Юрюзань – быстрая река

Прошу простить меня за умные слова, но в реке со временем установился новый биоценоз (биологическое равновесие). Никакое равновесие, даже физическое, сразу не устанавливается. Понадобился не один десяток лет, чтобы рыбалка на Юрюзани стала удовлетворять хотя бы рыболовов-любителей, для которых и пара голавликов уже радость. Хариуса очень мало и поныне, голавль есть, но совсем не в том количестве, есть щука. Зато попадается и крупный окунь. Мулёк и прочая мелочь оказались жертвой – они исчезли, видимо, надолго, если не навсегда, а это ставит крест на возрождении былого рыбного изобилия в Юрюзани.

Удочкой я ловил сорогу, иногда попадались некрупные голавлики. Для этого надо было пройти на полкилометра ниже Калмаша в сторону Кисетовки, где была заводь, и бросать насадку к самой струе. Как я уже сказал, ловить крупную рыбу меня научил Гим Бакеев. У него к этому делу был какой-то особенный талант. Он мог выйти из дома с удочкой и прямо с берега, где полоскали бельё, наловить голавлей. Другие сидели с удочкой часами – и ничего. К тому же отец Бакеевых был сплавщиком, и у него была лодка. Самым распространённым способом в то время была ловля «на лопаточку», по иному – на роспуск. Вся снасть состояла из деревянной лопаточки, на которую наматывалась леска с крючком, все 100 метров. Лодка ставилась на якорь выше предполагаемого участка ловли, насаживалась насадка и леска спускалась по течению. Юрюзань быстрая, леска до дна не опускается. Отмотав несколько метров лески, её несколько раз дёргали. Если клёва не было, отпускали дальше. Клёв чувствовался прямо рукой. Ловить с лодки можно было вдвоём, сидя у кормы по бортам. Так ловили хариуса, которого там называют харюзом, и голавлей. Обычная насадка – кузнечик: на голавль самые большие, саранча или зелёный певчий, что сидит на высокой траве или на кустах, а на хариуса – кобылки. По клёву уже было ясно, кто сидит на крючке. Хариус дёргался и к лодке шёл по поверхности, вертясь на крючке, поэтому часто срывался. Голавль, наоборот, тянул вглубь и вбок, как бычок. Иной раз тянешь – ну, думаешь, огромный. А подтянешь – так себе. Иногда попадались ельцы, но с этого места надо было уходить, приличной рыбы там не будет. Окунь в то время в реке не водился. Река была очень рыбная, и об этом тоже ещё будет речь. Обычно мы ловили хариусов напротив конца Калмаша, иногда сплавлялись на перекат в начале Кисетовки. Как-то раз мы просто плыли через реку, Гим правил (отталкивался шестом ото дна), а я просто смотрел в воду. И вдруг я увидел, что на дно как бы упала тень. Это была огромная стая хариусов, границ которой видно не было, рыбины шли спина к спине.

Однажды мы рыбачили долго и на куканах висело уже по нескольку харюзов – у Гима, конечно, больше. Поставили лодку, поднялись на берег, и тут на Гима набросились родители. Ругали его по-татарски – я, конечно, ничего не понял, но рыбалка, как уже было сказано, в большинстве семей считалась развлечением и отлыниванием от настоящей работы. С пацанов, конечно, спрос иной, но в деревне пацан в 10 лет уже работник, а Гиму тогда уже лет 13—14 было. В итоге он начал огрызаться, а потом в сердцах отдал мне всю свою рыбу. Дома у меня не хватило духу сознаться, что моя только часть улова, и с этого дня в глазах мамы я стал рыбаком. Рыбу она любила, как кто-то однажды выразился, как кошка.

Отец ловить рыбу совсем не умел, он и вырос в степи, да и интереса к ней я за ним не замечал. Правда, как-то раз накупил крючков огромного размера, на которых и ловить-то в Юрюзани было некого, ничего не поймал и больше к этому не возвращался. Плавать он тоже не умел, воды жутко боялся. Когда мы переплывали реку на лодке, сидел на дне, вцепившись руками в борта, и кричал на нас, чтобы делали так же. Нам смешно было… Видимо, страх этот сидел в нём с войны. Там ведь не спрашивали, кто не умеет плавать, когда надо было форсировать реку. Даже в морскую пехоту, судя по рассказам, зачисляли по приказу, списком. Не умевшие плавать, если попадали в воду, шли ко дну камнем – оружие бросать тоже было преступлением перед советским государством. Винтовка, тем более пулемёт, имели цену, абстрактный человек цены не имел. Он и сейчас её, по большому счёту, имеет только как субъект пропаганды.

Рыбу ловил тятя. Когда мы уже переехали в Бурцовку (мне тогда было 10 лет), я стал его пусть и не постоянным, но помощником. Ловить сетью одному вообще практически невозможно, к тому же тятя очень плохо видел, поскольку потерял во время войны под Можайском один глаз. Второй от постоянного напряжения (тятя столярничал) тоже видел плохо. В деревне он был одним из немногих, кто ловил рыбу круглый год. Летом – мордами, по принципу кто попадётся, и сетью. Сеть ставилась либо на ночь в какой-либо яме, ранним утром вынималась, либо же ею окружали заводь, а потом били по воде ботом – ботали. Бот представлял из себя жестяной конус, закреплённый на конце шеста. Им надо был резко ударить по воде, загоняя в воду воздух, отчего раздавался глухой громкий звук. Голавли имеют обыкновение прятаться где-нибудь под топляками и сидеть там в засаде до последнего, а звук бота выгонял их оттуда и они попадали в сеть. Зимой тятя долбил проруби во льду и опускал на дно морды, в них попадались змееподобные налимы. Вялые и неактивные летом, когда их никто и не ловит, зимой они становились шустрыми и попадалось их довольно много. Варили уху (шарбу по-местному, в словарях в том же значении встречается слово «щерба», но у нас произносили именно как шарба), чаще же запекали целиком, завернув в раскатанное дрожжевое тесто. У такого пирога было две корки: верхняя, подрумяненная, имела практически вкус обычной лепёшки с лёгким запахом рыбы, а нижняя пропитывалась её соком. Иногда уху варили из налимьей печёнки. Объяснять её вкус бесполезно, надо самому пробовать.