Собственность и процветание

Права были защищены на практике, а не провозглашены на бумаге. Теории прав были подчинены реальным средствам защиты прав. Судьи в судах общего права «сосредоточивались большей частью на средствах… предотвращения определенных форм несправедливости, а не на каких-либо декларациях прав человека», – заметил А. В. Дайси[201 - A. V. Dicey, Introduction to the Study of the Law of the Constitution (1885; reprint; London: Macmillan, 1960), 199.]. Было установлено, что длительное пользование землей по праву давности дает право собственности на нее. (Тот же принцип признавало и римское право.) К XV веку судьи судов общего права защищали права вилланов, если их право на землю оказывалось зафиксированным в протоколах манориального суда, содержавших список (copy) арендаторов земли, принадлежащей данному поместью. Эта «протокольная запись» служила эквивалентом документа на право собственности, а потому всех внесенных в эти протоколы называли «копигольдерами». К началу XVII века примерно треть всей земли в Англии принадлежала копигольдерам. Постепенно это владение стало наследственным, и копигольд превратился во фригольд[202 - Безусловное право собственности на недвижимость. – Прим. перев.].

Возникающие судебные нормы позднее могли быть закреплены в писаном праве или остаться неписаными. Считалось, что общее [general] законодательство просто формально фиксирует уже открытый и действующий на практике закон. Еще в XVII веке в Англии ставилось под сомнение право парламента принимать законы, несовместимые с общим правом.

«Из наших книг следует, что во многих случаях общее право должно контролировать решения парламента и порой объявлять их совершенно недействительными, – написал в XVII веке сэр Эдвард Кок. – Потому что когда решение парламента противоречит общему праву и здравому смыслу, когда оно отвратительно или не может быть реализовано, общее право должно осуществлять контроль и объявлять такое решение недействительным»[203 - Coke, 8 Rep. 118a (1610).].

Для современной рыночной системы особенно важен принцип равенства перед законом. Он подразумевался в высказывании Брактона об отношении между королем и законом: король обязан подчиняться закону. В идеале мы все должны быть подчинены требованиям закона, подобно тому как мы все одинаково ограничены действием законов природы. Это требование придает праву ограниченный характер, потому что если законодатели должны подчиняться тому, что они налагают на других, закону нелегко придать тиранический характер. Когда равенство перед законом становится реальностью, то уже недалеко и до защищенной собственности. Она возникнет в складках этого «золотого правила». Потому что если то, что один человек может причинить другому, ограничено тем, что может этот другой причинить ему самому, безопасность и частная жизнь каждого будут уважаться, а все сделки будут строго добровольными. Но если некто сможет подчинять другого в силу своего более высокого общественного или должностного положения, то вероятен отказ от поисков компромисса и согласия в пользу применения силы.

Исторически самым значительным препятствием для установления принципа верховенства права была сословная организация общества. Но в Англии с самых давних времен принцип сословности был выражен меньше, чем в любом другом месте. К XIII веку свободный человек уже стал нормой, а привилегии и ущемление в правах – исключением. Наследственное подневольное состояние действительно ограничивало свободу. Уголовное право защищало право крепостных на жизнь и личную неприкосновенность, но не обеспечивало защиту их владений. Подневольное состояние, однако, не тождественно рабству. Оно проявляется только в отношениях между крепостным и его господином, а в отношениях со всеми другими серв пользовался теми же правами свободы [rights of liberty]. «В сравнении с современным ему законом Франции или, уж во всяком случае, Германии, – писали Мейтленд и Поллок в «Истории английского права», – наше сословное право выглядит бледно; иными словами, мало что говорит о сословиях или рангах»[204 - Frederick Pollock and Frederic W. Maitland, The History of English Law Before the Time of Edward I, 2nd ed., 2 vols. (1895; reprint; Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1968), I: 407.]. Все свободные люди, включая высшую знать, в основном были равны перед законом. Поллок и Мейтленд пишут об этом следующее: «Вряд ли в завоеванной стране можно надеяться на равенство, которое, в сравнении с другими землями, следует признать исключительным. Но именно таков был результат завоевания, хотя обнаружился этот результат далеко не сразу. Составитель Leges Henrici (ранняя книга по английскому праву) охотно дал бы нам полный закон о рангах или сословиях; но материал, которыми он располагал, был уж слишком разнороден: графы, бароны, эрлы, таны, норманнские латники, английские йомены, видамы, ваввасоры, соукмены, вилланы… никакому автору не совладать с этим хаотичным многообразием.

Но сильный король может все, что пожелает; мерой знатности он может сделать свою благосклонность: знатен тот, с кем он обходится соответственно. И он не хочет, чтобы знатных было много. Постепенно формируется небольшое сословие знати, сословие светских лордов, графов и баронов. Их связывает между собой не благородство происхождения, а, скорее, землевладение и воля короля. У его членов есть политические привилегии, которым соответствуют политические обязательства; король советуется с ними, и они обязаны являться на суд и служить его советниками. Вряд ли у них были другие привилегии. Пока барон был жив, у его детей не было никаких привилегий; когда он умирал, лишь один из детей становился дворянином»[205 - Ibid., 408–409.].

Отмечая ту же особенность, Хэллам называет ее «заметным характерным отличием устройства Англии от устройства любой другой европейской страны». Какую страну ни возьми – Испанию, Францию, Германию – дворянство везде образует наследственное сословие, отличающееся от остальных свободных людей наличием юридических привилегий. Французы делили свой народ на три сословия: дворяне, свободные и крепостные; у британцев не было «сословия как такового, были свободные и крепостные». Любой свободный мог взять во владение землю на условиях военной службы. Между всеми нетитулованными англичанами существовало фактическое равенство прав. Хэллам добавляет следующий примечательный комментарий: «Самое восхитительное в нашей конституции – равенство гражданских прав; эта изономия, которую философы Древней Греции надеялись обрести при демократическом правлении. Наш закон с самого начала не признает личных привилегий. Он не защищает джентльмена с древней родословной ни от обычного суда присяжных, ни от постыдного наказания. Он не наделяет, и никогда не наделял, несправедливыми привилегиями и освобождением от общественных повинностей, которые нагло присваивали себе высшие сословия на континенте. …Я твердо убежден, что именно в этом необычно демократичном характере английской монархии причина ее долговременной устойчивости, силы и способности к совершенствованию. Было нечто исключительное и провиденциальное в том, что в эпоху, когда неуклонное шествие цивилизации и торговли было заметно столь мало, наши предки, отойдя от обыкновения, господствовавшего в соседних странах, как бы обдуманно защитились от этой необузданной силы, которая, сметая все недальновидно устроенные препятствия, ввергла Европу в смуту»[206 - Hallam, Middle Ages, 2: 328.].

Мейтленд и Хэллам выделили здесь тот самый элемент права, который обеспечил торговое первенство Англии и ее экономическое превосходство, при том что никто и не мыслил в понятиях экономики, когда этот принцип набирал силу. Равенство перед законом оказалось необходимым условием развития торговли. Итог многовековой эволюции права состоял в великой перемене после падения Римской империи, заключавшейся не в изменении имущественного права, а в огромном изменении права лиц.

Триумф общего права, а с ним и государственного устройства, при котором признавались и уважались права каждого англичанина, некоторые комментаторы считают заслугой централизации. Именно так понимал дело Мейтленд. Король «объединил страну», «стал источником справедливости» в отличие от непрерывной вражды правителей Франции и Германии, где децентрализация привела к хаосу[207 - Maitland, Constitutional History, 125.]. В Англии король имел достаточно власти, чтобы его судьи определяли закон, и никто не смел навязывать им свою волю.

Теория, может, и хороша, но вызывает определенные сомнения. Она строится на парадоксе: для децентрализации власти нужно сначала обеспечить ее централизацию. Но дело в том, что квинтэссенция децентрализации заключается в позволении людям самостоятельно принимать решения о собственности и добровольно вести обмен. Концентрация власти в одном месте обычно не бывает прелюдией к столь просвещенной политике.

Следует помнить, что Мейтленд (1850–1906) и последующие поколения ученых, опиравшихся на его труды, трудились в те времена, когда все были в восторге от централизма. Дж. Е. А. Джоллифф, автор опубликованной в 1928 году истории английского государственного устройства, полагал, что норманнские короли попали в крайне неблагоприятную ситуацию: «Первобытная концепция общества, подчиненного нормам наследственного права, не давала королю возможности быть законодателем». Ему ничего не оставалось, как «признать обычаи и участвовать в согласовании прав и порядка ведения дел в ходе судебных разбирательств»[208 - John E. A. Jolliffe, Constitutional History of Medieval England, 2nd ed. (London: A&C. Black, 1947), 334.]. Великое достоинство английского права он истолковал как его слабость. Мейтленд понимал эту опасность: судьи, зависящие от милости короля, легко могли стать «орудием тирании»[209 - Frederic W. Maitland, Selected Historical Essays (Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1957), 127.]. Но общее право спасла его крайняя сложность, нашелся он. «Самый сильный король, самый способный министр, самый грубый лорд-протектор мало что могли сделать с этим “богопротивным беспорядком”»[210 - Ibid., 137.].

По-видимому, централизация власти не была столь велика, как принято думать. Норманны были захватчиками и чужаками, которые одно время даже не говорили на местном языке и разумно решили, что для спокойствия страны лучше не трогать ее обычаи. Нам известно, что в царствование Иоанна Безземельного (1199–1216), то есть в период, очень важный для развития английского права, теряющий власть король под давлением баронов подписал Великую хартию вольностей, которая ввела ограничения королевской власти. Хартия была ориентирована на прошлое и требовала восстановления былых свобод. Генриху III пришлось несколько раз подтверждать хартию[211 - Генрих III (1207–1272) – сын Иоанна Безземельного, король Англии в 1216–1272 гг. – Прим. науч. ред.].

Хэллам объясняет «склонность англичан к гражданскому равенству» следующим обстоятельством. На континенте, пишет он, «отношения между вассалом и господином были подчинены целям частных вооруженных конфликтов, а не задачам национальных войн». Поскольку французские бароны могли воевать друг с другом, у них установились военные отношения со своими арендаторами, из которых они могли мгновенно собрать свою частную армию для ведения оборонительной или наступательной войны. «Но редко можно прочесть о частных войнах в Англии»[212 - Hallam, Middle Ages, 2: 329.].

Когда случалось нечто, подобное войне между графами Глостером и Херефордом в правление короля Эдуарда I, виновных наказывали. Вскоре после этого в Англии перешли от армии, в которой служили в обмен за землю, к армии, в которой служили за деньги. В результате британские армии стали комплектоваться наемниками. Они служили за жалованье, и поэтому армия быстро утратила «феодальный характер». Словом, освобождение от военной службы можно было купить, и в итоге королю пришлось платить тем, кто соглашался ему служить.

Возможным объяснением отличительных особенностей Англии может быть ее островное положение, которое защищало страну от сотрясавших Европу разрушительных войн и научило англичан видеть друг в друге союзников, стоящих против общей внешней опасности. По той же причине они считали друг друга равноправными людьми. Централизацию власти можно было ослабить без риска того, что страна расколется на враждующие княжества.

Религия и собственность

К XVII веку самой богатой страной мира по показателю дохода на душу населения была Голландия. Грегори Кинг, которого иногда называют отцом исследований национального дохода, в 1696 году взялся оценить сравнительную силу французской, английской и голландской экономики и обнаружил, что в Голландии душевой доход на 15 % выше, чем в Англии, и почти вдвое больше, чем во Франции[213 - Charles H. Wilson, Economic History and the Historian (New York: Praeger, 1969), 120.]. Голландия к тому же обладала наиболее высоким уровнем религиозной терпимости, и между этой особенностью Голландии и уровнем ее экономического процветания существовала важная связь.

Благодатное положение равенства перед законом зачастую подтачивается союзом государственной власти и религиозной веры. При этом перед властью открываются непреодолимые искушения. Крайне вероятным становится применение силы для достижения моральных целей, хотя уместнее было бы использовать убеждение. В ситуации, когда частная деятельность и договоренности оказываются объектом государственного контроля и наказания, собственность гибнет.

После обращения в христианство императора Константина христиане часто применяли для распространения своей веры не убеждение, а насилие. Союз с государственной властью стал огромным искушением для руководства церкви. Сегодня это величайший порок исламского мира. Использование силы во имя добродетели порождало не только экономическую разруху, но разложение духовной жизни. Ответом были сильнейшие вспышки антиклерикализма. Священники стали сборщиками налогов и «за неуступчивость» отлучали людей от церкви. Церковное право регулировало экономическую жизнь. Вводились запреты на «несправедливые» цены и выдачу кредитов под процент. В условиях, когда завещания составлялись под наблюдением священников, церковная собственность составила треть всех земель в Германии и пятую часть в Англии. Купить такие земли было почти невозможно, и большая их часть полностью выпала из коммерческого оборота. Доходы папского престола превосходили совокупный доход всех светских государств Европы.

Карл Маркс одним из первых выдвинул гипотезу о ключевой роли Реформации в становлении капитализма. Рассуждая о «духе протестантизма», он писал: «Процесс насильственной экспроприации народа получил в XVI веке новый ужасающий импульс от Реформации и от последовавшего колоссального разграбления церковной собственности». Маркс с пристрастием вглядывался в период феодализма. Ну а Макс Вебер в работе «Протестантская этика и дух капитализма» доказывал, что ключевую роль сыграл кальвинизм[214 - Современные данные показывают, что там, где различные конфессии равны перед законом и ни одна из них не обладает привилегиями и не ущемляется в правах, как в Соединенных Штатах, не удается выявить существенных различий в доходе между католиками и христианами других конфессий. Отсюда следует, что ключевую роль играет все-таки право. Gallup Opinion Index, April 1971, No. 70.]. Этот тезис много критиковали, и он, несомненно, ошибочен. Однако протестантство вызвало переосмысление отношений между церковью и государством.

Религиозная терпимость утвердилась в Голландии раньше, чем где бы то ни было: здесь в 80-х годах XVII века жил в изгнании Джон Локк, здесь он написал «Послание о веротерпимости». В деле защиты собственности оно сыграло не менее важную роль, чем знаменитая вторая глава «Второго трактата о правлении» (который, вероятно, тоже был написан в Голландии). В «Послании» Локк здраво отмечает, что принуждение к вере «не только не помогает спасению души, но, наоборот, приносит вред». То, что человек вынужден лгать о своей вере ради сохранения своего имущества, едва ли идет на пользу душе.

Напрасно, пишет Локк, правители силой загоняют людей в свою веру под предлогом спасения души, потому что «если кто-нибудь ради спасения души хочет принять какую-то догму или обряд, то необходимо, чтобы он до глубины души верил, что эта догма истинна или что этот обряд угоден богу и будет принят им; но никакая кара не способна внушить душе такого рода убеждение: чтобы изменилось убеждение, сложившееся в душе, нужен свет, а он никогда не может возникнуть из телесных мучений». Церковь должна быть лишена права «силой насаждать веру». И точно так же должна быть ограничена власть гражданских правителей: «государственная власть не должна государственным законом предписывать символы веры, т. е. догматы, или то, как именно следует чтить Бога», потому что государство – это «общество людей, установленное единственно для сохранения и приумножения гражданских благ». Короче, отделение церкви от государства и «установление справедливых границ между ними» прямо ведет к доктрине ограниченного правления. В «Послании» Локк следующим образом определяет наши гражданские интересы: «жизнь, свобода, телесное здоровье и отсутствие физических страданий, владение внешними вещами, такими как земли, деньги, утварь и т. д.»[215 - Локк Дж. Послание о веротерпимости // Локк Дж. Соч. В 3-х т. Т. 3. М.: Мысль, 1988. С. 92–93.].

Возникновение свободных рынков во многих отношениях синонимично дерегулированию всего средневекового мира и, в частности, формированию таких институтов, как договор, в котором государство принуждает к выполнению соглашений об обмене собственностью на условиях, о которых договорились обе стороны. Самые благоприятные условия для этого сложились в странах, в которых светская власть не считала себя ответственной за спасение души. Точно так же вероятно, что в Риме «священности» собственности способствовала многочисленность божеств, а в Европе возвышению индивидуализма и дерегулированию жизни способствовал раскол веры и церкви. В христианском учении содержалось нечто важное для становления рыночного порядка – вера в фундаментальную одинаковость человеческой натуры. Но, позволяя людям самостоятельно судить о собственной выгоде в мирских делах, было необходимо также предоставить им свободу самим принимать решения о спасении их душ.

При Стюартах собственность в Англии стала объектом философских нападок. Сэр Роберт Филмер (1590–1653) доказывал в «Патриархе», что все английские законы, включая общее право, имеют своим источником королевскую волю, а сам король правит в силу божественного права. Именно поэтому подданные обязаны подчиняться его воле. Королевские прерогативы перешли к Стюартам от Адама, а собственность пришла вместе с территорией. Короли обладают исключительным господством надо всем и могут наделить собственностью кого заблагорассудится. По этой причине не может существовать всеобщего права собственности. Опустив в этом аргументе Бога, сторонники абсолютной власти в ХХ веке полностью согласились бы с его выводами.

Один ответ Филмеру написал Джеймс Тиррелл в 1681 году, а другой – старый друг Тиррелла по университету, Джон Локк. При этом Локк издал «Два трактата о правлении» только спустя десять лет после выхода «Патриарха». Из них пять лет он провел в Голландии в качестве политического беженца. Его покровитель граф Шафтсбери, один из организаторов партии вигов и оппозиции Карлу II, уехал в Голландию еще раньше и там скончался. Локк вернулся в Англию вскоре после Славной революции 1688 года, и в 1689 году опубликовал все свои основные работы.

В первом трактате Локк доказывает, что поскольку от Адама произошли все люди, на основании такого происхождения никто не может претендовать на право властвовать над другим. Во втором трактате он доказывает, что источником гражданского общества является не божественное право, а общественный договор. Единственной основой государственной власти является согласие людей. В конце трактата он в эвфемистических выражениях оправдывает восстание против власти. Если правители пытаются «отнять и уничтожить собственность народа или повергнуть его в рабство деспотической власти», народ, в свою очередь, «свободен от обязанности какого-либо дальнейшего повиновения и свободен обратиться к общему прибежищу, которое бог предусмотрел для всех людей против силы и насилия»[216 - Локк Дж. Два трактата о правлении. Кн. 2 // Локк Дж. Соч. В 3-х т. Т. 3. М.: Мысль, 1988. § 222.].

Но наибольшую известность приобрело его обоснование собственности. Филмер выявил слабое место в теории общественного договора: если Господь отдал блага этого мира всем людям вместе, то движение от первоначального коммунизма к частной собственности требует, чтобы в прошлом каждый человек давал согласие на каждый акт приватизации, что абсурдно. Теория божественного права с подобной трудностью не сталкивается. Решение Локка состояло в том, что он индивидуализировал первоначальное право на собственность, связав его с трудом. Для каждого человека, рассуждает он, «труд его тела и работа его рук по самому строгому счету принадлежат ему. Что бы тогда человек ни извлекал из того состояния, в котором природа этот предмет создала и сохранила, он сочетает его со своим трудом и присоединяет к нему нечто принадлежащее лично ему и тем самым делает его своей собственностью». Он добавляет, что «ведь именно труд создает различия в стоимости всех вещей»[217 - Там же. § 27, 40.]. Очень похожий аргумент выдвинул Джеймс Тиррелл.

Работа Локка была опубликована анонимно, и автор заявлял всем, что не имеет к ней никакого отношения. «Он уничтожил все черновики и изъял из своих бумаг всякое внятное упоминание о ее существовании, структуре, публикации, печати и перепечатках», – написал Питер Ласлетт[218 - John Locke, Two Treatises of Government, ed. Peter Laslett (Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1960), Laslett introduction.]. В библиотеке Локка книга была занесена в каталог как работа анонимного автора, «так что даже случайный посетитель не смог бы проникнуть в его тайну». Даже когда на трон взошла королева Анна и королевская власть была ограничена Биллем о правах, Локк держал своих родных в неведении. «Я нигде не встречал более ясного объяснения собственности, чем в книге под названием “Два трактата о правлении”», – писал он кузине.

Говорят, что «при Стюартах состоятельные люди дрожали за свою собственность»[219 - P. S. Atiyah, The Rise and Fall of Freedom of Contract (Oxford: Clarendon Press, 1979), 14.]. Но в XVIII веке работа Локка уже мало что могла добавить к режиму защиты собственности, который к тому времени сложился в Англии, хотя в предреволюционной Америке этот труд пользовался огромным влиянием. В то время собственность, надежно защищенная английским законом, меньше нуждалась в философской поддержке, чем сегодня, о чем свидетельствуют современные нападки на Локка. Но в свое время этот труд был рискованным предприятием. Локк был одним из немногих философов Нового времени, которым пришлось какое-то время писать невидимыми чернилами. Habeas Corpus был введен в действие в 1679 году, но за беседами Локка в оксфордской гостиной продолжали следить из Лондона.

Промышленная революция

В книге «Богатство народов» Адам Смит отмечает произошедшие в XVIII веке грандиозные изменения: «При современном состоянии Европы собственник одного какого-нибудь акра земли так же прочно владеет им, как собственник сотни тысяч акров». Сегодня мы настолько привыкли к тому, что наши права не зависят от нашего богатства, что необходимо некоторое усилие, чтобы осознать масштаб этого достижения. Но Англия в этом отношении опережала другие части Европы: «Прочность владения арендатора такова же, как и собственника». В других странах у фермера-арендатора могли «по закону отобрать арендуемый ими участок до истечения срока аренды»[220 - Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: ЭКСМО, 2007. С. 386, 392, 393.]. В Англии закон защищал арендатора. Последний мог возбудить судебный иск, добиться возмещения ущерба и вернуть собственность, а не получив удовлетворения, подать апелляцию на «неокончательное решение низшей судебной инстанции». Если стоимость аренды составляла не менее 40 шиллингов в год, она приравнивалась к безусловной собственности и давала арендатору право голоса. Это относилось даже к тем, у кого не было письменного договора об аренде. Смит добавляет: «Мне кажется, что нигде в Европе, кроме Англии, нельзя найти примера того, чтобы арендатор строил здание на непринадлежащей ему Земле, полагаясь на то, что чувство чести помещика не позволит ему воспользоваться таким значительным повышением стоимости его земли. Эти законы и обычаи, столь благоприятные для свободного крестьянства, вероятно, больше содействовали современному величию Англии, чем все ее хваленое торговое законодательство».

Итак, Англия процветала и опережала своих европейских соперников. Голландия, «зона свободного предпринимательства» в зарегулированной Европе XVII века, в XVIII веке утратила свое преимущество. Ее экономическое процветание поскользнулось на высоких налогах. Правящие круги Голландии считали, что не могут уменьшить налоговое бремя, потому что требовалось содержать империю; они не сумели понять долговременных последствий конкуренции со стороны более свободных портов. Эту ситуацию обсуждали английские путешественники. Джон Рэй, ботаник-изыскатель, писал, что в Голландии «все виды пищи – и мясо, и питье – очень дороги не из-за редкости этих товаров, а отчасти из-за больших налогов и акцизов, которыми они здесь обложены». По оценке Грегори Кинга, средний голландец платил налогов почти втрое больше, чем средний англичанин[221 - Wilson, Economic History, chap. 7.].

Повышению эффективности британского сельского хозяйства и экономики в целом способствовало и большое число огораживаний, проведенных во второй половине XVIII века, – только с 1760 по 1815 год парламент утвердил около 3000 законов об огораживании. Огораживания представляли собой систематическую политику приватизации общинных земель, в ходе которой общинные пастбища и поля обносились изгородью и делились между теми, кто имел на них право – лично или как член общины. Это существенно ослабило остроту «проблемы безбилетника» и отрицательных «экстерналий». На общих выгонах животные, например, заражали друг друга болезнями. «Все оценили преимущества огороженных компактных ферм под управлением одного человека перед разбросанными и фрагментированными участками на общих полях», – пишет историк экономики Дж. Мингей. Иногда целью было «избавление от последних следов общинной пашни и выгонов, или узаконение огораживания, уже проведенного владельцами земли, или ввод в сельскохозяйственный оборот облагороженных пустошей и беспорядочно прирезанных огороженных участков… [Результатом был] быстрый переход к условиям, необходимым для более эффективного хозяйствования»[222 - G. E. Mingay, Studies in Economic History: Enclosure and the Small Farmer in the Age of the Industrial Revolution (London: Macmillan, 1968), 18–19.].

Согласно более распространенному толкованию, огораживание было чистым грабежом – «указами, посредством которых лендлорды жаловали себя народной землей как частной собственностью», по словам Маркса[223 - Маркс К. Капитал. Т. I // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 00.]. Мы снова сталкиваемся с его огромным влиянием. Его истолкование власти, которая цинично прячется под маской закона, было подхвачено Дж. Л. и Барбарой Хаммондами в работе «Сельский труженик, 1760–1832» (Village Labourer, 1760–1832, 1911). Они утверждали, что вся политика огораживания была направлена против мелких фермеров. Позднейшие исследования этого не подтвердили. В частности, Мингей показал, что, вопреки распространенным предположениям, не существует свидетельств о сокращении числа мелких фермеров в XVIII–XIX веках. Их правамине пренебрегали. Сам факт того, что в каждом отдельном случае для огораживания требовалось отдельное постановление парламента, показывает, с каким уважением общее право того времени относилось к правам мелких фермеров.

В книге «Возвышение и крах свободы договоров» (Rise and Fall of Freedom of Contract) Патрик Атия из Оксфорда добавляет: «В законах об огораживании существенна была не та готовность, с которой их принимал парламент, состоявший из собственников, а та скрупулезность, с какой он заботился о справедливой компенсации и соблюдении законных процедур. Законы об огораживании не сводились к простой конфискации прав на использование общественных земель, чего бедные в общем случае были лишены. Каким бы ни было отношение имущих классов к правам бедных, проявлявшееся в законах об огораживании, в нем никоим образом не было ни малейшего пренебрежения правами собственности»[224 - Atiyah, Freedom of Contract, 15.].

Это тот самый момент английской истории, когда закон был изменен во имя эффективности. Общинные права определены нечетко. Огораживание, таким образом, повышает «экономичность» сельского хозяйства. Огораживание к тому же увеличивает привлекательность инвестиций в развитие новых методов ведения сельского хозяйства, потому что доход здесь достается инвесторам. Расходы на дренаж и эксперименты с улучшением семян и пород скота резко выросли. Они способствовали успеху сельскохозяйственной революции, которая, в известном смысле, была частью более широко понимаемой промышленной революции.

А. В. Дайси отмечает, что, когда Вольтер прибыл в Англию, у него было чувство, будто «он попал из мира тирании в страну, где закон пусть и суров, но люди подчиняются законам, а не прихотям»[225 - Dicey, Constitution, 189.]. Существует множество неопровержимых свидетельств в пользу того, что Англия стала первой страной, в которую пришла промышленная революция, именно потому, что здесь впервые был реализован принцип верховенства права, и законы Англии, «демократизировав» защиту собственности, стимулировали процесс создания богатства. Эти законы гарантировали предпринимателям и инвесторам, что их долгосрочным планам дадут осуществиться и что они смогут насладиться плодами своих трудов. Законы, позволявшие патентовать интеллектуальную собственность, были ценны, но менее важны, чем стимулы, создаваемые режимом защиты движимого и недвижимого имущества.

В трактате «Богатство народов» Адам Смит критиковал бесплодные ограничения производства и торговли – законы о цехах и корпорациях затрудняли мобильность «промышленников и ремесленников», а законы о бедных оказывали аналогичное влияние на рабочих, – но при этом Смит прекрасно понимал, в чем заключается главное преимущество Британии. В знаменитом рассуждении о меркантилизме он указывал, что «богатство и процветание Великобритании, столь часто приписывавшиеся этим [меркантилистским] законам, могут быть легко объяснены другими причинами». Прежде всего, полагал он, «та уверенность, которую законы Великобритании дают каждому человеку в том, что он сможет пользоваться плодами своего труда, сама по себе уже является достаточной для процветания любой страны, несмотря на те или другие нелепые правила о торговле; и эта уверенность была упрочена революцией [1688 г.] как раз около того времени, когда была установлена премия [за экспорт]. …В Великобритании труд беспрепятственно проявляет себя, и хотя он далек от того, чтобы быть совершенно свободным, он, во всяком случае, не менее и даже более свободен, чем в любой стране Европы»[226 - Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: ЭКСМО, 2007. С. 517.].

Речь здесь шла об Испании и Португалии. Они не только участвовали в «меркантилистской системе», которая уродовала европейскую торговую политику в XVII–XVIII веках, но испанский меркантилизм, кроме всего прочего, не «уравновешивается общей свободой и безопасностью населения. Труд там не свободен и не обеспечен, а гражданское и церковное управление как в Испании, так и в Португалии таковы, что их одних достаточно для увековечения их нынешней бедности»[227 - Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: ЭКСМО, 2007. С. 518.].

Большинство неэффективных ограничений торговли и промышленности либо отменили, либо позволили им зачахнуть самим: парламент скромно оценивал собственную роль. Уильям Питт-старший рассуждал в палате общин в 1766 году, что «парламент многих вещей делать не может. Он не может взять на себя роль исполнительной власти, не может назначать на должности, которые закреплены за короной. Он не может отнять ничью собственность без предварительного рассмотрения дела по существу, даже если речь идет о самом убогом крестьянине, как это бывает в случае огораживаний». Считается, что Питт-старший не провел через парламент ни одной законодательной меры. Дэвид Ландес восхищался тем, что Британия «сумела осуществить промышленную революцию, не прибегая к акционерным компаниям»[228 - David S. Landes, ed., The Rise of Capitalism (New York: Macmillan, 1966), 99.]. Для создания таких компаний с правом продавать акции требовалось решение парламента, которое промышленным и торговым компаниям получить было очень нелегко.

Справедливости ради следует сказать, что идея laissez faire пришла на смену философии, требовавшей, чтобы государство осуществляло всесторонний контроль поведения граждан. Правительство продолжало защищать от насилия и мошенничества, но именно в эту эпоху было обнаружено, что рыночная конкуренция сама порождает мощные дисциплинирующие силы. Им подчинялись даже государственные финансы. Оказалось, что стоимость обслуживания государственного долга намного меньше, если по нему вовремя и надежно выплачиваются проценты. Процент по государственным займам упал с 14 % в 1690 году до менее 4 – в 1750-х. В 1880 году Арнольд Тойнби, дядя знаменитого историка, прочитал серию лекций о Промышленной революции и стал первым историком, который оценил ее как целостное великое историческое событие. (Маркс использовал выражение «промышленная революция», но не связывал его с конкретными событиями английской истории.) Сущность ее, писал Тойнби, заключалась «в замене средневековой системы регламентации, которой подчинены были до того времени производство и распределение богатства, конкуренцией»[229 - Тойнби А. Промышленный переворот в Англии. М.: Мир, 1924. С. 74.].

Этот взгляд вышел из моды. Но он бесспорно был точнее, чем мнение, распространившееся в ХХ веке, когда из-за веры в централизацию стало трудно вообразить, что простое невмешательство может сыграть какую-либо роль. В 1965 году Филлис Дин писала, что стало «принято» считать Промышленную революцию «стихийным событием». Ни одно правительство не в состоянии «обдуманно спланировать» развернувшийся в то время сложный процесс индустриализации. Она, по крайней мере отчасти, соглашается с Тойнби: «Нет ни малейших сомнений в том, что между 1760-м и 1850 годами масса правительственных правил и ограничений хозяйственной деятельности, многие из которых были приняты еще в Средневековье, были исключены из состава действующих законов»[230 - Phyllis Deane, The First Industrial Revolution (Cambridge: Cambridge Univ. Press, 2nd ed. 1979), 219, 220.].

Тем временем экономисты, не замечая, что их аргументы образовали порочный круг, пытались объяснить экономическое развитие Англии с помощью данных экономической статистики о заработной плате, ценах, добыче угля, сбережениях и капитале. Но ничего определенного они из этого извлечь не сумели. Один набор цифр не может служить удовлетворительным объяснением другого. Математика не может возместить пренебрежение воздействием права.

Историк экономики Макс Хартуэлл сумел привлечь внимание к роли законодательства как важнейшего фактора Промышленной революции. Отметив, что современные авторитеты «скептически относятся к утверждению о важнейшей роли закона в развитии Промышленной революции XVIII века», он добавляет: «В обширнейшей литературе об английской Промышленной революции вы не найдете всестороннего исследования взаимосвязи между экономикой и правом, не найдете адекватного признания важности правовой системы для экономических перемен». Хартуэлл сумел превосходно сформулировать проблему изучения экономической истории: «Никто из историков, например, не дал детального описания этапов перехода к рыночной экономике в увязке с изменениями законов или правительственными мероприятиями; никто из историков… не проследил хронологию изменений в законодательстве и экономике. Не вызывает сомнений, что именно из-за этого пренебрежения остался незамеченным главный элемент, без которого невозможно понимание Промышленной революции. Мой тезис состоит в том, что в XVIII веке, в том веке, когда Англия была лидером индустриализации, самым уникальным и характерным отличием Англии от стран континента было английское право»[231 - R. M. Hartwell, The Industrial Revolution and Economic Growth (London: Methuen, 1971), 245, 247, 250.].

Когда началось развертывание промышленной революции, на первых порах мало кто понимал, что происходит. Сам Адам Смит очень в малой степени осознавал происходящие изменения, и это при том, что в университете Глазго изготовлением инструментов занимался Джеймс Уатт, изобретатель парового двигателя. Адам Смит преподавал там моральную философию, но вскоре заинтересовался «законами» политической экономии.

Часть IV. От священного до нечестивого

Введение

То, что самый влиятельный трактат по экономической теории был написан в то время, когда принцип частной собственности достиг наивысшего авторитета, возможно, было чистой случайностью. В любом случае, Адам Смит не счел нужным много говорить об этом предмете. Впрочем, он, как и его современники, упомянул о «священном праве частной собственности». В политических дебатах принцип частной собственности находился вне критики. Поэтому и в экономических трактатах не было необходимости настаивать на том, что институт, защищаемый общим правом, является необходимым основанием экономического анализа. Ведь все были с этим согласны. Если и были сомневающиеся в достоинствах частной собственности, они предпочитали держать свои мысли при себе – по крайней мере, до появления на сцене Уильяма Годвина.

К середине XIX столетия ситуация кардинально изменилась. Над частной собственностью нависло тяжкое подозрение. Коммунистические теории утверждали, что ее следует полностью искоренить. Но созданная Адамом Смитом традиция оказалась очень влиятельна, и ко времени начала открытых нападок на собственность экономисты мало что сказали в ее защиту. Что касается англоязычных экономистов, то без преувеличения можно сказать, что собственность подверглась нападкам прежде, чем ее успели по-настоящему защитить. Она перешла из разряда вещей священных в нечестивые так быстро, что промежуточной стадии практически не было.

К концу XIX века между экономистами, по-видимому, сложилось молчаливое соглашение не касаться этого предмета. Считалось, что природа человека меняется и, когда изменения станут достаточно значительными, институт собственности сделается ненужным. Полагали, что он отжил свой век и в новом мире ему места нет. «Мы усвоили идею эволюции и считали непрекращающиеся изменения непременным условием жизни», – написал Ричард Или, первый президент и один из основателей Американской экономической ассоциации.