Век агрессии. Возможности и допущения

Образ вечно пребывающей агрессии как бы находится в подвижке, он каждый раз охватывает изменяющееся в отображаемом объекте, при сохранении сущностных основ жизни. Ибо меняется человек, ширится и растёт пламя жизни, если подразумевать под таковым, цивилизационные изменения и конфликты, а вместе с ними разбирается и расчленяется на многие виды сама агрессия. Но общая идея триединства агрессии сохраняется. Это своеобразный символ, выражающий принцип всеохватности, принцип всеединства, как взаимопроникнутости и разделённости составляющих, и принцип постоянства деструктивного действия в образе вечной агрессии. Они раскрываются как сущностные начала в развитии агрессии. В этой связи станем утверждать, что естественная потребность человека выплёскивать энергию, прилагать усилия к изменению жизненных условий, заметно стала сводиться к выплёскиванию агрессии. Это ли не говорит о веянии уже Века агрессии, о том, что усиливается пламя жизни, и вместе с ним растёт и ширится агрессия в мире людей. И что образ агрессии, отвечая реалиям жизни, должен также отвечать инструментальности. Поэтому в наших достижительных целях, связанных с концептуальными построениями Века агрессии, образ вечно пребывающей агрессии был принят за основу в целом. И развит в частностях, с различением агрессии как самостоятельной надличностной сущности в категориях чувственного и мыслительного мира.

В концептуальной схеме Века агрессии понятию «надличностные сущности агрессии», далее «надличностные сущности» принадлежит особое место и роль. В коей мере такие сущности могут быть сопоставимы с идолами сознания, если обратиться к терминологии английского философа Фрэнсиса Бэкона (1561 – 1626). Основатель эмпиризма так называл ложные понятия, которые пленили человеческий ум. А мы станем понимать под ними сущностные остатки агрессивных явлений, которые в своём единении возымели силу над человеческим поведением далеко не лучшего свойства. Правда, само словосочетание «надличностные сущности», а мы будем им пользоваться на протяжении всей книги, может вызывать возражения в силу ряда причин, в том числе и философского характера. Но если принять его как «неклассифицированный остаток» (как нечто неправильное), по примеру американского философа и психолога Уильяма Джеймса (1842—1910), который так обозначал новые поля для широких исследований, и начать его содержательно, на основе логических суждений, «доводить до правильности», и таким образом встраивать в проблематику агрессии, то можно будет получить инструмент для разработки как общих вопросов «возвышения» агрессии до значений века, так и проблем уже самого века агрессии, связанных с протеканием агрессии, превалированием тех или иных её видов, а также и возможностями спада значений агрессии. Все эти вопросы потребуют основательной разработанности понятия «надличностные сущности агрессии». И тогда уже можно будет классифицировать надличностные сущности, скажем, по видам. Например, «слепленных» от национального характера, где будет превалировать этническая агрессия, или в зависимости от социо- биологических предпосылок, где от личностной агрессии следует ожидать физического насилия и жестокости в «чистом виде». Такая классификация уже в расширенном варианте позволит предметно разрабатывать видовые различия агрессии в общей проблематике века агрессии.

Итак, предпринимая попытки доведения введённого нами понятия до «правильности», отметим, что надличностная сущность в сознании есть некий внутренний след (остаток от агрессивных практик). Как образование она не имеет никакого отношения к астральным сущностям, её происхождение носит вполне земной характер, связанный с природой человека, действиями людей во вражде, злобе. Это то, что сохраняется от содержания агрессивных действий, вобравших в себя сответствующие чувства и мысли. Они имеет место быть в индивидуальном сознании, в коллективном сознании, а теперь уже и в глобальном сознании. Для производства таких сущностей в первую очередь необходима как сама «материя» агрессии, так и доведение её до сознания людей. Иными словами, нужна агрессия, как событийный факт (основная материя), её освещение в СМИ (придание событийному факту коммуникационной силы), развитость всех уровней сознания и пр.

В своём единстве данные составляющие предстают как некий отлаженный агрегат по ускоренному производству агрессивных сущностей. Возможно, что налаживание масштабности такого производства и послужило в значительной мере наступлению века агрессии. Во всяком случае с разработкой понятия «надличностные сущности» связывается понимание главного вопроса века агрессии – вопроса задействования механизма воспроизводства агрессии как самостоятельной сущности. Ибо в своей действительности агрессивные сущности самостоятельны и могут моментально овладевать чувствами и мыслями, являясь образцом, примером для агрессивных действий и поведения. Тем самым они также множат и расширяют возможности потенциальных субъектов агрессии. Потому как эти сущности в основном не затрагивают волю и могут действовать по большей части самостоятельно, например, как микробы, они же не нуждаются в разрешении, чтобы заразить. Разница в том, что микробы могут заразить тело, а агрессивные сущности воздействуют на сознание. Здесь следует иметь ввиду и «встречное движение» – желания субъекта быть похожим на некий образец, который, собственно, и задают агрессивные сущности. Видимо, с этим будет связано ослабление роли причинности в агрессии и возрастание её самостоятельности. Но откуда сами сущности черпают образцы, и как они становятся надличностными сущностями? Рассмотрим эти вопросы подробнее.

Агрессивные сущности получают своё развитие на основе агрессивных практик, а также с помощью СМИ, которые их тиражируют и распространяют как «горячие» новости и авторских фантазий в художественных произведениях. Важно также иметь ввиду, что составляющие агрессии (чувства, чувствования и мысли), их замес и метаморфозы, образуют тот первичный (сырой) материал, который в общем потоке агрессии участвует в производстве агрессивных сущностей. Откладываясь в сознании, агрессивные сущности сцепляются между собой. Таким образом они становятся более устойчивыми и «зависают» уже как надличностные сущности (образцы агрессии), пополняясь извне агрессивными практиками на постоянной основе.

Так, в кругообороте и подвижке образ вечно пребывающей агрессии и встраиваемый в него уже в наше время инструмент «надличностная сущность» предстаёт как целостность для объяснения и обоснования общих идей и разработок о веке агрессии.

Обогащённый новыми представлениями образ вечно пребывающей агрессии может рассматриваться и как общий путь в достижении поставленных целей. В предметном плане это даёт возможность нацеливать его (образ) на осмысление агрессии в своей целостности, на воспроизводимость и постоянство её сущностных и поведенческих моментов. А главное, позволяет помыслить о том, что агрессия органически связана с жизнью, она насыщается ею, видоизменяясь и обретая новые формы. Агрессия этим сильна и искрометна, поэтому побороть её можно лишь погасив пламя самой жизни. Иными словами, агрессия неискоренима, она бессмертна, пока есть сама жизнь, но, правда будет и в том, что без агрессии жизнь не жизнь в своих началах и открытости.

В свою очередь метаморфозы агрессии, представленные как разлетающиеся искорки пламени жизни, могли бы дать нам понимание единичной и множественной агрессии, и связанных с ними проблемах. Ведь искорки сами по себе могут больно жалить в повседневности, и здесь мы имеем дело скорее с межличностной агрессией, но также верно, что от искры возгорается огромное пламя. Это может быть пламя войны и различных массовых выступлений, и тогда речь может идти о множественных формах агрессии.

Но так ли всё происходит, как было нами расписано, и даёт ли пламя жизни свои искорки в виде агрессивных выпадов, делает ли она это неизменно? То есть, возобновляется ли она постоянно, в своём единении с пламенем жизни? Мы попытаемся обрисовать это в своих доводах и суждениях, и речь пойдёт в широком плане о составляющих агрессии в их сущностных проявлениях. На пути наших изысканий, мы будем иметь в виду образные постижения агрессии Шпенглером и наши добавления к нему, как образу вечно пребывающей агрессии, и в заключении покажем, насколько это оказалось действенным для концептуальных построений Века агрессии. А пока подчеркнём то неизменное, что агрессия как таковая всегда была присуща миру людей, человеческим отношениям, и проходила в своей действительности как действование, сопричастное злу и вражде. Развиваясь так по своей природе, она могла проявляться во взаимоотношениях отдельных лиц и групп людей, выражаться в действиях беспорядочной массы, быть частой или не частой в своих знаковых формах, таких как война, восстания, революции и терроризм.

В то же время заметим, что с агрессией никогда не связывали сущностное понимание века. Даже во времена длительных и кровавых войн она не характеризовала век как целостность, не была его собственным именем. Почему же сейчас мы заговорили о веке агрессии? Что изменилось в мире людей и в человеческих отношениях? И что нам прежде может сказать наша повседневность, богатая на агрессию и насилие? Говорит ли она об изменениях природы человека, его ожесточении, и, как следствие, увядании социальности, или есть что-то иное, нам пока неведомое?

Для наших целей насущным будет то, как агрессия смогла оттеснить все другие виды действования и стать определяющей в характеристике века? Как в своей действительности она смогла стать актуальностью зла и вражды? Какие механизмы обеспечивают тандем общественного и личностного в агрессии? И не происходит ли такое потому, что уже не столько интерес, и не столько необходимость защиты, а сколько злая воля побуждает и активизирует агрессию. И что множественность таких выпадов усиливают власть самой агрессии, делают её самостоятельной силой вопреки человеку. И здесь нельзя не выделить роль СМИ как невольной обслуги злой воли и расширения тем самым агрессивных сил в обществе. Наконец, если правда, что миром правит необходимость, то сближение агрессии с ней делает её сильнее человеческой воли, ибо, как говорили древние, перед необходимостью преклоняются даже боги. И тогда уже воля скорее станет служить агрессии, при остаточном влиянии личностного (желаний и намерений).

К постановке вопроса о возрастании роли агрессии в таком ключе, того, что способствовало её становлению в значении века агрессии и было вызвано усилением пламени жизни, образно говоря по Шпенглеру, мы пришли не сразу. Вначале был интерес к агрессии как таковой, и это вылилось в исследование ряда содержательных вопросов, связанных с определением природы агрессии как действования и выявления её связей со смежными чувствами. Выделялась также роль мыслеформ как силы мыслей и воображений; рассматривались и внутренние силы, ответственные за агрессию. Все это едино совмещалось и целостно выражалось в соответствии с традициями понимания агрессии как формы человеческого поведения, где фактическое содержание определяют нападение и насилие. Но фактичность сама по себе ещё не объясняет агрессию, она по большей мере указывает на её наличие, вид, сферы проявления и рост. Действительная же природа агрессии не проясняется, ибо она могла бы быть познана исходя из неё самой, априорно. И здесь следовало начинать с вопроса существования агрессии, с вопроса о том, что она есть как таковая и как она могла развиваться при любой цивилизации и в каждом обществе.

Поиск ответов заставлял выходить за границы традиционной причинности и взглянуть на явления шире. Да и по мере накопления совмещающего материала и утверждения традиционного постижения агрессии как атакующей силы «во имя чего-то», приходило понимание того, что агрессия есть нечто большее, чем «нападение» по чьей-то воле. И что агрессия как объективная и стабильная сущность не есть только «начало», что в своём развитии агрессия смогла даже стать чем-то «для себя». Такое происходило потому, что агрессивное в мире упростилось до обыденности, и агрессия смогла утвердиться в своём новом качестве всеохватности и устойчивого самовоспроизводства образцов агрессивности. Мы видим, что дружелюбная сторона жизни теснится и сокращается как «шагреневая кожа», в то время как агрессивность возрастает. Она растёт в своих мягких формах, как напористость, и в жёстких формах, как насилие. Эти действия вседозволенности в людских связях и отношениях и есть реальные признаки века агрессии.

Ныне агрессии, противостоящей миру людей и развитию культурных связей, отводится гораздо больше места как силе разрушающей и утверждающей. Именно такой агрессии отвечают устремления индивидуализированных сознаний быть агрессивным или по меньшей мере казаться таковым. Отсюда можно было бы предположить, что агрессия стала ответом на любой «неудобный» вопрос, и что она есть способ разрешения проблемы всякого уровня. Однако это не совсем так, ибо решается не сама проблема, а лишь демонстрируется всё утверждающая и разрешающая агрессивная сила».[2 - Так, генеральный директор одной компании в Калининграде расстрелял из травматического пистолета сотрудника, требующего выплатить ему долги по зарплате. Тем самым он, как бы, решил одну проблему – выплеснул свою агрессию, и одновременно создал другую, заключающуюся в «отсидке» за содеянное.]

Следует понимать, что такие упрощённые до обыденности практики делают устойчивыми множественность форм агрессии и доводят в целом существование агрессии до характерных значений и черт века. Соответственно, велик и диапазон проявлений. Агрессия проявляется как должное в частных повседневностях, в семейных распрях, но она также служит способом решения межгосударственных конфликтов. Философы всё это уместили бы в одной фразе, отметив непомерное возрастание онтологического статуса агрессии, что несомненно объясняет и наступление века агрессии.

Таковыми будут наши самые общие исходные представления и доводы об установлении связей между агрессией как данностью и поведением. Далее, уже касательно видовых связей, мы станем различать агрессию индивида и агрессию общества. Агрессия индивида – это то, что есть «у него», агрессия общества – то, что есть «у нас». Для характеристики ядра индивидуальной агрессии мы станем использовать понятие «агрессиум» как единство биологического и социального (подробно об этом будет ещё сказано). Выразителем агрессии общества станет «общественная агрессия» (для обоснования этого понятия можно привести положение Аристотеля о человеке как общественном животном). В век агрессии между агрессией индивида и общественной агрессией усиливается особые связи, которые обеспечиваются агрессией как надындивидуальной или надличностной сущностью.

Все эти связи преломляются посредством так называемой агрессивной культуры и особенностями восприятия действительности человеком. Под агрессивной культурой мы понимаем то, что производится самой общественной жизнью и становится способом выражения деструктивного поведения и действий, выраженных и чувствами, и мыслями. А вот особенности восприятия говорят о том, как мы осваиваем агрессию и всё то, что с ней связано, будь то наблюдаемые агрессивные действия или информация о них. В век агрессии такие связи образуют общий план, при довлеющих значениях агрессии. Причинно – следственные связи агрессии остаются на вторых планах, образовывая специфические поля агрессивного. Существующие традиционные теории агрессии можно было бы отнести к изучению таких полей. Такие наработки позволяют, исходя уже из общего плана, рассматривать под заданным углом наиболее значимые характеристики агрессии и все те составляющие, которые выражают её развитие и особенности существования в век агрессии.

Продолжая наш путь – путь обоснования концептуальных представлений о вековой значимости агрессии, нам предстоит в узловых местах углубляться и делать пояснения. И здесь первым делом нам понадобятся рабочие понятия «комплекс» и «трансформация». Понятие «комплекс» даёт представление об агрессии как целостности, а «трансформация» – указывает на преобразования агрессивного, выражающего суть века агрессии. Отметим также, что комплекс агрессии – это набор чувств, мыслей и образцов, которые выражают личностные и коллективные состояния агрессивного. Трансформацию же комплекса агрессивного в состояния всеохватности и вседозволенности мы будем рассматривать как сущностный процесс становления Века агрессии.

Далее мы станем различать агрессию структурно, как укоренившуюся предрасположенность к действию или готовность быть агрессивным. В такой предрасположенности природно-биологические составляющие агрессивного тесно переплетаются с социально-политическими обстоятельствами жизни. Более того, сама эта предрасположенность доводится и утверждается до обыденного в поведении людей. Образуется новое свойство общественного человека быть агрессивным во всём и всегда. Отсюда мы допускаем, что всеохватность агрессии как особенность человеческого поведения, доведённая до обыденных проявлений, и есть то, что окончательно утверждает её в границах века агрессии. Однако также будет верным то, что объяснение феномену «Век агрессии» следует искать на путях единения нового со старым и обеспечения целостности проблематики агрессии. Ибо как справедливо замечает К. Юнг: «даже самая оригинальная и самостоятельная идея не с неба падает, а произрастает на уже имеющейся, объективно заданной интеллектуальной почве, корневая система которой – независимо от того, хотим мы того или нет, представляет собой теснейшее переплетение».[3 - Карл Густав Юнг. Феномен духа в искусстве и науке. М. 1992. С. 45.]

Переплетение традиционного понимания с новыми взглядами на агрессию, их единение в целостности подхода наших изысканий, будут рассматриваться на основе шести вопросов-утверждений. Мы их различаем как утверждения, которые побуждаются вопросительной составляющей для поиска новых утвердительных аргументов. Этим они отличаются от других вопросов, например, риторических, перед которыми не ставятся такие цели. С усилением же утвердительных начал, симбиоза традиционного (интегральность агрессии) и нового подхода (агрессия как надличностная сущность) необходимость в вопросительной части начнёт отпадать. Вот сами «вопросы-утверждения»:

– имеет ли смысл агрессия сама по себе, агрессия как данность вообще, независимо от своих форм и масштабов;

– может ли агрессия довлеть над человеком, не соизмеряясь с его желанием, возможностями и волей;

– является ли интегральность окончательной характеристикой в агрессии;

– какие механизмы способствовали становлению самостоятельных начал агрессии, сохранению её как надличностной сущности, расширению возможностей всеохвата в мире людей;

– почему не массовость убийств, санкционированных агрессивными войнами, а всеохватность агрессии, доведённая до обыденности в относительно мирное время, становится сущностной характеристикой века агрессии;

– отчего в век агрессии враждебные намерения действовать агрессивно, выражаются не только по воле, но и как необходимость во вне, надличностно.

Это вопросы о сущности и значениях агрессии, но это и утверждения об их данности. Применительно к Веку агрессии они должны в первую очередь определять то, в какой мере агрессия могла бы быть оправданием существования самой себя в мире людей, и тогда уже выходить на понимание того, в силу чего она смогла стать характеристикой века? Утверждения ответов не могут ограничиваться лишь сугубо познавательным любопытством, они должны иметь значения и протекать в русле развития новых аспектов теоретизирования агрессии.

Согласившись с тем, как надо рассматривать вопросы-утверждения, примем к сведению одно сущностное положение: то, что агрессия, будучи жизненной силой в веках, имеет все основания определяться в качестве фактора цивилизационного развития. И что достижения, скажем, в той же области военной техники и технологий не могли быть сделаны без учёта реалий агрессии. В то же время мы вправе будем усомниться в понимании смысла агрессии лишь из непосредственного опыта, ибо есть и иные познавательные возможности, представляющие предмет более выпукло и в отрыве от поверхности вещей. Однако подробнее об этом и умопостигаемом скажем позже, а пока отметим одно: если говорить о субъекте агрессии, который преследует свои цели, мыслит категориями захвата и разрушений, то «да», в таких контекстах, конечно же, видится «свой смысл» и «свой умысел», как захватнический интерес и своё оправдание агрессии. Более того, такая агрессия бывает сразу помещена в смысл, как сказал бы французский философ Анри Бергсон.

Но могла ли одна смысловая заданность субъектов агрессии, одни «интересы», взятые в своём множестве, придать в целом агрессии такую всеохватную силу и те значения, которые позволяют нам ныне ставить вопрос и говорить уже о веке агрессии?

Изначально на такой вопрос у нас просто не могло бы быть ответа. Надо было думать и предметно размышлять об этом и других возможных обстоятельствах развития века агрессии. То, как посредством генезиса было осуществлено раскрытие заданности агрессии, какие из них были выделены в качестве динамических образований, раскрывающих во взаимосвязях сущности века агрессии. Есть и развёрнутый ответ с различными экскурсами, предложенными в данной работе. А эти экскурсы, забегая вперёд, есть чувства и мысли, поведение и действия, которые и были вынесены нами в название книги. Думается, что именно эти составляющие и задаваемые ими в единстве объёмные характеристики агрессии в своём наступательном развитии и взаимосвязях послужили основой для становления века агрессии, а именно: такой протяжённости жизни человечества, которая полнится всеохватностью агрессии. В развитие сказанного мы станем рассматривать эти составляющие как части целого, то есть целостности новой агрессии, и, таким образом, разместим их в концептуальной схеме «Век агрессии».

В основе разработки такой схемы лежат три аналитических понятия:

– агрессия как социально-психологическое и политическое явление;

– агрессия как сброс в социальное пространство;

– агрессия как надличностная сущность.

Первое понятие достаточно полно разработано в традиционной проблематике в части психологии, что должно также послужить нам опорой в теоретизировании новых аспектов агрессии. Другие два понятия мы вводим для разработки концептуальной схемы «Век агрессии». Но прежде изъяснимся по поводу того, с чего всё это начиналось, и что именно было задумано как внесение нового?

Приступая к разработке века агрессии как теоретической проблемы, нам важно было в первую очередь определиться с тем, что будет положено в основание предметности агрессии. Станут ли это, главным образом, количественные характеристики, и тогда мы должны будем в основном внимать статистике: столько-то убито с особой жестокостью, столько-то изнасиловано, а также исходить из разъяснений антропологов по поводу того, почему у народности «А» убивали чаще и без особой нужды (потому что они агрессивные?), в то время как у народности «Б» убивали меньше (потому что они неагрессивные?). Всё это свидетельствовало бы о том, что, во-первых, согласно статистике, агрессии стало много больше, чем когда-либо было в мире людей. А во-вторых, что убийства когда-то и где-то совершались всё же с разной степенью частоты, скажем, у каких-то народов Африки. И тогда нам пришлось бы говорить, прежде всего, о причинно-следственных связях и сторонних факторах, вызывающих агрессию, что практически и имело место как факторный анализ в традиционной проблематике агрессии. Преимущества такого подхода очевидны, и они прежде в наглядности и фактичности исследуемого материала. Но одних этих «полезностей» скорее всего было бы недостаточно при объяснении феномена «Век агрессии», и мы не смогли бы по-новому взглянуть на проблему агрессии, оставаясь по-прежнему в границах традиционных подходов.

Если это так, то в таком случае надо будет в основании века агрессии предлагать уже какие-то другие, качественные характеристики, придающие агрессии самостоятельное «звучание» и значимость. И эти качества, возможно, как и новые функциональные заданности агрессии, взятые предметно, послужат тому, чтобы выявить сущность века агрессии и показать те преимущества подхода, которые могут придать новый импульс и разворот проблематике агрессии в современных условиях. Однако в этом случае уповать придётся прежде всего на абстракции и «схватывающие» представления по примеру древних греков.

И всё же, чтобы нам окончательно определиться с «основанием», протестируем подробнее возможности и пути теоретизирования века агрессии. Их, как мы видим, всего два. В одном случае надо будет делать упор на само явление агрессии как видимое, привлекать в этих целях статистику, а также «добывать» необходимую эмпирию; в другом – исходить из сущности агрессии в значении века, как на невидимое, но доступное «схватывающим» представлениям. Какой вариант будет более приемлемым для размышлений и выводов при том, что эти возможности не являются взаимоисключающими? Речь идёт по существу об активности способов познания и расстановке акцентов.

Если судить по первому критерию, когда «много агрессии», то надо будет согласиться с тем, что век агрессии остался в прошлом, например, в ХХ веке, с её войнами и применением американцами в Японии ядерного оружия. Но в истории войн найдутся и другие примеры, в которых было не мало агрессии. И каждый раз причины будут разными, где-то религиозными, а где-то и политическими, но быть может и чисто националистическими. Поэтому одни количественные характеристики, при всей их важности, не смогут нам объяснить сам феномен века агрессии как единого. Ведь они будут скорее «указывать» и «свидетельствовать» о чём-то одном, фактическом, и при этом мало что говорить о сущности явления, что не может никак нас устраивать. Чтобы понять и объяснить век агрессии, надо будет исходить из других оснований и путей. Это, прежде всего, пути совмещающего теоретизирования, и к ним следует подходить со стороны качественных определённостей в самой агрессии. Ибо век агрессии предстаёт по большей мере как данность сущностей агрессии, и, разрабатывая их должным образом, можно будет объяснить как сам феномен, так и количественный рост агрессивных явлений.

Выбирая такой путь, конечно же, не следует отрываться от обшей проблематики и традиционного в изучении агрессии. Но нам было важно исходить из того, что в первую очередь вяжется с пониманием вечно пребывающей агрессии, с её самодостаточностью. И в этой связи нельзя было не отнести агрессию к тому кругу явлений, которые «основания самих себя содержат в себе» (М. Мамардашвили).Это и есть признак вечности агрессии, в противном случае ей пришлось бы каждый раз дожидаться своей причинности, чтобы стать реальностью. Причинность следует за таким основанием, определяя особенное в агрессии, её видовые различия.

Мы попытаемся, органически сочетая познавательные возможности прежде всего социальной психологии и философии, придерживаться такого понимания. Но для начала надо уяснить, что собой представляет сама проблематика агрессии и какое место в ней займёт проблематика века агрессии?

Проблематика агрессии – это разрабатываемая часть территории, которая очерчена как поле агрессии. В устоявшемся ныне виде она предстаёт областью знаний, которая тянется от психоанализа, имеет большую психологическую часть, продолжающуюся активно застраиваться в разных планах, и небольшие районы, отведённые философии, социологии и праву. Также застраиваются новые районы под биологию и генетику.

Понимая «область знаний» в буквальном смысле как застраиваемую территорию, мы попытались таким образом обрисовать разработанность проблематики агрессии. Продолжая далее развивать «область знаний» как метафору, отметим, что в связи с ростом и усилением роли агрессии в мире людей, что позволяет нам тематизировать век агрессии, появляется необходимость в застройке и обживании новых районов. Назовём здесь такую тематическую застройку как «Век агрессии». Правда, в нынешнем положении вещей «Век агрессии» может рассматриваться скорее как метафора, которая в переносном смысле говорит о возросшей роли агрессии в жизни людей. Но речь идёт о том, чтобы словосочетание «Век агрессии» начать разрабатывать понятийно, как инструмент анализа всё возрастающей заданности агрессии в жизни людей, и наполнять это понятие конкретным содержанием. Поэтому застраивать новую территорию проблематики «Век агрессии» необходимо будет основательно, начиная с закладки фундамента.

Наша главная цель и вытекающие из неё задачи состоят в том, чтобы принять посильное участие в такой застройке, подразумевая под этим теоретизирование новой, актуальной части общей проблематики агрессии, связанное, прежде всего, с проникновением в явление века агрессии, в то, что составляет её сущность. Здесь мы исходим из того, что агрессия имеет видимую часть, то, что нам является в агрессивных действиях (криминал, терроризм, войны и пр.), и то, что она находит своё выражение в агрессивной риторике (оскорбительные слова, воинственные выступления политиков в адрес своих противников и пр.).

Однако агрессия, и об этом следует сказать особо, имеет и невидимую часть, то, что составляет её сущность. что она есть сама по себе и является смыслом её существования. Попытка проникнуть в сущность агрессии века и есть одна из наших насущных задач. Сошлёмся в аргументации такой позиции и наших суждений на А. Бергсона (1859 – 1941), который видел задачу философии в том, чтобы проникнуть в явление, пережить жизнь, а не понять её, излагая в некоторых понятиях. У нас же речь идёт о том, чтобы проникать в сущность агрессивного явления, в саму сущность агрессии, определяя тем самым действительное существование века агрессии, коренящегося в чувственном. Они у нас представлены как надличностные сущности агрессии, с актуализацией которых связывается всеохватность века агрессии. Иными словами, если мы хотим определить сущность агрессии, и то, куда «пропадает» после своего завершения агрессия, угасая как явление (действие), то мы должны будем выйти за мир явлений и погрузиться в мир предсказательного, взяв за основу понятие «надличностная сущность агрессии». Именно такие установки и представления будут значимыми и иметь перспективы для разработки новых аспектов теоретизирования агрессии как века агрессии. В то же время следует иметь в виду, что вечно пребывающая агрессия в разные периоды будет иметь для этого свои исходные установки и перспективы.

Для периода дикости по всей вероятности исходными предстанут инстинкты; в общественное время таковыми будут социально – психологические детерминанты; а в век агрессии – станут превалировать надличностные сущности агрессии. Из этих исходных установок наиболее полно были исследованы социально – психологические детерминанты, что имело место в традиционной проблематике. Мы станем рассматривать эти установки по необходимости, памятуя о том, что предметом наших изысков является освоение века агрессии в единстве его составляющих. Так, сочетая художественный метод с научным, философский подход с психологическим, социологическим и правовым, будут обрисованы картины зарождения века агрессии, в котором всё более значимыми во власти над человеком предстают надличностные сущности агрессии.

2. Традиционное и новое в проблематике агрессия. О веке агрессии как новой тематической застройке в данной проблематике

Какие проблемы агрессии можно было бы назвать всеобщими, относящимися к целям отдалённых перспектив, но так или иначе подразумеваемых в исследовательских практиках? Мы отметим три такие проблемы. Это прежде всего проблема существования самой агрессии, то, что она есть бытийно как возможность, которая является нам ситуативно (причинно или беспричинно). Другая проблема будет связана с абсолютизацией жестокости личностной агрессии. Наконец, третья проблема сводится к непомерному росту пагубных возможностей политической, государственной агрессии, в том числе и планетарного характера. Как эти проблемы представлены в традиционной проблематике, и в чём будет суть нового подхода?

Традиционность исходила из того, что в конечном счёте агрессию следует искоренять, а до поры до времени следует научиться ею управлять. Агрессии не должно быть, она существует только потому, что есть причинность – вот так можно было бы выразить традиционную установку. Поэтому охватываемые в этой части методы всегда искали причинность в агрессии, выявляли её, чтобы устранить или по меньшей мере минимизировать её роль. И в этом находили себя исследовательские цели и благие намерения.

В новом подходе агрессия рассматривается как вечно пребывающая по своей сути, но изменяющаяся во вне в своих значениях вместе с жизнью людей. Проблема в том, что имея эволюционную заданность и вовлекаясь в цивилизационные изменения, агрессия устойчиво приобретала крайние значения действенного фактора политики и индивидуальных выражений. И в этих значениях она во многом подавляла миролюбие. Отсюда важность смещения акцентов с искоренения агрессии, что представляется явно утопическим, на изменение значений агрессии, и в первую очередь значений политичности и личностной жестокости. Задача не из простых, но реальная в перспективе, в сравнении с искоренением агрессии. Разумеется, что и в таком раскладе причинность сохраняется, но причина как таковая уже смещается с пьедестала. Потому что как множественность она распыляет и разделяет объект изучения и не даёт возможность выявить основной механизм воспроизведения и усиления всех форм агрессии в значениях века. Таким образом, в новом подходе проблема выявления причинности агрессии должна уступать по важности проблеме изменения значений агрессии, механизмов её воспроизведения, обеспечиваемых надличностными сущностями.