Личные истины

Личные истины
Тимофей Шерудило

По словам С. Л. Франка: «прекрасное обозначение „психология” – учение о душе – было просто неза-конно похищено и использовано, как титул для совсем иной научной области; оно похищено так основательно, что, когда теперь размышляешь о природе души, о мире внутренней реальности человеческой жизни, как таковой, то занимаешься делом, которому суждено оставаться безымянным». Книга посвящена этому безымянному делу.

Предисловие

«Мы не знаем ничего верного о Боге и нравственности – и никогда не узнаем. Стоит ли из-за этого волноваться и отравлять себе и другим жизнь?» – рассуждают они.

Несомненно – не стоит тому, кто так думает, и лучшее, что он может сделать, это остаться в стороне от чуждых ему споров, ненужной ему философии и непонятной поэзии.

Лев Шестов

«Вы найдете мудрецов, – говорит Герцен, – считающих высшей истиной то, чего словами выразить нельзя, что, следовательно, до того лично, случайно, что утрачивается при обобщении словом». «Личная истина есть безумие», так отозвался бы он о заглавии этой книги. Наше время многие вопросы полагает разрешенными, а многие истины – очевидными, но очевидность истин есть только повод в них усомниться. И разрешенные вопросы стоят того, чтобы над ними задуматься. Истина в самом деле не обладает ни очевидностью, ни общеобязательностью, и к тому же зависит от личности, которая к ней стремится. Я предлагаю читателю книгу таких личных истин.

О чем эти «Личные истины»? По словам С. Л. Франка, «прекрасное обозначение „психология” – учение о душе – было просто незаконно похищено и использовано, как титул для совсем иной научной области; оно похищено так основательно, что, когда теперь размышляешь о природе души, о мире внутренней реальности человеческой жизни, как таковой, то занимаешься делом, которому суждено оставаться безымянным или для которого надо придумать какое-нибудь новое обозначение». Книга посвящена этому безымянному делу.

Одно лицо, знакомое с моими рукописями, заметило, что было бы гораздо лучше, если бы я писал правильной, последовательной прозой. Однако душевная жизнь отрывочна и видимых начал и концов не имеет, то же неизбежно для книги о душе. Чувство не обманывает, но в разные минуты об одном говорит разно. Его правда в совокупности разноречивых утверждений, ни одно из которых не ложно. Я думаю, самая слабая вещь писателя – в которой он высказался до конца. Афоризмы отдаляют такую возможность, потому что они суть незаконченные высказывания о бесконечных вещах.

«Каждый пишет ту книгу, которую он хотел бы прочитать», другими словами, ту, которую он читает в свитке своей жизни. Два рода людей могут позволить себе рассказывать о своих страданиях и тайных надеждах: совершенные ничтожества – и поэты. Всё свое творчество, все свои картины, всю свою философию поэт может основывать только на камне собственной личности. Псалмопевец говорил: «Слезы мои были моим хлебом»; может ли так сказать о себе поэт? Едва ли. Мир вовсе не царство слёз, но весьма опрометчиво желать себе счастья. В русской литературе Пушкин – пример душевной упругости, противоположность Герцену, который сосредотачивался на одном, пока оно не прожигало его насквозь. Несомненно, писатель живет прошлым для будущего, он ничего не может забыть, если бы и хотел, но подражать должно именно Пушкину. Ни отчаиваться, ни хоронить самого себя невозможно. Твои дела безнадежны, а ты иди и посвистывай, то есть пиши. Всё равно, если ты чего-нибудь стоишь, то пишешь для будущего; если же нет, о чем волноваться? Один писатель, ныне покойный, два десятка лет в дневниках своих жаловался на близость смерти. Смею ли я его осуждать? Думается, смею, т. к. все суждения о смерти и об отношении к ней неизбежно принадлежат живым. С другой стороны, желающему испытать свою смелость следует попытаться сказать себе: «Я никому не нужен, мне ничего не удастся, моя жизнь пройдет бесследно». Не получается? То-то же.

Наше время отказывается от ряда вопросов, объявляя их бессмысленными, но не будем забывать, что силой, заставляющей отказываться от вопросов, часто является страх перед возможными ответами. Эпоха права только в своем обращении к безусловным побуждениям, хотя и не там их разыскивает. Господствовавший до сих пор взгляд на душевную жизнь ходит на грани лжи, потому что предпочитает ссылкам на безусловные побуждения ссылки на безусловные запреты, запрет же нельзя никогда удовлетворительно и до конца обосновать. На вопрос: «Почему я не должен?» обычно даются неубедительные ответы, которые только внушают человеку мысль, что воспитатели обращаются к его трусости, следовательно, непослушание есть доблесть как проявление мужества. Здесь-то и находит свою почву новая религия инстинктов, следовать которым будто бы «мужественно» и «естественно».

Каждой эпохе дается разумения ровно столько, сколько она способна вместить, поэтому нет смысла жаловаться на ограниченность критиков и слепоту вождей. Будь им дано и большее, они не сумели бы хорошо его употребить. Еще прежде духовной пищи люди и общество нуждаются в способности ее усваивать. Недостаток духовного возраста не порок: детство и юность обаятельны; «всё прекрасно, на чем ездит молодость и чем правит безумие». Неприятны только совершеннолетние недоросли, которыми так богата эпоха падения культуры. Культуру я бы определил как способность противостояния лжи или устойчивость к духовным ядам. Ее можно высмеивать, но крайняя ее противоположность – состояние того, кто верит всегда последнему из услышанного, для кого всякое «последнее слово» – отрава.

Я не раз слышал, что размышление не приличествует современности. «Писать книги, значит соперничать с Паскалем, Сартром, Достоевским и другими, которые, возможно, всё уже высказали», говорилось мне. Иные советуют: «Напишите прежде такую книгу, которая всем понравится, а потом вы сможете писать всё, что захотите!» «Всё это совершенно лично, и потому никак не годится для печати!», добавляют третьи… Мысль о том, что единственная обязанность писателя перед обществом – писать хорошо, для них безумие. Но как крепко и хорошо устроились эти люди!

Что мне сказать им? «Выслушайте внимательно речь мою, и это будет мне утешением от вас. Потерпите меня, и я буду говорить; а после того, как поговорю, насмехайся». Так говорил Иов.

I. Доброе и злое

***

Молодость – добродетель; невинность – достоинство; стыдливость – доблесть. Стыд солгавшего я ставлю выше бесстрастной правдивости, потому что стыд обладает свойством толкать дальше. Нравственное состояние стыдящегося вызывает меньше опасений, чем бесстыдная добродетель… Даже соблазнители всегда ищут непорочности, чтобы ее соблазнить, тем признавая, что только существование невинности придает им цену. Нравственная порча теряет ценность, если не является состоянием исключительным и преследуемым. Однако нельзя больше считать невозможным и то состояние, когда несоблазненных больше не останется. Что тогда будет делать бесстыдство? Вероятно, от скуки начнет стыдиться.

***

Нежелание следовать общераспространенным порокам и добродетелям вызывает неприязнь толпы. Праведник – то лицо, которое не делит с толпой «ни хохота, ни рева»; то же лицо при других обстоятельствах называется грешником. Следование совести – обыкновенно вызов обществу, но даже и не быть совершенным, а только другим, – в глазах большинства преступно. И как примирить с этим воспитание детей, задача которого как раз научить ребенка быть другим, т. е. собой (потому что «я» – всегда «другой» по отношению ко всему, что «не я»).

***

Доброта как нравственное качество есть сила без жестокости. Где нет силы, нельзя говорить и о доброте; она проявляется только в действии; бессильный не действует. Противопоставление силы и доброты бессмысленно, потому что подразумевает непременно злую силу. Историческая судьба добра вовсе не поражение. Только оно и обладает свойством накапливаться в поколениях, а вот у зла нет прошлого, оно всегда вполне современно. Можно сказать, что зло человек находит готовым, а добро нет.

***

Распутство стремится к проповеди и обращениям едва ли не больше, чем добродетель. Распутнику всегда одиноко и не по себе, пока рядом с ним есть чистота. Он успокаивается только когда все сравниваются с ним и исчезает хотя бы тень сравнительной оценки. Вообще говоря, всякое большинство знает, что отказывающийся, уединенный всегда нравственно выше, и потому так его преследует. Отказываться трудно, а потому и нравственно, по той же причине нравственен подвиг как преодоленная трудность. Естественная человеческая склонность не отказываться, но соглашаться. Однако отказ сам по себе не высшая нравственная ценность, но только мера нравственной годности.

***

К нравственным суждениям, а больше осуждениям, наиболее склонна не святость, а нравственная середина, посредственность. Вполне нравственных людей, как и совестливых грешников (из которых, впрочем, и вербуются нравственные люди, потому что о нравственности можно говорить только применительно к тому, кто знал искушения; дети, скажем, чисты, но не нравственны), мало; большинство составляется людьми умеренных пороков. Зато это умеренное большинство сурово судит.

***

Угрожаемое зло, в отличие от добра, предпочитает обороняться до последнего. Добро может сдаться, хотя бы потому что не верит в возможность своего конечного поражения; а вот злу, кажется, кое-что о такой возможности известно, и защищается оно отчаянно. Во все времена выступления против добра оканчивались бо?льшим успехом.

***

Зло испытывает постоянную потребность в самозащите, то и дело переходящей в нападение. Собственно, этим оно и определяется. Потребность в самозащите, переходящей в открытое нападение, – первый признак зла вообще. Добро беззащитно, обороняется нехотя и не нападает первым. Метафизик сказал бы, что злом движет воля к прижизненной победе, питаемая уверенностью в том, что будущей жизни у него не будет; добро же, – сказал бы такой метафизик, – верит в жизнь вечную и не боится прижизненных, то есть временных, испытаний.

***

Неугасимое желание низости – одерживать верх, именно потому, что она низость. Высота беззащитна, ей не нужна победа, а вот низость и недостаток мужества всегда ищут торжества. Трудность нравственного выбора как раз в том, чтобы предпочесть высоту без победы – победе без силы. Чистоте и достоинству принадлежит будущее и всегда только будущее; настоящее всегда царство силы, здесь смысл слов о мире, который лежит во зле.

***

Я осмеливаюсь утверждать связь чистоты речи и чистоты души. Трудно, по меньшей мере, сказать: «Этот чистый душой сквернослов» – или, напротив: «Этот внутренне испорченный поэт»; хотя здесь возможны исключения. Способность выражать себя предохраняет от порчи; быть сильным в добре, то есть не знать предела в благих душевных движениях, очень полезно; развращает только безразличная сила, отсутствие препятствий на пути к любым целям независимо от их достоинства. Не просто хорошо, но необходимо знать себя сильным в добре.

***

Есть связь между чувством правды и чувством красоты, в силу которой высокое прекрасно, а прекрасное высоко. Эстетика неотделима от нравственности. Часто думают, что нравственность привременна и зависит от места, то есть не может быть чему-то мерой, но нравственность и не является мерой красоты. Я утверждаю только, что уровни красоты и нравственности понижаются и повышаются одновременно; перемена в одном означает перемену в другом. С другой стороны, в отношениях с совестью ценятся не ее точные указания, но готовность им следовать.

Здесь важен вопрос: может ли совесть вдохновляться безобразным; возможна ли нравственность, основанная на уродстве? Его легко отвести, указав, что и прекрасное, и нравственное, и дурное, и безобразное не могут быть определены иначе как через человека… но я подозреваю, и этим подозрением питается религия со дня своего возникновения, что если не нравственное, то прекрасное в своем существовании от человека не зависит. От общественных или половых отношений можно пытаться произвести совесть, но не красоту. Она вопиюще бесполезна обществу или полу, хотя для чувства красоты и бывает благоприятна праздность, свойственная богатству, или чуткость, которую дает любовь.

***

Только мелкая душа может быть дурной без вреда для себя. Человека одаренного зло непременно приводит к неуспеху в делах или внутренней неустроенности. Со злодейством совместим только гений низшего порядка, какая-нибудь необыкновенная умственная способность, развившаяся помимо души. С другой стороны, настоящее зло добровольно. Быть злым значит обладать ценностью, но ложно ее направить; противоположностью злу является не добро, а правда.

***

Пошлость враждебна чистоте в гораздо большей степени, чем чистота – пошлости. Нападающая сторона обычно та, что испытывает больший страх. Душевная чистота, скорее, закроет глаза на пошлость, тогда как глаза пошлости всегда широко открыты для красоты; она не упустит случая для насмешек. Недостатки самоутверждаются за счет презираемых ими достоинств.

***

«Тому, кто пришел не вовремя, не следует жаловаться на то, что его не встречали. Поэт, всякий человек творчества, – всегда несвоевременный гость; в благоприятные времена ему радуются, в дурные времена его гонят. Мы живем в дурные времена. Стоит ли из-за этого огорчаться?» Так мог бы утешать себя поэт. Есть ли в таком утешении правда? Всё-таки мы рождаемся с готовностью и стремлением к радости и красоте, и когда в своей жизни их не обретаем, то испытываем горечь, который в жизни на самом-то деле, может быть, и нет: в ней есть только отсутствие радости, а это не то же самое. Истинные ценности можно определить как предметы наиболее долгоживущих стремлений. В конце концов, жажда богатства и власти быстро утоляется; она, следовательно, направлена к второстепенным ценностям. То, к чему мы стремимся по-настоящему долго и иногда безуспешно, – действительная ценность. Иначе говоря, ценность есть то, о чем можно мечтать. Только очень несложные люди мечтают о власти и силе…

Бесспорно, определение ценности как предмета наибольшего вожделения уязвимо: поскольку здесь нет общего согласия, постольку приходится признать либо отсутствие, либо множественность ценностей; признавая множественность ценностей, приходится принять и подчиненность одних ценностей другим, отношения высших и низших. Если же в самом деле существуют высшие и низшие ценности, как и соответствующие им стремления, то решения, основанные на равенстве мнений и числе голосов, – эти решения в большой чести в наше время, – эти решения немногого стоят. Что толку складывать и делить голоса, если они имеют неравный вес?..

Определение ценности как предмета стремлений можно выразить и иначе: «то или иное ценно, потому что я этого хочу». Не слишком ли непрочна эта основа? В таком случае ценности всецело отдаются на волю человечества; а если однажды человечество, всем своим составом, устремится к дурному?.. Не переменятся ли тогда «вечные ценности»? Полагаю, отдавать ценности на волю человечества не страшно. Для своего проявления они в самом деле нуждаются в душевной жизни; для света нужно иметь око, для истины – душу. Угашение высшей душевной жизни упрощает и признаваемые обществом истины, пока они не доходят до самых первоначальных: до истин добывания пищи и охоты на слабого… Человечество хочет дурного тогда, когда глаза его души закрыты. Зло побеждает в темноте.

***

Наслаждения делятся на низшие и высшие не потому, что одни из них «безнравственны», а другие нет. Наслаждения духа – наслаждения роста и развития; низшие наслаждения имеют истребляющий характер по отношению к тому, кто их испытывает. Конечная точка низших наслаждений есть самоуничтожение; завершение наслаждений духа, если его можно вообразить, было бы трезвостью и полнотой бытия, бытием во всей его возможной мере. Можно сказать больше: дух в человеке есть то, что ищет жизни. Высшие цели духа не самоубийственны. Грешник приближается к смерти настолько, насколько пренебрегает духом, то есть ищет истребляющих благ. Стремлениями к этим истребляющим благам отмечены иные эпохи в жизни человечества.

***

«Хорошим» называется человек, которого поступки несложны для понимания. Обладание определенным талантом весьма трудно совместить с именем «хорошего человека», и чем больше этот талант, тем больше будет сомнений у оценивающих и истолковывающих. Внутренняя сложность личности препятствует, видите ли, легкому пониманию ее душевных движений. Чтобы быть «хорошим», нужна достаточная внутренняя несложность, даже неискушенность. Всякое новое знание о человеке, вроде того, каким нас обогащают Пушкин или Достоевский, или причиняет вред душе познающего, или тяжело для нее, но во всяком случае лишает ее невинности и права называться «хорошей».

***

Зверообразного человека делает отвратительным не звериное, но духовное в нем. Он противен не как зверь, но как искаженный и опошленный дух. Зверь духа не имеет и потому мил. Низшее в человеке происходит не от скота, но от духа. Дух руководит человеком во всем, в восхождении и в падении равно. Не дурно «быть, как звери» – греха тут нет, – дурно только забвение человеческого долга. Неправильно говорят о «животных наклонностях»: пороки суть заблуждения дурно направленного духа; они целеустремленны, как всё духовное, а главное отличие животного как раз в том, что оно не знает целеустремленности.