Пусть всегда будет атом

Теперь Семёну Афанасьевичу оставалось лишь думать, как выжить самому, ибо в ту пору многие люди и с двумя руками умирали с голода, что уж говорить про него, инвалида. К счастью, после того как Война заставила замолчать телефоны и телеграфы, писать люди стали гораздо больше. Так он и стал почтальоном, осев в уцелевшем в войну Трудограде.

Жизнь продолжалась. Обожженная кислотными дождями и наполненная радиацией земля к осени дала первый, скудный урожай. Овощи чистили, несколько раз проваривали, сливая подсоленную воду, чтобы хоть немного вывести радионуклиды. Выбора есть или нет не было: вслед за Войной пришел Голод, и неизвестно, что именно унесло больше жизней.

Первая зима была самой тяжелой. Руины городов уже были основательно разграблены, и запасы поселений быстро подходили к концу. Трудограду повезло: стоя на Каспийском море, он отправлял в его отравленные воды свой наскоро сколоченный рыболовецкий флот. Возвращались не все корабли, но те, что все же шли назад, несли в себе драгоценное съедобное серебро, иногда даже содержащее вполне безопасную дозу радиации. За счет рыбы и запасов с военных складов Трудоград устоял в первую зиму.

Затем была голодная весна, позже – сухое лето, полное бурь, несущих на город радиационную пыль и тяжелые тучи, прожигающие землю кислотными дождями.

Следующей зимой было уже легче: люди чуть приспособились, между уцелевшими поселками и городками пошла торговля, а с юга Советского Союза, пошли автоцистерны с нефтью, обеспечившие работу уцелевших котельных.

Работать почтальоном было в ту пору опасно как никогда, тем более, что тогда в городе ещё пытались платить людям пенсии. Случаи грабежа исчислялись десятками, и половина из них, если не больше, кончалась убийствами.

Многие почтальоны тогда стали покупать надежный ТТ и дорогущие, убойные Стечкины. Не проходило недели после покупки, как их находили мертвыми, с проломленными со спины головами или всаженными исподтишка заточками. Бандиты шли на все, чтобы завладеть хорошим оружием, и, как бы убоен ни был пистолет, за каждым человеком вокруг его владелец уследить мог. Поэтому с первой зарплаты Семён Афанасьевич купил на толкучке простой наган, довольно ржавый и побитый жизнью, чтобы не привлекать внимания бандитов, но достаточно надежный, чтобы пугнуть выстрелом рыскающие по городу стаи одичавших собак и мелкую криминальную сволочь. Чуть позже к нагану прибавился обрез ружья, на те случаи, когда надо было доставлять почту по деревням.

Так на пару с обрезом и наганом Семён Афанасьевич и прослужил почти что двадцать лет, все эти годы надеясь отыскать семью. Расспрашивал людей и встречался с почтальонами из других городов, пытаясь узнать, не слышали ли они о людях с его фамилией.

Полгода назад судьба свела его с Олегом, бывшим в Трудограде проездом электриком из Новых Зорь, который и рассказал, что знает Веру Берёзкину и ее дочку, что живут они в Краснознаменном, что Вера работает в местной школе, а Нина, ставшая уже совсем взрослой, возглавила агитотдел и мечтает открыть в городе театр.

В тот день Семён Афанасьевич вернулся домой ошарашенным услышанным. Первой мыслью почтальона тогда было бросить все и тут же поехать к ним, и он даже начал было собирать вещи, доставать из шкафа старый гражданский пиджак, разглаживать брюки… Но затем его взгляд упал в зеркало, на пустой рукав рубахи, висящий вдоль тела, на беззубое, постаревшее лицо, на тумбочку, где лежало двести семьдесят рублей, составлявших все его накопления за эти годы. Он разом поник и тяжело повалился на кровать. Затем привстал и, помедлив, убрал вытащенную одежду обратно в шкаф. Он боялся. Боялся того, что Верочка не примет его таким, того, что он своим видом просто отравит её с дочкой жизни. Потому он так и остался в Трудограде, предпочтя и дальше получать от Олега письма о жизни своих самых близких людей.

III

Семен Афанасьевич нежно поцеловал фотокарточки, после чего поужинал макаронами с сосисками, выпил дрянного ромашкового чая четвертого сорта и отправился спать. Требовалось хорошо отдохнуть: завтра ему предстояло выйти из Трудограда, чтобы неделю разносить почту по разбросанным в округе деревням.

В путь Семен Афанасьевич отправился пешком, намереваясь выходить к окрестным деревням теми тропами, где не сможет проехать машина. По базарам недавно пополз слух о том, что грузовики охотников за рабами были замечены в окрестностях Трудограда, и пересекаться с ними почтальон не желал.

Загрузив сумку письмами и консервами, добавив к нагану обрез ружья, заряженный тяжелыми пулями двенадцатого калибра на случай, если доведется встретиться с медведем или какой тварью покрупнее человека, Семен Афанасьевич отправился в путь.

Раздоры, Змиев хутор, Маяк коммунизма и Рыбицы – все эти места он успел посетить за первый день и к вечеру дошел аж до заброшенного сельскохозяйственного техникума, в здании которого сейчас обитала община сатанистов. Приняли его радостно: Семен Афанасьевич, уже пятнадцать лет носящий сюда почту давно стал для сектантов своим человеком. Получив корреспонденцию, сатанисты устроили его в техникуме на ночлег, накормив перед этим ужином. Съев картошку и как всегда отказавшись от мясного рагу, Семен Афанасьевич поделился с сектантами папиросами и трудоградскими новостями, а затем, немного посидев у горящего в актовом зале костра и послушав играемые сектантами на старом пианино самосочиненные гимны Князю мира сего, отправился спать. Постелили ему в одном из бывших классов техникума, где он на набитом сеном матрасе быстро уснул, охраняемый лежащим подле головы обрезом и строгим взглядом портрета Мичурина в золотом иконном окладе, который, судя по пририсованным рогам и клубам пламени сзади, играл здесь роль самого Люцифера.

Позавтракав в техникуме свежеиспеченными хлебными лепешками и заваренным с мятой иван-чаем, Семен Афанасьевич отправился в путь. Сегодня ему предстояло посетить дома отшельников, живущих дальше за Трудоградом. День прошел спокойно, если не считать слишком наглого волка, отогнанного наганом, и очередной затеи святого старца Фофана, перегодившего тропинку в свой скит растяжками с ручными гранатами, на которых почтальон чуть не подорвался.

Старец Фофан, угощая Семена Афанасьевича чаем, долго извинялся, пеняя на то, что русалки из ближайшей реки в последнее время совсем не дают ему житья, каждую ночь показывая срам, и единственное, что помогает, так это молитвы и гранаты на подступах к дому. Почтальон лишь понятливо закивал, и, отдав старцу письма от верующих, посоветовал прекращать настаивать самогон на мухоморах.

Следующие дни прошли так же хорошо – единственное, что тревожило, так это то, что дальше придется шагать вдоль тянущихся по Пустошам автомобильных дорог, но даже это не огорчало почтальона: прятаться он умел.

Последние жители брошенных, догнивающих сел, трудящиеся на руинах колхозов деревенские, люди из укрепленных хуторов – все они радовались принесенным весточкам, соединявшим их с лежащим вокруг миром. В такие минуты раздававший письма Семен Афанасьевич улыбался беззубым ртом, ощущая, что он еще нужен людям вокруг него, и осознание этого делало его счастливым. Это радостное настроение распространялось даже на сны, в которых ему снова виделась мирная довоенная жизнь, прогулки по астраханской набережной вместе с женой и дочкой. Проснувшись, Семен Афанасьевич не спешил вставать и долго лежал, прикрыв глаза, улыбаясь и старясь запомнить ускользающий сон.

На следующий день он чуть не умер. Обходя кружным путем Трудоградский тракт, он перемудрил, и сумерки застали его в поле. Именно из-за темноты его внимание привлекли панельные дома, стоящие на окраине поселка, расположившегося вдалеке от дороги. Поселок был обозначен на картах как заброшенный, но в трехэтажках горел свет, притом горел он почти в каждом окне так, будто и не было никогда Войны.

Это было настолько не похоже на бандитское логово или жилье беженцев, что Семен Афанасьевич, не выдержав, отправился к поселку, чтобы осмотреть дома ближе.

Свет в окнах горел ярче обычного, гораздо ярче вставленных в люстры стоваттных лампочек. Однако, почему-то это не насторожило его, как не насторожили ни распахнутые двери подъездов, ни пустой, вымерший двор.

Свет манил его, и он шел к домам, шел мимо большой детской площадки с металлическими горками, проржавевшей ракетой и резным, покрашенным в черный цвет, улыбающимся деревянным солнышком.

Семен Афанасьевич остановился только чудом, когда заметил какое-то движение над головой. Почтальон непонимающе уставился на столбы электропередач, между которыми вместо проводов были натянуты бельевые веревки, на которых висело тряпье. Резкое движение рваной ткани под порывом ветра и заставило почтальона отвлечься от света из окон.

Почтальон огляделся: все вокруг выглядело так, будто то, что обитало здесь, только примерно знало, как живут люди. Солнце на игровой площадке было выкрашено в черный, улыбаясь ему одноглазой перевернутой мордой, бетонные клумбы, что стояли прямо на дорожках, были полны сорняков и воткнутой туда арматуры, а песочницу наполняло что-то напоминающее известку пополам с крупным, острым щебнем.

Из разбитого окна на первом этаже донесся слабый, изможденный стон. Стон человека. Нужно было бежать, но, обзывая себя последними словами, Семен Афанасьевич шагнул вперед, расстегивая на ходу кобуру с наганом. В нос ударил тяжелый тухлый смрад, перебивающий запах цветущих под окном кустов.

Подняв единственную руку, почтальон вцепился в подоконник и приподнялся, заглядывая внутрь комнаты. Он смотрел туда всего секунду, прежде чем разжать пальцы и побежать прочь со всех сил, но этой секунды хватило, чтобы увидеть все. Лампочка под потолком была вывернута, и свет сочился прямо из оклеенных заплесневелыми обоями стен. Мебели не было, и безногие, безрукие, дергающие головами тулова людей, собак, овец лежали прямо на полу в одной покрытой кровью и гноем куче. Все они были живыми, но вместо конечностей зияли безобразные прижженные раны. Его заметили – куча зашевелилась, заворочалась, уставилась на него десятками измученных глаз, вмиг комната заполнилась мычанием множества безъязыких ртов. Почтальон не хотел знать о том, что лежало там, внутри, но почему-то промелькнула мысль о запасах, оставленных кем-то на голодное время, когда не удастся найти свежей добычи.

Легкие разрывали грудь, сердце дергало, но Семен Афанасьевич все несся и несся прочь, ожидая, что сейчас его схватят и потащат назад, в подъезд, в те квартиры, разделают и кинут в ту бесформенную кучу. Он бежал, слыша лишь стук сердца в висках, а когда силы иссякли, просто свалился в пыльный бурьян и затрясся в долгих беззвучных рыданиях. Его не преследовали.

Когда к утру почтальон добрался до полузаброшенной деревушки, где доживали свои годы несколько старух, его словам лишь понятливо покивали и, посетовав на расплодившихся из-за дождливой весны людожорок, пояснили, указав на плохо напечатанный календарь, что на молодую луну обитатели тех домов всегда охотятся, и, подойди он к трехэтажкам в другой вечер, вряд ли бы сейчас пил с ними чай.

В той деревне почтальон пробыл два дня. Отходил от случившегося – очень болело сердце. Лишь на третий, почувствовав силы, Семен Афанасьевич распрощался со старухами и с новыми силами вышел на дорогу. Люди ждали его писем, а потому рассиживаться долго он не мог, несмотря ни на каких людожорок.

IV

Два дня спустя рюкзак Семена Афанасьевича наконец опустел, и он, вручив последнее письмо, с облегчением направился обратно в Трудоград. Впрочем, облегчение было не долгим, так как ближе к вечеру почтальон понял, что над Пустошами собирается буря. Об этом старику говорили и улетающие прочь птицы, и сколии, с беспокойным гулом носящиеся над зарослями бурьяна.

Почтальон, как мог, ускорил свой шаг. Нужно было искать укрытие: от радиоактивной пыли, что поднимет ветер, плохо помогали его самодельные очки и респиратор.

Когда такое случалось на Трудоградском тракте, Семен Афанасьевич выискивал сброшенную в кювет машину с уцелевшими стеклами и пережидал там ненастье, но сельская шоссейка, по которой он шел, была пустынна, а единственный встреченный остов БМП фонил так, что почтальону пришлось обходить его по широкой дуге.

В спину ударил ветер. Зашелестели ветви высаженных у дороги тополей. По степи прошли первые, пока еще слабые, смерчики. Сколии, поймав ветер, тяжело загудели, затанцевав в вышине.

Потертая карта обещала в паре километров впереди реку и стоящие на ней руины разбомбленного в Войну химкомбината. Почтальон, накинув очки и респиратор, зашагал вперед в надежде, что он успеет найти укрытие до того, как непогода наберет силу и все кругом исчезнет в клубах поднятой пыли.

Буря усиливалась, и все заволокло песком, лишь иногда в разрывах пыльных клубов перед почтальоном мелькали громады далеких цехов. Он шел почти вслепую, одолевая шквалы бьющего в лицо ветра, шел, пока буквально не уперся в накренившиеся бетонные плиты забора. Найдя в них пролом, почтальон спешно пролез во двор, рукой отодвигая прочь остатки хрупкой, как стекло, выеденной ржой и кислотными дождями колючей проволоки.

Когда буря поутихла на пару минут, он был уже в середине двора. Пыль опала, и почтальон смог оглядеться. На химкомбинате он был не один: двор был полон грузовиков с железными кузовами, пробитыми маленькими забранными решетками из приваренной снаружи арматуры окошками. Рядом с грузовиками суетились рослые парни в камуфляже и респираторах, ударами прикладов подгоняющие оборванных людей разгружавших машины.

Семену Афанасьевичу не нужно было даже смотреть на перекошенные, напуганные лица за решетками кузовов, на избитых в кровь подневольных грузчиков, чтобы понять, что на заводе решил остановиться отряд охотников за рабами.

Почтальон тут же поспешил назад, к упавшему забору, но его уже заметили, и двое работорговцев, зайдя за спину, отрезали путь к бегству.

Женщина смотрела на Семена Афанасьевича мертвыми, засиженными мухами глазами. Под ее телом лежало несколько стариков с простреленными головами и завернутый в истертое полотенце младенец. Почтальон, дрожа, стоял над выкопанной под забором ямой и смотрел вниз. Двое работорговцев курили за его спиной, совещаясь между собой:

– Безрукий, старый, только еду пожрет в пути. И за сотню рублей не сбудем, помяни мое слово, Сулим. Кончить его надо.

Второй охотник подошел ближе и с силой развернул почтальона лицом к себе, смотря на него расширенными, занимающими почти всю радужку зрачками. Грязные от мазута и оружейной смазки пальцы бандита залезли в рот почтальона, привычно ощупывая зубы.

Сулим скривился:

– С зубами тоже беда.

– Ну, вот и все. Давай, пулю в затылок, и дело с концом – плов стынет.

– Да погоди, плов не баба – может и поостыть. А сто рублей тоже деньги, между прочим. Сторожем на стройку какую-нибудь его вполне можно будет пристроить. Или на бахчу. Будет себе дед ходить, ворон пугать, хорошее ж дело.

– Забей, больше времени потеряем, пока покупателя искать будем. Шлепнем, и черт с ним. Ты, дедок, не серчай, сам таким нетоварным стал – сам за это и отвечаешь. Руку-то где посеял, а?

Не дождавшись ответа, работорговец несильно ударил Семена Афанасьевича по голове пистолетом, без злости, только показывая, что ждет ответа.

– Под Одессой, – тихо ответил почтальон.