Зеркальные числа

Пупс надолго замолчал.

Лето было очень хорошее, жаркое. Дети отъедались клубникой, малиной, огурцами – бабушка слыла передовой огородницей, выписывала из Саратова новейшие удобрения. В конце июля помидоры пошли – огромные, сладкие, назывались «бычье сердце». Жара стояла такая, что все косточки плавились, расплывались в прогретой, забывшей сумрачную петербургскую промозглость плоти горячим воском. Бабушка и ее кавалер, Степан Антонович, сидели на веранде, обмахивались бумажными китайскими веерами, пили пиво со льдом.

Вечерами, когда жара чуть спадала, Степан Антонович водил мальчишек рыбачить, учил удить, подсекать, костер разводить. Темнело поздно, звездное небо над степью казалось огромным, больше, чем в городе. Бабушка доставала из футляра телескоп, они смотрели с веранды на лунные моря и долины, на полоски на Марсе, на почти живое, влажное мерцание звезд. Дашка не выдерживала, засыпала в кресле в обнимку с медведем Иннокентием. Бабушка ее потом уносила в кровать, укладывала, пела колыбельную.

Коля с Мишей на чердаке тоже слушали, а потом долго шепотом болтали про все-все – про японскую кампанию, про волшебство у разных народов, про будущий год в гимназии, про Шерлока Холмса и капитана Немо. Потом засыпали крепким мальчишеским сном, не слыша, как шурудят в потолочных балках наглые мыши, как идет за ними черный бабушкин кот.

Да и кот ли – или само их детство неслышно кралось на мягких лапах, останавливалось посмотреть в спящие лица, чуть коснуться сомкнутых ресниц, выйти по трубе на крышу и щуриться там сквозь темноту космоса на далекие загадочные звезды?

В тот день Коля чудом не забыл пупса своего на чердаке. Уже на речку убегали – и Дашка с ними увязалась. Коля подумал-подумал, но все же вскарабкался по скрипучей лестнице, выхватил Висечку из-под своей подушки со смешной детской наволочкой в зайчиках, сунул под ремень.

– Глаз не спускать с Даши! – крикнула бабушка с веранды. – Дарья, а ты в воду не смей лезть! Не зная броду – дальше что?

– Знаю я броду, знаю, – бормотала Дашка. – И пословицы все знаю. Сами с усами. Коль, а на закорках прокатишь?

На пляже не было никого, дети собрали сухой травы, запалили костерок в тени небольшого вяза, без удовольствия выживавшего здесь, на скудном волжском песке. Пожарили на палочках колбасок, которые бабушка с собой дала, помидорок, кривой кабачок, цапнутый с краю огорода.

– Вкуснота! – сказала Дашка, вытирая рот об медведя. Уселась в теньке, велела Коле себя развлекать, читая по памяти «Конька-горбунка» – он хорошо стихи запоминал. Мишка поплавать пошел, а Коля лег рядом с малявкой на песок.

– За горами, за лесами, за широкими морями, не на небе – на земле, – начал он и широко зевнул. – Жил… старик в одном… селе…

Проснулся он от нереального, оглушительного ужаса. Вскочил с бьющимся сердцем, не зная, где он и что ему послышалось сквозь сон такое страшное. Огляделся безумными глазами. Мишка еще не вернулся – наверное на тот берег заплыл да валяется, там песок лучше. Под деревом было аккуратно сложено Дашкино платье, а сверху сидел медведь Иннокентий, смотрел стеклянными глазами, черными и тусклыми, как бездна, в которую ухнуло Колино сердце.

– Дашка! – Коля заорал, побежал к воде, увидел, как что-то мелькнуло под поверхностью в паре саженей от берега. – Дашка в воде!

– Не стой столбом, прыгай же, Коля! – крикнул пупс, прижатый его поясом. – Греби быстрее!

Коля увидел, как с другого берега в воду сиганул Мишка, перепуганный его криком – и сам прыгнул с берега уточкой, сразу ушел на глубину, мучительно пуча глаза, сжимая и разжимая веки, чтобы видеть получше. Вынырнул, когда воздух закончился – дыхание вырвалось с рыданием, спину сводило от страха.

– Не паникуй, – сказал пупс громко и твердо. – Ныряй. Чувствуй течение и туда греби. Пузыри ищи глазами – их солнце подсветит, видно будет.

Коля увидел, увидел пузыри, не стал за воздухом подниматься, хоть уже грудь теснило, поплыл вниз, в темноту, сквозь холодную струю течения к самому сомовьему омуту. Ничего не видно было, но он, молясь, зашарил руками по дну.

«Боже, – думал он, – боже, боже, боже!»

И было в этих словах огромное, испепеляющее обещание – всего себя он бы сжег, по кусочку сам разрезал и скормил всемогущему, все свое будущее счастье, жизнь, все чаяния свои отдал бы, не раздумывая, скопом, прямо сейчас – за одну только возможность надежды.

И когда он почувствовал под рукой шелковые, плывущие в воде волосы, то взорвался одним огромным «спасибо», ухватил, потянул, намотал их на запястье быстрым движением и из последних сил рванулся наверх, к свету. Не выплыл бы, если б не Мишка – в глазах потемнело, грудь огнем жечь начало, когда тот его ухватил и к берегу потянул. Вдвоем Дашку вытащили – маленькую, обмякшую, мертвую.

Мишка за волосы свои схватился, стал их тянуть, будто вырвать хотел.

– Она мертвая, мертвая, не дышит! – закричал Коля в отчаянии.

– Глубоко вдохни и выдохни, – сказал пупс. – Соберись. Дай себе по морде, что ли. Быстро!

Коля ударил себя по щеке так сильно, что язык закровил о зубы. Сглонул соленое.

– Переверни ее, – скомандовал пупс. – Представь, что это – чужая девочка, которую надо спасти. Так, два пальца в рот, нажми на корень языка ей. Еще раз. Пошла вода?

– Нннет, – промычал Коля, чувствуя, как стучат зубы.

– Быстро ее на спину. Мишку за помощью. Голову ей запрокинь. Рот открой. Нос зажми и два вдоха ей в рот, губы к губам. Сильно воздух вдувай. А теперь руки на грудину, нависни над нею на прямых руках и качай тридцать раз. Всем весом, Коля. Два вдоха…

Коля зажимал Дашкин нос-пуговку, вдувал ей в грудь воздух и пытался закачать его в кровь быстрыми движениями. Малая, слабая часть его орала и билась о стекло в панике и ужасе оттого, что губы у нее были совсем ледяными и синими, что глаза закатились, только чуть белков виднелось, что ничего не менялось, жизнь не возвращалась. Но этого себя он запер крепко, заставил не слышать, а слушал только счет в голове, будто превратился в другое существо, неподвластное отчаянию, устремленное к одной только цели и неспособное от нее отвлекаться.

«Боже, – говорил он мысленно, отсчитывая тридцать качков над маленьким телом, – божебожебоже…»

Через пять кругов, на «боже» номер двадцать четыре, Дашка всхрапнула и изо рта у нее полилась вода.

– Вода! – взвизгнул Коля, чуть-чуть отмирая, – Живая!

– Быстро переверни ее! – сказал пупс. – На бок. Дышит? Дашка вроде дышала – с хрипом, с клекотом, но дышала.

– Укутай во что-нибудь и неси, – скомандовал пупс. – А мне что-то… Коля… Неси ее к врачу, все объясни. До трех суток потом возможно вторичное… Ох…

– Висечка? – спрашивал Коля, оборачивая Дашу своей рубашкой. – Висечка, или как там тебя по-настоящему… Ты чего?

Но пупс замолк, а Дашка прохрипела, чтобы ей дали в руки Иннокентия, и потом Коле было совсем ни до чего больше, когда он бежал по палящей жаре вверх по склону с полуживой шестилеткой на руках, ноги скользили на горячем песке, а он все старался ее не тряхнуть, не потревожить.

И так он бежал, как стальной, со скоростью шесть миль в час, равномерно, а из деревни навстречу ему со скоростью пять миль в час бежала толпа народу – Мишка Некрасов, и бабушка, и врач, и соседи, и рыбаки, и почтальон – и найдите точку дороги, в которой они встретятся, и боже мой, когда же этот бесконечный день кончится, нет, не хочу есть, спасибо, баб, и Мишка тоже молодец, ну прости, прости, не усмотрел, мия кульпа, давай сам пойду утоплюсь, нет не плачу, не маленький, Дашунь, ну ты как тут, сильно больно, серьезно? эх, ну ладно, слушай – Горбунок-конек проснулся, встал на лапки, отряхнулся, на Иванушку взглянул…

Нет, не плачу я…

Бабушка сидела за столом на веранде, лампу не зажигала. Коля подошел поближе и увидел, что она курит папиросу, и огонек дрожит.

– Баб… – начал он.

Она ухватила его за руку, притянула к себе, расцеловала в обе щеки, обдавая сладковатым табачным дымом.

– Телеграмму принесли, пока ты с Дашей сидел, – сказала она. – Две сестренки у тебя со вчерашнего дня. Даша и Катюша. Танечка поправляется, скучает за вами, привет передает. Тринадцатого обратно поедем, двадцатого уже учебный год начинается. Я с вами поживу пару месяцев, тут Степа за домом присмотрит.

Коля опять разревелся, будто ему три года было, а не тринадцать.

– Поешь иди, – сказала бабушка, откидываясь в плетеном кресле и глядя в темноту сада. – Мишка там на кухне уже оладьи жмет.

С Мишкой они решили быть друзьями навсегда, и завтра побрататься, порезав руки и смешав кровь – на ночь не хотелось возиться.

– Тебе, Коля, надо быть врачом, – сказал пупс, когда Коля уже засыпал, привычно сжимая его под подушкой. – Побеждать смерть, забирать у нее намеченное – лучше нет в мире власти.

И были эти слова как свет, осветивший Колины мечты и устремления. Засыпал он еще обычным мальчишкой, а проснулся – будущим врачом, победителем над смертью.

Доехали обратно весело, играли в «Сражение», Мишка Колю все время заставлял за Турцию играть, а сам, хитрец, за Россию кубики бросал. Дашка еще была бледновата, а уже хотела бегать и беситься. Но Коля ей с важным видом пульс щупал и язык показывать заставлял.

– Нет, – говорил, – лежи пока, Дарья Вячеславовна, тебе еще отдых предписан.

Она вздыхала и покорно ложилась, а он ей покрывало поправлял и насмотреться на нее не мог.

Пупс вот только все время молчал.