Собственность и процветание

Следующее узловое событие пришлось на 1993 год, когда профессор права Роберт Элликсон из Йельского университета опубликовал большую статью «Собственность на землю» (Robert C. Ellickson, “Property in Land”). Он предложил осмыслить собственность как воплощение нормы, действующей по умолчанию, или «пакет прав по Блэкстону». Отдельный индивид обладает вечным правом собственности на территорию, демаркированную горизонтальными границами, с абсолютным правом использовать ее по своему разумению: закрывать доступ на нее или отказывать в праве прохода и передавать ее всю или по частям посредством акта продажи, дарения или завещания. На практике, добавляет он, англо-американский закон и обычай, как правило, порождают не столь абсолютный набор прав, именуемый «абсолютным правом собственности» с условием не доставлять неприятностей соседям[53 - Robert Ellickson, “Property in Land,” Yale Law Journal 102 (1993): 1362-1363.].

Юристы и право собственности

Обществу, не знающему права собственности, едва ли нужны юристы. Не случайно выражение «советский юрист» воспринималось как оксюморон. Дигесты Юстиниана трактуют прежде всего вопросы собственности. Тем не менее немилость, в которую впала собственность в ХХ веке, порой распространялась и на юридическую профессию. Причина в том, что у рядовых служителей закона нет причин размышлять о таких абстракциях, как роль собственности в обществе. Юристов интересуют вещи конкретные и практические. Например, чтобы добиться судебного решения в пользу своего клиента, им нужно точно знать, какие положения закона, какой суд и какие свидетели требуются для достижения положительных результатов. Если клиент умер, не оставив завещания, юриста призывают, чтобы решить проблемы, возникающие из-за соперничества наследников или кредиторов. Для удовлетворительного решения такого рода задач юрист должен стать знатоком тонкостей закона и всевозможных исключений; ему незачем тратить время на размышления о том, как законы о собственности связаны с потребностью в надежных методах приобретения, использования и передачи богатства.

Интересы юристов можно противопоставить интересам экономистов, которые совершенно отличны. Экономистов не интересуют конкретные люди или конкретные каналы, по которым течет богатство. В судебных тяжбах по поводу, например, завещания или контракта экономистов не интересует, по какому адресу попадут деньги. Но им нужно знать ответ на более общий вопрос: можно ли вообще добиться выполнения договора? Если нет – значит, речь идет об обществе, в котором богатство нелегко переходит из рук в руки. Поскольку экономическая теория в основном занята обменом благ, можно предсказать, что такое общество будет экономически примитивным. Если человек умер, не оставив завещания, экономиста не интересует, кто именно получит наследство – сыновья, дочери или охранники. Для него важно только, чтобы можно было с уверенностью передать по завещанию имущество любому выбранному получателю. С точки зрения экономиста, недопустимо, чтобы государство разграбляло и поглощало частные состояния, прежде всего потому, что такое его поведение негативно скажется на готовности людей создавать богатства.

Другое древнее разделение права – на публичное и частное – помогает понять то, как изменилось правовое положение собственности в ХХ веке. Тяжба может возникнуть между частными гражданами (например, в случае развода) или в общественно значимых ситуациях, когда государство представляет интересы всех граждан (самый очевидный пример – уголовное право). Долгое время считалось, что право собственности принадлежит к сфере частного права. Фактически считалось, что оно образует ядро частного права. Собственность сама по себе противопоставлялась государству. «Я полагаю правильным и принятым разделение права на ius publicum и ius privatum, – сказал Фрэнсис Бэкон, – поскольку второе представляет собой опору собственности, а первое – государства»[54 - Frederick H. Lawson, Introduction to the Law of Property (Oxford: Clarendon Press, 1958), 90.].

Но в конце XIX века произошла исключительно важная перемена. Право собственности становилось все менее и менее вопросом частного и все более и более вопросом публичного права. Прежние инструменты для операций по передаче собственности по большей части намного упростились посредством таких новшеств, как регистры собственности и совершенствование методов оценки. Экономились время, издержки и большие гонорары нотариусам и юристам. Однако одновременно сильно увеличились налоги и государственное регулирование, что в результате отчасти подорвало прежнюю защищенность собственности. По мере того как передача собственности становилась рутинным делом, внимание и мастерство юристов из сферы частного права все больше и больше переключались в сферу публичного права. Профессор Ф. Г. Лоусон из Оксфордского университета отметил в своем «Введении в имущественное право» (1958): «Юрисконсульт, помогающий своему клиенту в покупке дома, может сравнительно мало беспокоиться о проверке правового титула (который принадлежит исключительно к сфере частного права), так как ему известно из опыта, что с правом собственности почти наверняка все в порядке, но он очень тщательно изучит муниципальное и государственное регулирование, которые могут наложить существенные ограничения на использование здания. Подобным же образом если в прежние времена юрист, ведущий дело по передаче имущества, стремился уладить дело так, чтобы все произошло чисто по-семейному и при этом каждый из участников был бы защищен от возможных посягательств со стороны других, то в настоящее время он предпочитает доверять тому, что все участники будут вести себя достойно по отношению друг к другу, если только он сможет защитить их от большого злого волка – от государства, взимающего налоги»[55 - Frederick H. Lawson, Introduction to the Law of Property (Oxford: Clarendon Press, 1958), 90.].

Экономисты и вещное право

Всего существует три формы собственности: частная, общая и государственная. Частная собственность децентрализует право собственности, закрепляет за отдельными людьми права использовать определенные вещи и исключает использование этих вещей другими. Понятно, что в свободном обществе таких собственников тысячи или даже миллионы. Они могут продавать свои права собственности и оставлять выручку себе. При общей собственности права на некоторые блага неким образом делятся среди определенного или неопределенного числа людей. Воздух и океаны являются общими, и то же самое можно было сказать о большей части американских земель до прибытия европейцев. В семье, а также в общине и коммуне многие вещи рассматриваются как общее достояние. В случае третьей формы, то есть государственной собственности, ею управляют менеджеры, нанимаемые и оплачиваемые государством, и по закону они не могут отчуждать государственное имущество в свою пользу. Обычно такое имущество вообще не предназначено для продажи, хотя иногда отдельные объекты продают в частный сектор. В таких случаях предполагается, что выручка от продажи идет в государственный бюджет, а не в карманы государственных служащих[56 - Подробнее об этих трех конфигурациях см. Jeremy Waldron, The Right to Private Property (Oxford: Clarendon Press, 1988), 37–46.].

Современные общества обычно представляют собой смесь разных форм собственности. «Оптимальная смесь», как указал Ричард Эпштейн, зависит от природы вещей[57 - Richard A. Epstein, “On the Optimal Mix of Private and Common Property,” in Property Rights, ed. Ellen F. Paul, Fred D. Miller Jr., and Jeffrey Paul (New York: Cambridge Univ. Press, 1994), 17–41.]. При этом не обязательно придерживаться марксистской или либертарианской догмы. Как давно было известно римлянам, некоторыми вещами в силу их природы должно управлять государство, – к примеру, теми, что требуются для обеспечения обороны страны или для отправления правосудия и проведения законов в жизнь. Подобные блага представляют собой естественную монополию, потому что при попытке предоставлять их частным образом невозможно исключить их использование неплательщиками [налогов]. Поэтому предоставление их частным образом сопряжено с большими трудностями, если только вообще возможно. Но большинство благ, как полагали и римляне, должны находиться в частной собственности.

Эти три формы собственности порождают абсолютно различные стимулы. Можно считать, что они «программируют» людей действовать по-разному. Поскольку они побуждают к разным типам поведения, то большой интерес для экономистов должны представлять и структуры собственности, установленные законом и обычаем. Экономическую науку можно определить как исследование тех выборов, которые делают люди в отношении ценных вещей. До недавнего времени, однако, экономическая теория уделяла мало внимания структуре законов и различию стимулов, порождаемых разными правовыми режимами.

Покойный Манкур Олсон, автор книги «Логика коллективных действий» (Mancur Olson, The Logic of Collective Action), исследовав сильно колеблющиеся темпы экономического роста во всех уголках мира, сделал вывод о том, что разнородность правовых режимов оказывает решающее влияние на их результаты. Он полагал, что экономисты пренебрегали этим фактором по очень простой причине – в силу недостаточности кругозора. Начиная с Адама Смита все ведущие экономисты были выходцами из стран, в которых существовали главные правовые предпосылки для реального экономического развития. Поэтому они принимали их как данность. Это было «грандиозной оплошностью, – признавал Олсон. – Экономическая теория была разработана, в широком смысле, в обществе определенного типа, то есть в демократическом обществе с защищенными правами и независимым судом, поэтому люди и не особо думали о значении этих вещей для экономической науки»[58 - Манкур Олсон, интервью с автором, апрель 1991 г.].

Отсюда следует, что если мы хотим понять экономическое поведение, характерное для какого-то общества, сначала нужно хотя бы в общих чертах узнать его законы. Экономисты порой были склонны полагать, что верно как раз обратное: экономика сама сформирует право. Кто прав? Истина в том, что влияние распространяется в обоих направлениях, но первое – влияние права на экономику – намного важнее. Течение реки влияет на очертания берегов, но если смотреть в корень, то именно рельеф местности определяет русло реки. И все же идея, будто экономика влияет на законы так же, как течение реки формирует ее берега, среди экономистов исторически пользовалось большим влиянием. Этой точки зрения придерживался Адам Смит, а Карл Маркс сделал ее популярной. Рассмотрим эту идею подробнее.

Технологические изменения ведут к изменению относительных цен, а в итоге дорожающие товары могут вызвать нужду в усилении правовой защиты. Очень может быть, что под действием такого рода экономических сил законы действительно изменятся. Именно такие изменения мы наблюдали в последние годы в области интеллектуальной собственности (см. главу 19). Но если смотреть глубже, то именно берега определяют течение реки, а существующие законы управляют поведением агентов экономической деятельности. Именно эта направленность влияния требует более подробного исследования.

Нам поможет аналогия с бейсболом. У этой игры очень жесткие правила, и понять игру можно только в свете этих правил. В то же время под влиянием устойчивых веяний в игре правила порой меняются. Несколько лет назад круг питчера[59 - Подающий в бейсболе стоит на прямоугольной плите, приподнятой над площадкой в среднем на 25 см. – Прим. перев.] немного понизили, так как возникло убеждение, что они слишком доминируют в игре. Это пример того, как игра изменяет правила. Но, чтобы понять, что происходит на поле сегодня, нужно знать действующие правила. Если на стадион придет иностранец, никогда не слышавший о бейсболе, и захочет понять, что происходит на поле, кому-то придется сначала объяснить ему правила. Они и вправду складывались десятилетиями, но это можно при желании изучить потом. А главное здесь в том, что правила – своего рода «инфраструктура» того, что происходит на поле, и на которой строится игра.

То же самое справедливо и в отношении реального мира экономической жизни: чтобы понять, что происходит и чего не происходит в конкретной стране, сначала нужно узнать правила игры – действующие законы этого общества. После длительных поисков причин отсталости родного Перу и стран «третьего мира» в целом, бизнесмен и писатель Эрнандо де Сото пришел к выводу, что право издавна является «отсутствующим ингредиентом» экономического дискурса[60 - Hernando de Soto, “The Missing Ingredient,” Economist, September 11–17, 1993.]. Зашедшие в тупик специалисты по экономическому развитию его просто не изучали.

Большинство экономических решений принимается без прямого влияния законов. Результаты бейсбольного матча точно так же не зависят от правил. Но игру и на стадионе, и в экономике ограничивают правила. Право – это совокупность ограничений, устанавливающих рамки, в которых люди могут преследовать свои интересы. Они принимают одни решения и уклоняются от других, потому что знают, что законно, а что нет и за что их похвалят, а за что – накажут. Пока нам не станут известны важнейшие особенности правовой структуры общества, все наши попытки предсказать экономическое поведение его членов обречены на неудачу.

Некоторым экономистам необходимость законов, защищающих собственность, казалась слишком очевидной, чтобы упоминать о них. Действительно, законы против воровства и грабежа существуют везде, и об их важности можно не говорить. Но есть множество промежуточных состояний. В мире, в котором мы живем, нельзя сказать, чтобы собственность, с одной стороны, полностью уважалась, а с другой – не существовала вовсе. Если законы против грабежа существуют на бумаге, но применяются лишь выборочным образом, как это, к примеру, происходит сегодня в гетто центральных районов некоторых американских городов, этого хватит, чтобы заглушить экономическую деятельность в таких местах. Несколько лет назад сторонников «экономики предложения» критиковали за пропаганду идеи, что для создания зон активного предпринимательства достаточно сокращения налога на доход от прироста капитала, тогда как основная проблема состояла в том, что эти районы были попросту опасны.

В некоторых странах «третьего мира» правительственные чиновники даже при существовании законов против воровства могут безнаказанно присваивать чужое имущество. В таких условиях, как это было, например, в бывшем Заире, экономический рост представляется невозможным. Или возьмем влияние разорительных налогов. Они тоже угнетают экономическую активность. Короче говоря, между «защищенной» и «незащищенной» собственностью есть много промежуточных состояний. Как мы уже видели, собственность можно расчленять, измельчать и расщеплять. Это делается разными методами, с согласия владельцев или без их согласия, и такая практика имеет прямое отношение к перспективам экономического роста.

Поэтому можно ожидать, что вначале понадобится приложить много сил для определения того, какие законы нужны, чтобы экономическая игра была эффективной, и какие существенные для экономики законы действуют в разных странах. В зависимости от законов и степени их обеспечения люди по-разному используют свои ресурсы и таланты. В последние годы такой проект осуществляется в Институте Фрейзера (Ванкувер, Британская Колумбия) с участием ведущих экономистов, включая Милтона Фридмена, Гэри Беккера и Дугласа Норта (см. главу 21). Тем не менее особенностям правового режима прежде уделяли мало внимания. Всемирный банк, Международный валютный фонд и ООН собирают экономическую статистику, но вплоть до недавнего времени не обращали внимания на пестроту правовых условий экономической деятельности. Это как если бы в бейсбол играли в сотне стран, а международная организация вела статистику игр, игнорируя при этом то, что в одних странах зона страйка уже, в других шире, что в одних странах принимающие игроки используют перчатки, а в других нет, и т. п.

Причина такого невнимания в том, что долгое время не было согласия по вопросу о связи между правилами и игрой. Фактически экономисты оспаривали влияние правовых институтов на экономическую деятельность. Если они в чем-то и были согласны, то лишь в том, что государственная собственность вызывает более быстрый экономический рост, чем частная. «В СССР реальный ВВП длительное время рос быстрее, чем в большинстве стран с рыночной экономикой», – писал Пол Самуэльсон в 13-м издании (1989 г.) своего знаменитого учебника, когда Берлинская стена уже рушилась[61 - Paul Samuelson and William D. Nordhaus, Economics, 13th ed. (New York: McGraw-Hill, 1989), 841.]. Один лауреат Нобелевской премии по экономике заявил в 1960-х годах, что структура прав собственности не оказывает влияния на поведение людей[62 - Edmund W. Kitch, ed, “The Fire of Truth: A Remembrance of Law and Economics at Chicago, 1932–1970),” Journal of Law and Economics 26 (April 1983): 229.]. В конечном счете это мнение соответствовало господствовавшей неоклассической теории, которая более ста лет уклонялась от вопроса о том, какие институциональные правила способствуют росту экономической производительности.

Среди экономистов, критиковавших этот вакуум в сердце экономической теории, наиболее известен Дуглас Норт из Вашингтонского университета в Сент-Луисе. В 1993 г. он вместе с Робертом Фогелем получил Нобелевскую премию по экономике – и это был еще один поворотный пункт в интеллектуальной жизни. В нобелевской речи Норт заметил, что неоклассическая теория – «неподходящий инструмент», если мы хотим понять, почему одни страны экономически развиты, а другие нет. Экономисты наполнили свои теории самой точной математикой, сказал он, но при этом совершенно проигнорировали «структуру стимулов, воплощенную в институтах». Важнейшим из них является система «действенных прав собственности». Он имел в виду частную собственность[63 - Douglas C. North, “Economic Performance through Time,” American Economic Review 84 (June 1994): 359–366.].

«Неоклассическая модель ничего не говорит о правах собственности, – ранее заявил Норт интервьюеру. – Она ничего не говорит о соотношении между капитализмом и социализмом, даже не упоминает об институтах капитализма и социализма»[64 - Дуглас Норт, интервью с автором, февраль 1988 г.]. В своей работе «Структура и изменение в экономической истории» он отметил, что неоклассическая теория не учитывает ни одного института, за исключением абстрактного рынка[65 - Douglas C. North, Structure and Change in Economic History (New York: W.W. Norton, 1981), 8, 17.]. Считалось, что по мере того как разные экономики стремятся к росту эффективности, они неизбежно будут сближаться под давлением закона убывающей отдачи. Однако в конце концов Норт разочаровался в этой идее и в 1990 году раскритиковал ее: «Главная загадка экономической истории – причина широкого разнообразия путей исторических перемен. Почему пути обществ расходятся? Какова причина крайне различающихся экономических показателей? В конце концов мы все вышли из первобытных групп, живших охотой и собирательством. Факт такого расхождения тем более ставит в тупик, что стандартная неоклассическая теория международной торговли утверждает, что экономики ввиду их обмена товарами, услугами и факторами производства со временем должны постепенно сближаться. [А вместо этого мы обнаруживаем, что] разрыв между странами богатыми и бедными, развитыми и неразвитыми сегодня столь же велик, как всегда, и, пожалуй, стал даже шире, чем когда-либо. Чем можно объяснить это расхождение? …Эволюционная гипотеза, предложенная [Арменом] Алчианом в 1950 году, утверждает, что повсеместная конкуренция приведет к устранению неэффективных институтов и вознаградит выживанием те, которые лучше решают людские проблемы[66 - Douglas C. North, Institutions, Institutional Change, and Economic Performance (New York: Cambridge Univ. Press, 1990), 6–7.].

Норту пришлось расстаться с той идеей, что под диктатом эффективности правовые институты совершенствуются самостоятельно. Безнадежно застойные экономики накладывают слишком жесткие ограничения на теорию. В конце концов он пришел к выводу, что правители «просто изобрели права собственности в собственных интересах». Концепцию экономической эффективности мы исследуем в главе 20. Если рассматривать ее в отрыве от правовых институтов, она оказывается слишком неопределенной. Ее в этом случае можно определить иначе, чем результат свободного рыночного обмена между частными собственниками. Необходимо отбросить идею о том, что по мере развития, начав с гоббсовского состояния отсутствия законов, разные экономики будут сближаться под давлением эффективности. Это так же неправдоподобно, как вера в то, что если людям в разных частях мира, никогда не слышавшим о бейсболе, раздать мячи и биты и попросить изобрести игру, в которой с каждой стороны участвуют девять игроков, то все они начнут играть в бейсбол по американским правилам.

Динамо-машина и Интернет

Как получилось, что из поля зрения выпала ключевая роль права? Представляется невозможным назвать точную дату, когда это произошло, но в конце XIX века экономисты вдруг уверились, что старые принципы права уже несущественны для их построений. Стэнли Джевонс, один из основателей неоклассической теории, к 1880-м годам стал врагом «любой теории вечных неизменных принципов или абстрактных прав»[67 - William Stanley Jevons, The State in Relation to Labour, 3d ed. (London: Macmillan, 1894), 16.]. Ориентацию на laissez faire сменила вера в положительное законодательство, устраняющее нежелательные явления. Бедность, например, стали считать следствием низкой заработной платы, а для борьбы с последней было решено использовать законы о минимальной заработной плате. Консервативный А. В. Дайси отметил в 1905 году: «Изумляет та скорость, с которой наступает коллективистское законодательство»[68 - Albert V. Dicey, Law and Public Opinion in England (London: Macmillan, 1905), 493–94.]. Обнаружилась огромная пропасть между либерализмом последователей Бентама и новым «демократическим коллективизмом».

Экономисты, которых доктрина laissez faire обрекала на роль сторонних наблюдателей, были готовы идти во власть. Их руки легли наконец на рычаги политики. Западные ученые порой проявляли открытое презрение к праву. Принцип, согласно которому органы государственной власти не должны обладать широкими полномочиями на действия по собственному усмотрению, – это «принцип вигов, а все остальные могут пренебречь им», – объявил Айвор Дженнингс, преподававший в 1930-е годы конституционное право в Лондонском университете. Он утверждал, что «закон таков, что закон в любой момент может быть изменен»[69 - Ivor Jennings, The Law and the Constitution, 5th ed. (London: Univ. of London Press, 1959), 309.].

Важную роль сыграла новая экономическая статистика. После усреднения и агрегирования индивиды и их стимулы исчезли из поля зрения. Кейнсианская теория, предложенная в 1936 году и тут же подхваченная профессиональным сообществом, знать не знала ни о каких политических институтах или частной собственности. Это была теория экономической деятельности, успех которой зависел от… самой экономической деятельности. Для того чтобы перевернуть землю, ей не нужна была точка опоры. Предложение – производство полезных вещей стало считаться просто-напросто функцией спроса. Множественность рыночных обменов теперь была представлена в виде замкнутой гидравлической системы. «Поток доходов» двигал «экономику», которую, используя в качестве модели технологию периода Великой депрессии, уподобили огромной динамо-машине. Государственные расходы без малейших затруднений вливались в поток доходов и увеличивали его мощь. При этом частные сбережения, представленные как содержимое «отстойника», уменьшали движущую силу потока доходов. Поэтому охоту к частным сбережениям отбили посредством налоговой политики, которая отчасти действует и в наши дни.

Как только было принято представление об экономике как о гидравлическом механизме, который централизованно контролируется экономистами, использующими рычаги налоговой и денежной политики, стало крамолой считать отдельных индивидов и предприятия центрами принятия решений. Как в системе Коперника, национальное правительство стало центром экономической солнечной системы. Экономистов уполномочили следить, чтобы система работала без сбоев, а собственностью можно было пренебречь. Казалось, что независимо действующие хозяйствующие субъекты противоречат самой идее научно управляемого экономического механизма. Крах СССР открыл глаза на то, что кейнсианская концепция экономики если и не вовсе не верна, то уж наверняка сильно устарела, а теории эпохи Великой депрессии все менее пригодны в мире, которым правит Интернет.

Часть II. Проблема безбилетника

Введение

Антропологи утверждают, что на свете не было общества, не знавшего норм собственности. Но сами по себе нормы могут быть очень разными. Как мы уже видели, есть три основные формы собственности. Анализируя частную собственность, нельзя обойти вниманием другие формы. В этой главе мы поговорим о коллективной, или общей, собственности. Эта форма собственности определяет, какие именно люди имеют права на некие блага в условиях, когда их индивидуальные доли не определены. Членов общины можно определить точно, и они могут принять решение не допускать к этим благам посторонних. Если к коллективным благам неограниченно допускаются все, это логически эквивалент-но отсутствию прав собственности. С другой стороны, если собственники общественных благ поставят потребление в соответствие трудовому вкладу или станут «вести учет» труда и потребления, это означает, они уже встали на путь превращения коллективной собственности в частную.

Когда в 1620 году отцы-пилигримы прибыли в Массачусетс, они создали общество с коллективной собственностью – Плимутскую колонию. Но в течение трех лет они приватизировали собственность. Между этими двумя событиями пилигримы на собственном опыте испытали великую проблему коллективной собственности: установить особую систему поощрений и наказаний, которой требует благосостояние общины для преодоления человеческой природы. Эта особенность коллективизма называется «проблемой безбилетника». Помимо прочих недостатков, она порождает то, что Гарретт Хардин назвал «трагедией общинных выгонов»[70 - Garrett Hardin, “The Tragedy of Commons,” Science 162 (December 13, 1968): 1243: 48.]. Если, столкнувшись с проблемой безбилетника, коллективная собственность приватизируется, члены общины могут воспринять эту перемену как восстановление справедливости.

Глава 3. Самонадеянность Платона: собственность в Джеймстауне и Плимуте

Джеймстаун

«На двадцать четвертый день мы воздвигли крест в верховье этой реки, которую назвали Королевской, и провозгласили, что Иаков, король Англии, имеет первостепенное право на нее». Так писал Джордж Перси о первых днях пребывания английских колонистов в Джеймстауне, штат Виргиния. Незадолго до этого Яков I подписал мирный договор с Испанией, а вскоре после этого в Лондоне было образовано акционерное общество, получившее название Виргинская компания. В мае 1607 г. три небольших судна поднялись вверх по реке Джеймс и пристали в Полосе приливов[71 - Плодородные долины рек на приатлантической низменности до линии водопадов в Мэриленде, Виргинии, Северной Каролине и Южной Каролине. В XVII веке эти места заселили первые поселенцы, составившие костяк плантационной аристократии. – Прим. перев.]. Через шесть месяцев пребывания в Виргинии из 104 человек, отплывших из Лондона, в живых остались только 38, хотя страна была плодородна, а во многих отношениях и гостеприимна. Там были мидии и устрицы, «гнезда диких индюшек и много яиц», много ягод, таких как «земляника, шелковица, малина и неизвестные плоды», «обширные» луга, «множество ланей и благородных оленей». Почва была «хороша и плодородна»[72 - “George Percy’s Account of the Voyage to Virginia and the Colony’s First Days,” in The Old Dominion in the Seventeenth Century: A Documentary History of Virginia, 1606–1689, ed. Warreb M. Billings (Chapel Hill: Univ. Of North Carolina Press, 1975), 22–26.].

При самом скромном прилежании колонисты могли бы жить вполне удовлетворительно. Конечно, им досаждали индейцы, «стремительно скатывавшиеся на всех четырех с холмов как медведи, держа луки в зубах». Случались вспышки болезней. «Наших людей косили жестокие болезни», – писал Перси. Но большинство «умерло просто от голода». Он добавил: «Никогда англичан не бросали в чужой стране в такой нищете, в какой оказались мы в этой новооткрытой Виргинии»[73 - “George Percy’s Account of the Voyage to Virginia and the Colony’s First Days,” in The Old Dominion in the Seventeenth Century: A Documentary History of Virginia, 1606–1689, ed. Warreb M. Billings (Chapel Hill: Univ. Of North Carolina Press, 1975), 22–26.].

Виргинская компания собрала еще денег, и летом 1609 года 500 новых переселенцев отправились через Атлантику. Один из кораблей, на котором плыл заместитель губернатора, потерпел кораблекрушение на Бермудах, и жизнь там оказалась настолько приятной, что многие не захотели плыть дальше. Инстинкты их не подвели. Большинство присоединилось к выжившим поселенцам Джеймстауна, и наступила катастрофа: «времена голода»[74 - “Starving Time,” in Billings, Old Dominion, 28.]. За шесть месяцев население сократилось с примерно 500 человек до 60[75 - Charles Campbell, History of the Colony and Ancient Dominion of Virginia (Philadelphia: J.B. Lippincott & Co., 1860), 93.]. Когда пришла весна, выжившие решили вернуться в Англию. Они уже были готовы к отплытию, когда по реке Джеймс поднялся одинокий корабль с новыми колонистами, среди которых был губернатор, лорд Де ла Уорр, или Делавэр. Воодушевленные прибытием подкрепления, выжившие решили остаться.

Один очевидец написал о голодных временах: «Голод был настолько велик, что дикаря, которого мы убили и схоронили, самые отчаявшиеся из нас опять вырыли и съели; и умиравшие друг друга варили и тушили с травами и кореньями». Он продолжает: «Ужасно об этом рассказывать и вряд ли можно поверить в то, что мы пережили; но причиной были мы сами, отсутствие предусмотрительности, прилежания и управления, а не скудость и непригодность страны, как обычно считается»[76 - “Starving Time,” 28.].

Сэр Томас Дейл, участник военных действий в Нидерландах, первым из представителей власти понял, что здесь не так. Он прибыл в Виргинию как представитель верховной власти в мае 1611 года[77 - Campbell, Colony and Ancient Dominion, 104.]. В отчете отражено, что в день его прибытия колонисты на улице играли в шары – всего лишь через год после голодных времен. В оправдание колонистов историки отмечают, что Дейл прибыл в воскресенье. Но Ральф Хеймор, бывший в то время секретарем колонии, сообщает, что игра в шары шла «по обыкновению каждый день»[78 - Philip Alexander Bruce, Economic History of Virginia in the Seventeenth Century, vol. 1 (New York: Macmillan, 1907), 205.].

Колонисты бездельничали, потому что большинство из них подписало договор, который обязывал их трудиться семь лет, внося плоды своего труда в общий котел, до получения статуса полноценного колониста[79 - Billings, Old Dominion, 9.]. Они не платили за своей переезд, и предполагалось, что они своим трудом возместят компании эти расходы. В исследовании «Экономическая история Виргинии XVII века» Филипп Брюс утверждает, что «у колонистов не было ни малейшей заинтересованности в земле или доли в урожае. Все произведенное ими шло на склад компании, а колонисты не имели доли в произведенном». В результате колонисты, естественно, предпочитали «работать спустя рукава или просто отлынивать от дела и замечали, что даже самые честные и энергичные по природе работали в поле вяло и без огонька»[80 - Bruce, Economic History, 212–213.].

Томас Дейл все поставил иначе. В Лондоне его хвалили за то, что он ввел в колонии строгий уголовный кодекс, известный как «Божественные и нравственные законы военного времени». Куда важнее то, что он ввел частную собственность. Следующий отрывок из написанного Ральфом Хеймором был опубликован в Англии в 1615 году в сочинении «Правдивый рассказ о нынешнем положении в Виргинии»: «Сэр Томас Дейл направил всю колонию по другому пути… он выделил каждому мужчине в колонии по три английских акра чистой пашни, чтобы каждый, как это в природе у фермеров, выращивал там зерно и заботился о нем… и на любые работы, нужные Колонии, их призывают не больше одного месяца в году, но только не во время посева или жатвы, а поскольку они больше ничего для Колонии не делают, то должны ежегодно вносить на склад два с половиной барреля зерна…»[81 - Alexander Brown, The First Republic in America (Boston: Houghton Mifflin Co., 1898; reprint, New York: Russell & Russell, 1969), 205.].

Была установлена реальная система стимулов. Учреждена частная собственность и введен, как сказали бы сегодня, «плоский налог» («общественные работы» месяц в году и налог в виде фиксированного объема зерна). Нам в точности не известен год, в котором Дейл произвел эти изменения, но, скорее всего, это случилось в 1612-м или 1613 году. В 1616 году он навсегда покинул Виргинию, и с ним на корабле отправились в Англию индейская принцесса Покахонтас[82 - Дочь вождя Поухатана. Спасла жизнь первому виргинскому колонисту капитану Дж. Смиту (1608). Была в плену у англичан (1612), обращена ими в христианство и наречена Ребеккой. Вышла замуж за колониста Дж. Рольфа (апрель 1614), причем ее брак помог предотвратить назревавший конфликт с поселенцами. Поехала с ним в Англию (1616), где была принята с почестями и представлена королю и королеве. Собираясь вернуться в Америку, заболела оспой и умерла (1617). От ее сына Томаса Рольфа ведут свое начало некоторые известные виргинские семьи, среди его потомков – вторая жена президента В. Вильсона. – Прим. перев.] и ее муж Джон Рольф, который первым начал выращивать в Виргинии табак[83 - Bruce, Economic History, 220.]. Сам Рольф сказал, что в условиях частной собственности люди получили возможность сидеть под собственными деревьями «в безопасности и с радостной уверенностью пожинать плоды своего труда»[84 - Matthew Page Andrews, Virginia, the Old Dominion, vol. I (Richmond, Va.: Dietz Press, 1949), 68.].

Новые стимулы мгновенно изменили картину. «При всей его энергичности, – писал историк Виргинии Мэтью Пейдж, – Дейл не смог бы преодолеть общей пассивности, которую порождала изобретенная властями политика совместного владения. …Как только поселенцы были предоставлены самим себе, и каждый колонист приобрел право владеть собственностью, они быстро развили то, что стало отличительной чертой американцев, – ловкость во всех видах мастерства в сочетании с врожденной склонностью к изобретательству и экспериментированию»[85 - Ibid., 59, 61.].

Вскоре после того, как Рольф, Покахонтас и Томас Дейл прибыли в Англию, лорд Кэрью написал акционеру Виргинской компании сэру Томасу Роу: «Худшие времена Колонии позади, потому что наши люди благодаря своему усердию хорошо запаслись провизией, но прибыли еще нет»[86 - Ibid., 72.]. Сэр Эдвин Сэндис, казначей Виргинской компании, знал, что в Новом Свете что-то переменилось, но приписывал процветание суровости введенного Дейлом уголовного кодекса, а не стимулирующему воздействию частной собственности. Действуя в выпавших ему обстоятельствах «с большой и неизменной суровостью, – писал Сэндис, – [Дейл] почти чудесным образом исправил этих распущенных бездельников и поставил их на путь честной трудовой жизни»[87 - Brown, First Republic, 205.].

Здесь перед нами то, с чем мы далее будем сталкиваться вновь и вновь: неспособность понять истинную роль частной собственности в экономической жизни и приписывание ее пользы иному фактору, в данном случае – неуклонной суровости.

В начальный период делу мешало и то, что колонию воспринимали как базовый лагерь для завладения природными, уже имеющимися богатствами, а не как постоянное поселение, в котором следует создавать новое богатство. В «Правдивой искренней декларации» говорилось, что колония должна завоевать «жалкие презренные души, гибнущие в почти неодолимом невежестве»[88 - “A True and Sincere Declaration,” in Billings, Old Dominion, 14.]. Но и сами колонисты мечтали о захвате чужих богатств. В этом отношении, однако, Виргиния не оправдала их надежд.

«Случай дал нам землю в том виде, в каком ее создал Бог, – писал Уильям Симмондз в отчете, опубликованном в 1612 г., объясняя, почему все идет не так, как ожидалось. – Мы обнаружили там только праздных, непредусмотрительных, живущих розно [аборигенов], не знающих о золоте, серебре и других подлинных благах, не заботящихся ни о чем, кроме ничего не стоящих безделушек, и еле сводящих концы с концами; здесь нет ничего, что может нас увлечь, кроме того, что случайно дает природа». А вот испанцам в Мексике повезло несравненно больше. Они оказались в стране, где, на их счастье, было изобилие пищи и где люди умели обращаться с золотом и серебром. А в результате они сумели нажиться за счет «грабежа и мародерства» и им не пришлось «трудиться собственными руками»[89 - Ibid., 27.].

Решение Дейла выделить каждому мужчине в Джеймстауне по три акра земли привело к быстрому росту производства. В 1616 г. Джон Рольф уже мог написать: «Если до этого нам приходилось каждый год отправляться к индейцам, чтобы уговорить их продать нам зерна, из-за чего они относились к нам с большим презрением, то теперь дело совсем другое; они просят у нас – приходят в наши города, продают звериные шкуры, в которые они одеваются, чтобы купить зерно, – да, в прошлом году некоторые из их царьков заняли у нас четыреста или пятьсот бушелей пшеницы, а в уплату за это заложили нам свои страны целиком, и среди них есть такие, что немногим меньше, чем графство в Англии»[90 - Andrews, Virginia, 67–68.].

Колонисты случайным образом наткнулись на то, что и сегодня понимается крайне плохо: частная собственность – самый мирный из всех институтов, потому что побуждает собственников возделывать собственный сад и делать это производительно, а не сбиваться в армии, чтобы шарить по амбарам соседей. Соседние племена почти заведомо обречены враждовать между собой, если ни одно из них не учредило у себя частной собственности, и то же самое относится к соседним странам с централизованной собственностью (как во времена феодализма) или с централизованным планированием (как в ХХ веке). К 1616 году английские колонисты начали пожинать плоды, приносимые частной собственностью. Жившие рядом с ними аборигены, не знавшие этого института, закладывали «свои страны целиком», чтобы получить у колонистов эти плоды.

Плимут