простой крестьянской одежде бурого или серого цвета. Трудно было понять, мальчики или девочки были дети, но взрослые – две женщины и один мужчина. Видимо, это он впустил меня в дом.

Одна из женщин подошла к очагу. Что-то поставила на землю. Маленькую миску. Наклонила над ней кувшин, что-то полилось. Я сидел, не шевелясь. Теперь я знал, что происходит. Это была alfablot, ежегодное домашнее жертвоприношение духам, обитающим в каждом доме. Еще есть landvaettir, живущие в деревьях, камнях и под землей. Это духи места – древнейшие обитатели, они были здесь до того, как появились люди, и пребудут после того, как люди уйдут. Их благорасположение помогает людям, их враждебность приносит гибель.

Послышались тихие шаги – женщина отошла от огня, и ее темная тень двинулась по комнате, останавливаясь в каждом углу. Что-то она несла в руках. Очевидно, это маленькое жертвоприношение пищи на алтарь.

Мне в пальцы что-то легонько ткнулось. Грубая корка большого ломтя хлеба. Затем мне передали деревянную чашу с пивом. Я попробовал хлеб. Деревенский ржаной хлеб, грубый, но здоровый. Пиво водянистое и некрепкое. Я ел и пил, стараясь двигаться осторожно и спокойно. Альвов легко спугнуть. В завершении, оставив на донышке несколько капель пива, я подался вперед и вылил эти капли на земляной пол. Я знал, что на мою жертву смотрят хозяева.

Ни слова не было сказано с того мгновения, как я вошел в дом, и я знал, что из уважения к духам все будут молчать до рассвета. Когда семья закончила жертвоприношение, все улеглись в общую постель, деревянный ящик у стены, похожий на большую кормушку. Я же закутался в свой дорожный плащ и спокойно уснул на полу.

– Мы тут все язычники, – были первые слова хуторянина на следующее утро. Он как будто извинялся. – Иначе тебя встретили бы любезнее.

– Приверженцы исконной веры, – осторожно поправил я его.

Это был мужчина средних лет, ничем не примечательный, кроме ярких синих глаз на обветренном загорелом лице и непослушной бахромы почти совершенно белых волос вокруг лысины. У него был вид человека, изможденного заботами, тяжко утруждающегося, чтобы прокормить семью. За его спиной его жена, красивая женщина, но тоже с приметами изнурительной жизни, умывала детей. Вторая женщина приходилась ей, видимо, сестрой – такие же рыже-каштановые волосы и тонкая кость, такое же изящество движений, – она собирала те маленькие жертвы, что были оставлены на ночь. Молоко из миски для альвов, как я заметил, слили обратно в кувшин после того, как несколько капель брызнули на пол. Избытка еды в этом доме не было.

– Ты приверженец Одина? – спросил хуторянин низким спокойным голосом. Он прощупывал меня, желая узнать обо мне побольше и понять, есть ли между нами что-то общее. Мне он понравился.

– С детства. Я следую за Одином с мальчишеских лет. А ты?

– Здесь у нас поклоняются Фрейру. Мы крестьяне, а не воины, не мореходы. Нам нужна щедрость Фрейра.