Время сумерек. После Старого мира

Могут сказать, что возвращение к культурной почве непосильно для большинства. Однако большинству программа созидания культуры и не предлагается, большинству нечего делать с культурой. «Равное просвещение для всех» – великое заблуждение. Общенародный просветитель получает, в конечном итоге, множество людей, неспособных как к умственному, так и к физическому труду. К первому они неспособны, от второго отучены. В этой среде и разливается полуобразованность.

Культурный труд – дело небольшой части нации, «элиты». Само значение этого слова сегодня неясно. «Элитой» у нас называют богатых и сильных. Весь смысл отбора, отсева, избранничества, различимый во французском еlite, у нас пропал. Кто отбирал этих сильных? Никто, сами пришли и всё взяли силой.

Еще одно возражение надо отвести. Говорят нередко: «Большинству это не нужно, его вполне устраивает то, что есть». Но, во-первых, большинство в этих вопросах и не имеет голоса, и во-вторых, то, что есть, никогда и ни при каких условиях не обладает принуждающей силой. Как говорил В. Ходасевич:

«Существуетъ н?кое трагическое недоразум?нiе въ нашемъ воспрiятiи исторiи. Давно уже, не со вчерашняго дня, повелось такъ, что мы привыкли оц?нивать ея враждующiя и см?няющiя другъ друга эпохи не по существу, не по ихъ объективнымъ свойствамъ, но по признаку хронологической посл?довательности. Мы какъ будто заран?е условились все посл?дующее считать лучшимъ, нежели все предыдущее, все новое благогов?йно предпочитать всему старому. Знаемъ погр?шимость челов?ка и челов?чества, видимъ ошибки и заблужденiя ц?лыхъ перiодовъ историческихъ эпохъ, наблюдаемъ паденiя высокихъ царствъ и культуръ, – и все-таки, вопреки всему, тайно или явно испов?дуемъ н?что въ род? догмата о непогр?шимости исторiи. Отсюда возникаетъ то, что одинъ историкъ искусства зоветъ «рабол?пствомъ передъ современностью», которая всегда есть посл?днiй, а потому въ нашихъ глазахъ какъ будто и «лучшiй» этапъ исторiи… Мы поклоняемся всякой современности, не разбираясь въ ней, потому что для насъ, идолопоклонниковъ историзма, все фактическое стало благословенно».

История не «непогрешима». Она то, что случается с теми, кто устал бороться. Всякая высшая культура создается помимо, если не против воли большинства. Большинство желает развлекаться, и всякая полукультура, подделка под культуру удовлетворяет прежде всего именно это желание.

Можно возразить и так: я поднимаю руку «на историю». Однако пафос уничтожения истории свойствен как раз «новому порядку». Он постарался не только уничтожить, но и оклеветать Старый мир, сделав невозможным его возвращение (здесь социализм бессознательно повторял ненавистное ему христианство; Единая Истина требовательна и терпит только мертвых соперников). Как говорил один из деятелей революции, «тем, кто будет строить после нас, придется строить на кладбище». Он почти не ошибся. Когда-то плодородное поле культуры стало кладбищем.

ІІІ. Традиция – то, что вызывает любовь

Самое большое заблуждение относительно прошлого – будто оно «прошло». Во времена упадка, прошлое – живая и действенная сила для того, кто сумеет к ней обратиться. Единственное достоинство настоящего в том, что оно не требует от нас никаких усилий, оно просто есть, только протяни руку. К сожалению, достоинства нашего настоящего на этом и заканчиваются.

Некоторые умственные связи нам придется разорвать, некоторые создать; многие оценки пересмотреть; от многого отшатнуться. Но это не только труд, и совсем не насилие над собой. Традиция, всё сложно-богатое умеет вызывать любовь, так что стремиться к нему нетрудно, особенно если это стремление отталкивается от почвы бедной и темной – а иначе почву «нового порядка» определить нельзя. Да, не всех притягивает трудно-прекрасное, но все же его обаяние естественно и общечеловечно.

ІV. От чего придется отказаться

Культура основывается не на «рациональных основаниях», а на определенных верованиях. Целый ряд современых культурных верований затрудняет возвращение к исторической почве. В основном это верования, насажденные «новым порядком» путем внекультурного принуждения – или же такие, которые привели к появлению «нового порядка». Эти верования придется или переплавить, или прямо отбросить. Есть эпохи, которыми нельзя питаться, которые невозможно любить – их можно только принять к сведению, несмотря на весь барабанный бой и всю трескотню, какие они производили. От культурного наследия революции придется, как говорил Г. Барабтарло, «отшатнуться»:

«Помочь общему возрожденiю не только словесности, но и вообще русской цивилизацiи могло бы безусловное и массовое отшатыванiе р?шительно отъ всего, произведеннаго сов?тской властью, какъ отшатываются съ отвращенiемъ отъ порчи или заразы, и это едва ли не въ первую очередь относится къ р?чи, во вс?хъ ея формахъ, въ томъ числ? и письменной (литературный языкъ – посл?дняя и наименьшая забота)».

Поклонникам «историчности» в ее урезанном, ограниченном только «новым порядком» виде надо сказать: да, после конца Старого мира события на карте России происходили, их было много и были они устрашающими, но история русской культуры здесь остановилась. Самосознающее умственное развитие прекратилось у нас в 1930-е годы, и последним его очагом была Белая эмиграция. Вопросы, которые ставил русский ум во «внеземельной Руси» (выражение Н. Чебышева), сохранили ослепительную злободневность. Россию же поглотили сумерки безмыслия, выхода из которых пока не видно. Этим сумеркам ничуть не мешало развитие техники, которым так кичилась «народная власть».

Можно сказать, конечно, что русский человек не нуждается в самосознании и свободе, что это ядовитый дар Романовых, от которого нас освободила «народная власть»… Но это пустая отговорка. Высшие способности естественны. Где нет высших способностей – они или подавлены, или утеряны, или не имели возможности развиться. «Зерократия» (как говорит П. Муратов) всегда неестественна и достигается только насилием.

Возможно и другое, более обоснованное возражение: на высшие способности у большинства нет досуга, оно поглощено борьбой за существование, так зачем выдвигать идеал, доступный только меньшинству? На это есть два ответа. Во-первых, все высшие идеалы суть идеалы меньшинства, т. к. достигаются трудом и усилиями, да еще требуют способностей и огранки этих способностей воспитанием. Во-вторых… в культуре есть свой закон «сообщающихся сосудов», благодаря которому высшие формы порождаются отдельными умами, усваиваются меньшинством и затем распространяются вширь и вглубь. Разлитие культуры «сверху вниз» прекращается или там, где ему ставят искусственные препятствия, или там, где сам «верх» уничтожен (случай «нового порядка»).

Мыслящему человеку сегодня нужно в своем уме прожить последний век заново, как прожила бы его русская мысль, сохранив свободу и жизнь. Нужно очищение ума от всех порождений «нового порядка» в слове и мысли. Того, кто задумает питать ум «советским» – ждет безъязычие. Из русских авторов – нужно чтение только писавших в России или во внеземельной России, а из последних – тех, кто культурно был связан со Старым миром (потому что потеря почвы в те годы была явлением общераспространенным; даже Белая эмиграция имела в основном либерально-социалистический облик, за исключением своего золотого остатка, у которого мы и можем сегодня учиться).

Отбросить придется и веру в «прогресс», технические усовершенствования жизни как путь к счастью – то «слепое пристрастие к новизне», о котором упоминал Пушкин по поводу Радищева. Отказаться от всех иллюзий равенства и демократии. Вообще отказаться от веры в спасительность «формул», «идей», в том числе и политических идей Старого мира.

Восстановление прежних форм государственности и религии не может быть нашей целью. Да, монархия в русской истории была культурообразующей силой, в отличие от «нового порядка», но наше будущее с ней не связано неразрывно. При этом надо признать, что республики на русской почве пока еще не было, кроме Новгорода. А после 1917-го этим словом называлась и прямая анархия, и олигархия, и тирания, и (в последнее время) конституционная монархия. Скажу одно: не бывает жизнеспособной республики без гордости и честолюбия граждан. Это условие исполнялось в Риме и Новгороде и не исполняется в известной нам России. У нас, к сожалению, гордость и честолюбие сочетаются только с отсутствием почвы и нравственности.

Нам придется забыть все предрассудки относительно аристократии и аристократичности. Культура вся аристократична. Всякая форма аристократична. Аристократия – принцип отбора и роста. Аристократичность означает требовательность к себе и другим ради лучшего, высшего облика человека. Это противоядие против разлитого революцией яда, выражаемого словами «будь как все!»

Потому среди вещей, от которых придется нам отказаться, будет и презрительное отношение к личности, свойственное социализму, и свойственное ему же поклонение «массам». Массам вопросы культуры не нужны и не важны, потому они и живут в действительности, созданной не ими.

Отказаться придется и от коренного интеллигентского убеждения, выражаемого словами «власть надо ненавидеть». «Пусть судятъ о власти по д?ламъ ея», говорил ген. Врангель, так надо и нам поступать. Недопустима ненависть к власти, стране, всему русскому – только потому, что они не иностранные.

Пересмотреть придется и отношение к родине. «Отечество надо ненавидеть» – это не вчера у нас началось, но при новом порядке расцвело как никогда прежде, в силу общеочевидной его неполноценности, помноженной на ложную самооценку. Когда интеллигентский кумир поет о «родине-уродине», он признаётся, что родина для него – не поколения, не история, не вечно живое прошлое, а этомгновение прямо сейчас, так непохожее на блестящую заграницу. Представление о «западном» как более подлинном, полнокровном, первоисточнике, с которого все русское только список – у нас тоже не новое, но своего расцвета достигло при «новом порядке» с его воинствующим бесплодием во всем…

Отказаться придется и от веры в неизменно зловещую роль религии, и от «единственно-верного» материалистического мировоззрения – как такого, чьи предсказания никогда не сбываются, а объяснения человека и общества никуда не годятся (впрочем, надо сказать сразу, что религия есть плод внутреннего опыта, ее не приобрести волевым решением. Приобрести можно только смирение и чувство мировой тайны, от которых отводит всякое полуобразование.)

Нужно сказать и подчеркнуть: освобождение от социализма не означает механического восстановления, например, «христианского мировоззрения», более того: христианство есть почва социализма, а социализм есть плод разложения христианства.

Некоторым кажется, что обратное превращение социализма в христианство что-то изменит к лучшему. Однако христианство свой путь уже совершило. С XV века в Европе, с XVIII в России мы видим богатую и пышную языческую Реставрацию. Все культурные формы, нас питающие, суть формы языческие. Желание «восстановить христианскую государственность» благочестиво, но лишено исторического смысла, т. к. она давно уже, много столетий как многоосновная, христианская только в одной своей части.

Христианский быт Старого мира, скрепляемый церковным обычаем, сейчас бросается в глаза и кажется определяющей чертой эпохи – но это ложное впечатление. Культура Старого мира отнюдь не определялась христианством. Достоевского, скажем, считают христианским мыслителем. В действительности Достоевский мог появиться только на изломе «единой истины». Сила его мысли – в сомнении. Культурный класс конца XIX – начала XX века был христианством глубоко затронут, но не сформирован. Таким образом, в отношении к «единой истине» я не проповедую ничего такого, чего бы уже не было в последние века Старого мира. Она давала этому миру религию и мощный, независимый источник истин; место это и впредь не будет пустовать…

Кроме того, реакция против социализма вообще не может быть реакцией в пользу очередной «единой истины» (иначе в ней просто не будет смысла). Нам нужно возвращение к широте и богатству жизни; «единая истина» враждебна тому и другому. Любые истины могут нами приниматься только местно и ограниченно, в меру их пользы. Как говорил П. Муратов:

«Мы несомн?нно живемъ въ эпоху политическаго прагматизма, можетъ быть даже только политическаго практицизма. Такъ, демократiя, предписываемая намъ въ качеств? абсолютной истины, заран?е вызываетъ нашъ отпоръ. Но демократическое устройство, разсматриваемое съ точки зр?нiя практической прим?нимости къ нуждамъ Россiи, съ точки зр?нья полезной службы Россiи, можетъ быть спокойно обсуждаемо, какъ одна изъ возможностей, им?ющихъ и за себя, и противъ себя жизненныя данныя. Россiя не должна служить ни коммунизму, ни соцiализму, ни демократiи, ни федерацiи, ни имперiи. Но жизненное преломленiе одной изъ этихъ общихъ соцiальныхъ и политическихъ идей можетъ въ какой-то моментъ сослужить службу Россiи».

Отказаться следует и от нестерпимого морализма, неотделимого от народничества, т. е. не просто от преобладания моральных оценок, но от прославления бедного и простого. Этот морализм глубоко коренится в христианстве и есть его последнее (обезбоженное) превращение – и в то же время основа и почва для социализма.

Нас ждет и перемена отношения к науке. Придется признать, что большая часть того, что полуобразованность полагает «наукой» (в особенности в том, что касается знаний о человеческом), – не более, чем набор ученых слов, за которыми не стоит никакого знания, в лучшем случае – полузнания, наскоро примененные к не понятому до конца предмету.

Пример поддельного гуманитарного знания:

«Дихотомия "Тело – Душа / Ева – Психея" рассматривается как эстетический код отображенного мира в его вариативности, носящий в творчестве М. И. Цветаевой ключевой и сквозной характер. Такой ракурс позволяет проследить движение мысли автора, раскрывающее новые грани его поэтического мастерства, эволюцию в художественном наследии поэта, увидеть отражение двух типов художественного сознания».

Или другой:

«Импрессионистичность, активность подтекстово-ассоциативного уровня текста, апелляция к архетипическим праистокам национальной ментальности, способствовавшие формированию „духовного реализма“ писателя, анализируются на примере и дооктябрьского пласта прозы X., и его творчества эмигрантского периода».

Потраченные на эти пассажи чернила дороже заключенных в них мыслей. А мысли здесь неясны самому мыслящему, т. к. выражены не имеющими определенного значения, туманными словами (разговор об этом был в эссе «Безъязычие»).

Что же касается той науки, которая дает человечеству бомбы и самолеты, то ее имя скорее «техника», и поклоняться ей, ждать от нее разрешения мировых вопросов, как было еще недавно – неуместно. В качестве источника ценностей она потерпела неудачу; в качестве поставщика благ – также, поскольку все эти блага отравленные, сопряженные со скрытыми потерями, о которых не принято было задумываться.

V. Почва или интеллигенция

Все то, от чего нужно отказаться ради возвращения к исторической почве, по некоторой злой иронии входит в список интеллигентских добродетелей, или вернее сказать – добродетелей полуобразованного класса. «Интеллигент» стоит вне истории. У него нет прошлого, одни надежды на будущее. Вернуться в историю – выйти из интеллигенции и войти в растущий на национальной и исторической почве культурный класс.

Нельзя смешивать «интеллигенцию» и культурный класс. Интеллигенция – только приготовительная ступень на пути к культурному классу. По ряду причин (слишком быстрое разлитие просвещения, устранение высшей культуры) эта ступень увидела себя целью, а не средством. Интеллигент есть временное явление, военный «чин ускоренного производства».

Интеллигент – не то же, что «человек культуры». В первую очередь он человек, потерявший содержание своей религии, но не ее отношение к вещам. Как бывший христианин, он верит в единую истину и ждет ее победы. Как материалист, он ищет эту истину на земле. Еще недавно его вера называлась «социализмом»; только провал «нового порядка» подорвал доверие к этому слову. Он верит, что прошлое отвратительно; что одно будущее имеет ценность; что перейти из прошлого в будущее можно только через покаяние и самоумаление. Сильные в «царство будущего» не войдут. Надо заметить, что «покаяние» и «самоумаление» в этом построении – всегда чужие. Интеллигент не знает иного миропорядка, кроме нравственного, но себя нравственным судом не судит.

Он отчасти напоминает хорошего, «духовного» христианина и в некоторых других отношениях. Библейское «странники и пришельцы мы на земле» – относится к обоим. Я говорю о «духовном» христианине не просто так. Достоинство христианина, твердо стоящего на своей исторической почве, и вправду под некоторым подозрением; «да не язычник ли он»? И верно: патриотизм в христианство всегда пронесен контрабандой из язычества, этого вечного источника любви к своей родине и своим богам. Такой несовершенный христианин и Бога-Творца, и христианских святых считает русскими… Тут противоречие вроде давно указанного Розановым:

«Монахъ можетъ сблудить съ барышней; у монаха можетъ быть ребенокъ; но онъ долженъ быть брошенъ въ воду. Едва монахъ уц?пился за ребенка, сказалъ: „Не отдамъ“; едва уц?пился за барышню, сказалъ: „Люблю и не перестану любить“ – какъ христiанство кончилось».

Одно дело, когда «чаем грядущего Иерусалима», и другое, когда привязались именно к своей стране и ее почве, и другой нам не нужно. Такое христианство всегда сомнительно, т. к. не всемирно (и Лев Шестов не зря подозрительно присматривается к тайному язычнику Достоевскому: почему тот всё говорит о «православии» и ничего о «христианстве вообще»?)

Национальное в христианстве – всегда измена, тайное язычество. Совестливый христианин стыдится богатого, пышного, яркого в религии своей страны, приговаривая: «Национализм и язычество» (патер Добровольский, упоминаемый у Н. Трауберг). Однако же эта «измена» в христианстве – самое крепкое, более прочное, чем бывшие «за морем» соборы. Только национальное крепко. Интеллигент подобен христианину, он добросовестно всемирен. Источник его веры – «за морем», святые – «за морем», чудеса – «за морем». По эту сторону моря у него только «родина-уродина» – нечто с его личностью несвязанное, «случайность рождения». Как герой старой комедии, он может сказать о себе:

«Т?ло мое родилося въ Россiи, это правда; однако духъ мой принадлежитъ корон? французской».

Однако сходство интеллигента и христианина неполно. Самоуглубление свойственно только одному из них, а самоуглубление, вера в свою личную ценность – начало культуры. Интеллигент не ценит себя, а потому легко растрачивает полученное дарование и самую личность. Но хуже всего то, что он видит в себе конец и вершину развития. Быть выше интеллигента уже нельзя, можно только взойти, если повезет, на его высоту.

…Несмотря на все сказанное, культурный подъем через возвращение на историческую почву не требует от нас борьбы с чем-то внешним, будь то «интеллигенция» или «наследие революции». В области культуры вопрос не в том, против чего бороться, а в том, чем быть. Этим культура отличается от политики, которая вся – искусство правильно нацеленной вражды. В начале этого очерка я заметил, что в нем описывается путь личного освобождения. То, что слой прошедших среднюю и высшую школу враждебен самой идее такого освобождения, т. к. удовлетворен существующим положением – не может нас остановить, если у нас есть желание приблизиться к старой культуре и продолжить ее нашими трудами.

XXV.Бедное и простое

I

Наверное, мало кто из осуждающих «царскую» Россию отвергает и созданную ей культуру. Пушкина и Гоголя, а под конец – и Достоевского, признавали даже при «новом порядке». Но признавая преимущества культуры, т. е. плодов умственной и чувственной жизни, мы должны признать и то, что сама эта жизнь при «старом порядке» была богаче и плодотворнее нынешней, во всяком случае, на своих вершинах.