Реестр Эпизодического Счастья

Папа немного обучал меня игре на фортепиано, плюс брал с собой на репетиции в орловское депо, где я, собственно, и заразился всеми этими невероятно красивыми и издающими волшебные звуки синтезаторами и электрогитарами. Уже через некоторое время я мог подобрать на слух абсолютно любую песню, чему, кстати, классические репетиторы не обучали – лишь чётко играть по нотам (что тоже, в принципе, в жизни пригодилось). Ещё отец подарил «фотоперепечатанный» венгерский учебник по игре на НАСТОЯЩЕЙ ударной установке, по которому я и стал усиленно заниматься. Вообще, игра на установке хорошо развивает координацию и чувство ритма, ведь работают одновременно все четыре конечности, независимо друг от друга.

Решил поступить в ж/д техникум и стать машинистом. Папа договорился со своими ребятами из ансамбля, и они любезно, в нарушение инструкций, позволили поехать с ними на перегон товарняка из Орла в Курск и обратно. Я сидел на месте помощника машиниста и сигналил электровозным гудком. Никогда я ещё не видел этой невероятной весенней красоты ж/д путей и мелькающих окрестностей из кабины. Пожалуй, этот момент я занесу в РЭС под №5.

Я довольно сносно закончил учебный год – двоек в четверти уже не было, а трояков – совсем чуть-чуть. Настало время возвращаться в Ленинград, чтобы оттуда переместиться к бабушке в область на летние каникулы.

Удивительно, но в коммуналке отчима не было. Видимо, он отъехал на очередные заочные сессии в муз. училище г. Архангельска. Мать настолько истосковалась по мне, что была до умопомрачения добра и любезна. Сестра так и лежала в кровати в грудничковом состоянии: ни сидеть, ни ползать, ни, тем более, – ходить – она так и не научилась. Пищу нужно было ей впихивать чайной ложкой, иначе она её выплёвывала. Точного диагноза сестре до сих пор не поставили, а лишь пытались «лечить» от ошибочных, чем лишь ухудшали состояние ребёнка.

Вернувшись с летних каникул из бабушкиного городка, я уже был настроен возвращаться в Орёл к отцу. Отчима так и не было. Мама сказала, что он ушёл. Видимо, испугался трудностей с сестрой. Мама показала мне письмо от отца. В нём синим по клетчатому было начертано, что она должна меня выписать из Ленинграда, а папа пропишет меня уже в Орле, где я пойду в армию, а потом поступлю в техникум или институт. На иных условиях отец принимать меня обратно отказывался. Был поставлен ультиматум: «либо выписка, либо сюда его не присылай». Папу можно понять: если бы меня зарегистрировали в Орле, то его семья уже имела бы статус многодетной, и они могли рассчитывать на получение «трёшки».

Принимать решение было предоставлено мне: выписываться и переезжать в Орёл, либо оставаться. Но мне как-то стало настолько комфортно в своём том августовском городе… Коммуналка – понятно, но… Северная столица просто поражала своим огромным пространством. Оказывается, проехаться на метро – это весьма круто, если ты полгода такой возможности был лишён. Исторический центр Питера или новостройка на окраине Орла? К тому же отчим свалил. И маме нужно было помогать с сестрой – хотя бы стирать пелёнки. Одна она явно зашивалась. Мама всем видом давала понять, что если я останусь, то жизнь моя не будет похожа на ту, доотъездную. Гуляя по огромным проспектам и цветущим дворам, я принял решение остаться. Возможно, я совершил самую главную ошибку в своей жизни: если бы я тогда выписался и переехал в Орёл, то жил бы сейчас в Канаде, имел бы паспорт «гражданина мира» и знал бы в совершенстве пять языков, как мой брат. Но это было лишь первое предоставление выбора – Судьба ещё несколько раз подкинет мне возможность навсегда покинуть родину…

Обратно в престижную школу с углубленным английским языком, где я учился до отъезда в Орёл, меня не взяли. Я был определён в восьмой класс в школу-восьмилетку на 7-й линии (через год её переформируют уже в 11-летку, но на тот момент она была именно восьмилеткой). Опять новый класс, снова притирка. Но я уже привык к подобным пертурбациям, так что всё прошло относительно безболезненно, исключая мелкие стычки и драки после уроков. Тем более что школа была обычная, не престижная, и дискриминации по уровню жизни родителей в ней не наблюдалось. Но именно поступление в эту школу и определило всю мою дальнейшую жизнь…

В городе вовсю кипело кооперативное движение. На Некрасовском рынке я приобрёл «модный» галстук из кожзаменителя на резиночке; новая школьная форма уже была не с курточкой, а с пиджаком. Из окон домов часто доносились «Белые розы», хотя в нашем классе слушали, в основном, «Кино» и разные зарубежные рок-группы. Но у меня не было кассетного мафона, поэтому я мог довольствоваться только теми новинками, что доносились из открытых окон во дворах. Музыкальные передачи на ТВ и радио пока слабо отвечали модным веяниям. Новые школьные приятели на большой перемене выбегали курить в ближайший подъезд. Я тоже с ними выбегал, за компанию, но вскорости узнал, что такое «А-ПТЕ-КА», и уже тайком от матери покупал себе «Родопи» за 1 р. 60 коп или более козырные «BT» за рубль восемьдесят. Жуткая гадость, но, дабы быть своим среди новых знакомцев, – начал посмаливать.

Моя относительно сносная жизнь закончилась довольно быстро. Где-то в середине октября в доме снова нарисовался отчим. Мать простила его за бегство, а ему, видимо, негде было устроиться, чтобы тренькать на своей «балалайке», поэтому он предпочёл пусть и такое, но прибежище. Сестра так и лежала в грудничковом состоянии, улыбалась и хлопала в ладоши, но кричать по ночам стала значительно реже. Я каждый день стирал и вешал сушиться в коммунальной ванной гору пелёнок.

В декабре мама с сестрой снова легли на очередное обследование, на это раз надолго, и мы с отчимом какое-то время жили вдвоём. Я начал тусоваться с ребятами-одноклассниками и «параллельниками» после уроков на разных точках: это были подъезды, где мы собирались огромной толпой, какие-то подвалы, дворы со скамейками.

По возвращении с одной из вечерних прогулок (когда мама с сестрой уже вернулись с обследования), я обнаружил неприятную картину: перевёрнутый в ванной таз с пелёнками, какая-то ругань, милиция. Оказывается, трое соседей: приезжий мужик-сантехник, его жена квадратных форм и примкнувшая к ним алкоголичка – тётька Машка – набросились с кулаками на мать за то, что она сушит пелёнки в общественной ванной. Отчим, услышав шум, отложив в сторону гитару и открыв дверь комнатухи, увидел, что этот сосед с двумя «дамами» избивает мою мать. Ублюдок-сосед в ужасе отпрянул, но отчим, молча обозрев всю картину, просто закрыл обратно дверь в комнату и продолжил треньканье. (Именно так всё произошедшее мне описала мать.) Видимо, храбрости у отчима хватало лишь на избиение подростка и прессинг на ладан дышащего соседа-алкоголика – дядьку Юрку.

Были, конечно были у меня мыслишки: в мягкую, податливую для острой железячки бочину, этому соседу-сантехнику – со всей дури какое-нибудь длинное шило вставить да провернуть… пока он что-то там готовит на общественной кухне в своём закутке, слушая «Юра – вумен, Вася – мэн» в кассетном плеере… Или его «восьмерку» во дворе облить чем-нибудь горючим и поджечь ранним утречком (или хотя бы шины проколоть). Но чего-то как-то милиция быстро разобралась. Конфликт был улажен. А пелёнки я каждый вечер всё одно – стирал, вешал и занимал ими всё пространство общественной ванной. И когда полоскал их под мощным напором воды, который создавал ощущение маленького водопада в этом пластиковом тазу, брал в руки длинную деревянную палку для перемешивания белья и представлял, что это – бас-гитара, что я на сцене, что играю в популярной группе, а передо мной – не развешанные пелёнки, а скандирующая публика на огромном стадионе…

Глава 4

Улица начала понемногу менять моё мировоззрение. Домой особо не тянуло, а в тёплых подъездах с пацанами и девчонками… туса, одним словом. Я стал каждый день ходить на разные точки. Появились новые приятели. Я где-то откопал военный ватник «по моде», солдатский ремень, в пряжку которого залил свинца («на всякий…»), и мы уже гуляли в подобном виде и «амуниции», выискивая приключений на одно место. Надо отдать нам должное – мы их периодически-таки находили: забирались на какие-то закрытые предприятия, стройки, склады… За нами гонялись разного рода сторожа, рабочие и охранники, иногда ловили и доставляли в отделения, где с нами проводили беседы уже непосредственно сотрудники. Лазали по крышам. Одним из «спортивных развлечений» было свеситься вниз, держась руками за решётку ограждения, и висеть – «кто дольше».

Тем не менее, в отсутствие отчима (его всё-таки приняли на самую маленькую ставку в Ленконцерт, и иногда он отчапывал в костюмчике с бабочкой на работу) – я обучался по тому венгерскому учебнику технике игры на ударных инструментах. Мама сшила мне несколько маленьких подушек и привязала их ленточками к стулу. Получилось что-то наподобие эмуляции ударной установки. Соседи снизу недоумевали от моих ударов носками ступней в пол: это были, типа, педали от бочки и хай-хэта.

Однажды на перемене мы с одноклассниками, гогоча, зашли в класс музыки, где я чего-то изобразил на фортепиано из популярного в то время. Учительница музыки была с чувством юмора и искренне удивилась тому, что такой оболтус умеет немного тренькать на инструменте:

– А ты приходи к нам в ансамбль в 24-ю школу. Посмотришь, как наши ребята играют.

«Ага, сейчас, чё я там забыл?!» Потом долго колебался: «идти – не идти?»

Решил всё-таки сходить. Так, по приколу.

В назначенное время я зашёл в соседнюю с нашей, только более массивную школу на углу Среднего проспекта и 4-й линии, поднялся на последний этаж и заскрипел деревянным паркетом по длинному коридору в кабинет музыки. Уже издали доносились звуки ансамбля – этот отдалённый звук, который я хорошо изучил и полюбил, заглядывая к отцу на репетиции в Орле. Я осторожно приоткрыл дверь (барабаны сразу же начали резонировать об стену коридора), зашёл в класс, снял ушанку, связанную ушами вверх, и присел за парту, прямо в своём ватнике с солдатским ремнём.

В «рояльном отделении» кабинета, куда помещалась даже ударная установка и стойка с синтезаторами, весело играли несколько моих сверстников. Половина из них – теперь успешные музыканты. Но тогда они мне показались такими же, как я, – шалопаями, которые просто технически научились тренькать (уж к тренькалову-то у меня сложилось определённое отношение), разве барабанщик с басистом достаточно ровно и профессионально работали. Я даже позавидовал их технике. На меня поглядывали с неким ироническим любопытством, а то и вовсе делали вид, что никакого «меня», собственно, в помещении-то и нет. Удивил тот факт, что ансамбль, в принципе, неплохо упакован по тем временам: фирменная ударная установка Amati, «Вермоника», «Юность-21», пульт «Электроника» и прочие инструменты и оборудование.

Учитель со своей супругой (она и была учителем музыки в нашей школе) посмотрели в мою сторону с полной серьёзностью и поздоровались. Оно и понятно: им смеяться над «такими» нельзя – профессия диктует, да и в силу опыта – внутренних опций у них по сдерживанию хохота над подобными – хоть отбавляй.

Звуки импровиза затихли. Учитель познакомился со мной и сразу же приступил к делу: «Говорят, ты на пианино умеешь? Ну вот, сейчас он нам что-нибудь на рояле и сыграет…»

«Cыграет… А что сыграть-то, собственно?!» Я снял ватник с ремнём, сел за инструмент и начал невнятно наигрывать проигрыш из «Белых роз», чем вызвал лишь всеобщие ухмылки. Оглядевшись по сторонам, понял, что, кроме смеха, моя игра более ничего у окружающих не вызывает. Даже самому стало немного смешно. Какое-никакое, но внутреннее осознание собственной ничтожности – присутствовало.