Герои, почитание героев и героическое в истории

Называйте это поклонением, называйте, как хотите. Но разве все то, что Шекспир дал нам, не представляет поистине славного достояния, целой массы достояний? Что касается меня, то я вижу какую-то святость в самом факте появления среди нас подобного человека. Не является ли он для всех нас своего рода глазом; благословенным, ниспосланным самим небом подателем света? И в сущности, разве не лучше, что Шекспир, во всем бессознательно действовавший человек, не думал ни о какой небесной миссии? Он проникал в самую суть этого внутреннего блеска и потому не мог выделить себя, как то делал Магомет, и считать «пророком Господа». Но разве это не свидетельствует лишь о том, что Шекспир величественнее и выше Магомета? Да, выше. На долю его выпал больший успех, если взглянуть на дело глубже, как это мы показали на примере Данте.

В сущности, идея Магомета о его небесной миссии пророчества была заблуждением. Она повлекла за собою такой ворох басней, непристойностей, жестокостей, что для меня представляется даже спорным утверждать в данном месте и в данный момент, как я утверждал раньше, что Магомет был истинным проповедником, а не честолюбивым шарлатаном, пустым призраком и извращенностью; проповедником, а не болтуном! Даже в самой Аравии, думаю я, Магомет выдохнется и будет предан забвению, в то время как Шекспир и Данте все еще будут блистать своею свежестью и юностью. Шекспир все еще сохранит за собою право на положение первосвященника человечества в Аравии, как и повсюду в других местах. Да, он сохранит их на бесконечно долгие времена!

Действительно, сравнивая Шекспира со всяким другим проповедником, со всяким другим певцом из существовавших когда-либо в мире, даже с Эсхилом или Гомером, почему мы не можем допустить, что он, ввиду его правдивости и универсальности, будет так же долговечен, как и эти последние? Он так же искренен, как они. Он так же глубоко захватывает вещи, как они, проникая до всеобщего и вечного. Но что касается Магомета, то, я думаю, для него было бы лучше, если бы он не был в такой мере сознательным! Увы, бедный Магомет! Все, что было в нем сознательно продуманным, оказалось лишь одним заблуждением, пустотой и пошлостью, как это в действительности всегда бывает. А того, что было в нем истинно великим, он также не сознавал. Он не сознавал, что он был диким львом Аравийской пустыни, его речь звучала подобно могучим раскатам грома, благодаря вовсе не тем словам, о которых он думал, что они велики, а тем действиям, чувствам, истории, которые действительно были велики! Коран его превратился в нелепую книгу велеречивой благоглупости. Мы не верим, подобно ему, что Бог диктовал ее! Великий человек в данном случае, как и всегда, являет собою силу природы: все, что в нем оказывается действительно великим, исходит из неизъяснимых глубин ее.

Хорошо. Таков наш бедный варвикский крестьянин, достигший наконец положения директора театра, так что он мог жить, не прибегая к милостыне. На него граф Саутгемптон

бросил несколько благосклонных взглядов; а сэр Томас Льюси – превеликое спасибо ему за то – хотел отправить его на галеры! Пока он жил среди нас, мы не считали его богом, как некогда Одина! По этому поводу следовало бы многое сказать. Но я скажу коротко или, вернее, повторю сказанное уже раньше. Несмотря на печальное положение, в каком находится в настоящее время культ героев, посмотрите, чем этот Шекспир стал в действительности для нас. Разве мы не отдали бы охотно любого англичанина, целого миллиона англичан, за нашего стратфордского крестьянина? Соберите целый полк из самых высших наших сановников, и мы согласимся обменять всех их на него одного. Он – величайшее наше достояние, какое только мы приобрели до сих пор.

В интересах нашей национальной славы среди иноземных народов, как величайшее украшение всего нашего английского строительства, мы ни в коем случае не отступились бы от него. Подумайте, если бы нас спросили: англичане, от чего вы согласны скорее отказаться – от своих индийских владений или от своего Шекспира? Что предпочтете вы – лишиться навсегда индийских владений или потерять навсегда Шекспира? Это, конечно, был бы очень трудный вопрос. Официальные люди ответили бы, несомненно, в официальном духе. Но мы со своей стороны разве не чувствовали бы себя вынужденными ответить так: останутся ли у нас индийские владения или не останутся, но мы без Шекспира жить не можем! Индийские владения, во всяком случае, когда-нибудь отпадут от нас, но этот Шекспир никогда не умрет, он вечно будет жить с нами. Мы не можем отдать нашего Шекспира!

Оставим наконец всякие возвышенные соображения и взглянем на Шекспира как на достояние реальное, полезное, взглянем на него с меркантильной точки зрения. Англичане, населяющие ныне этот остров, собственно Англию, в непродолжительном времени будут представлять лишь незначительную часть всех англичан. Скоро настанет время, когда во все стороны – к Америке, Новой Голландии

, на восток и запад до самых антиподов будет простираться царство саксов. Оно захватит громадные пространства земного шара. Что же в таком случае будет удерживать всех их вместе, объединять всех в действительно единую нацию? Что не даст им восстать друг на друга и бороться? Что, напротив того, заставит их жить в мире, в братском общении между собою, поддерживая друг друга? Вот поистине величайшая практическая проблема, дело, которое предстоит совершить всякого рода верховным авторитетам и правительствам. Но кто же или что же в действительности совершит его? Парламентские акты, первые министры со своею административною властью бессильны в данном случае. Парламент, насколько мог, содействовал отпадению от нас Америки. Не сочтите за фантазию то, что я сейчас скажу вам, ибо в этих моих словах много реальной правды. Есть, скажу я, один английский король, которого ни время, ни случай, ни парламент, ни целая коалиция парламентов не может свести с трона! Король этот – Шекспир.

Разве он действительно не сияет над всеми нами в своем венчанном превосходстве, как благороднейший, доблестный и вместе с тем могущественнейший лозунг нашего объединения, лозунг нерушимый и поистине более важный с этой точки зрения, чем всевозможные другие средства и ресурсы? Пройдут целые тысячелетия, а лучи, как бы нисходящие от него, будут по-прежнему осенять народы, ведущие свое происхождение от нас, англичан. В Калькутте и в Нью-Йорке, повсюду, где только будут жить англичане или англичанки, какого бы рода у них ни были власти предержащие, они будут говорить друг другу: «Да, Шекспир – наш. Мы породили его, мы говорим и думаем заодно с ним, мы одной с ним крови, одной расы». Политику, действительно одаренному здравым смыслом, также следует подумать об этом.

Да, поистине великое дело для народа – обладать явственным голосом, обладать человеком, который мелодичным языком высказывает то, что чувствует народ в своем сердце. Италия, например, бедная Италия, лежит раздробленная на части, рассеянная. Нет такого документа или договора, в котором она фигурировала бы как нечто целое. И однако благородная Италия на самом деле – единая Италия. Она породила своего Данте, она может говорить! Представьте теперь всероссийского царя. Он силен, располагая множеством штыков, казаков и пушек. Он с большим искусством удерживает политическое единство на такой части земного пространства; но он еще не умеет говорить. В нем есть нечто великое, но это немое величие. Ему недостает главного – голоса гения, – для того чтобы его слышали все люди и во все времена. Он должен научиться говорить. До тех же пор он не более и не менее как громадное безгласное чудовище. Все его пушки и казаки превратятся в прах, в то время как голос Данте по-прежнему будет слышим в нашем мире. Народ, у которого есть Данте, объединен лучше и крепче, чем это может сделать безгласная Россия. На этом мы и покончим с тем, что хотели сказать относительно героев-поэтов.

Беседа четвертая Герой как пастырь. Лютер: реформация. Нокс: пуританизм

Нашу настоящую беседу мы посвящаем великим людям как духовным пастырям. Мы уже несколько раз пытались выяснить, что герои всякого рода, по существу, созданы из одной и той же материи. Раз дана великая душа, открытая божественному смыслу жизни, то дан и человек, способный высказать и воспеть это, бороться и работать во имя этого величественным, победоносным, непреходящим образом. Дан, следовательно, герой, внешняя форма проявления которого зависит от времени и условий, окружающих его.

Пастырь, как я понимаю его, это также до известной степени пророк, он также должен носить в своей груди свет вдохновения. Он руководит культом народа, является звеном, связующим народ с невидимой святыней. Он – духовный вождь народа, как пророк – духовный король его, окруженный многими полководцами. Он ведет народ в Царство Небесное, руководя им надлежащим образом в земной жизни и в повседневном труде. Идеал его – также быть голосом, ниспосланным с невидимых небес, голосом, изъясняющим и раскрывающим людям в более доступной форме то же самое, что возвещает и пророк: незримые небеса, «открыто лежащую тайну вселенной», для чего очень немногие имеют достаточно проницательный глаз! Он тот же пророк, но у него нет блеска, свойственного этому последнему, блеска, поражающего и внушающего благоговейный ужас. Он светит своим мягким, ровным сиянием, как светильник повседневной жизни. Таков, говорю я, идеал духовного пастыря. Таков он был в древние времена. Таким он остается ныне и таким же останется во все будущие времена.

Всякий очень хорошо понимает, что необходимо относиться с большой терпимостью, когда речь идет об идеалах, осуществляемых на деле, – очень большой терпимостью. Но пастырь, совершенно не соответствующий тому, что предписывает ему идеал, не имеющий даже этого идеала в виду и не стремящийся к нему, представляет личность, о которой мы сочтем за лучшее вовсе не говорить здесь ничего.

Лютер и Нокс, по прямому своему призванию, были пастырями и совершали действительно надлежащим образом свое служение в обычном смысле этого слова. Однако мы считаем более уместным рассмотреть здесь их историческое значение, то есть скорее как реформаторов, а не пастырей. Во времена более спокойные были, быть может, и другие пастыри, равным образом замечательные по преданному исполнению своих обязанностей, как руководители в деле народного поклонения. Благодаря своему неизменному героизму они вносили небесный свет в повседневную жизнь народа. Вели его по надлежащему пути вперед, как бы под верховным руководством Бога. Но когда путь оказывается неровен, исполнен борьбы, затруднений и опасностей, то духовный полководец, ведущий народ по такому пути, приобретает преимущественный, перед всеми другими, интерес для пользующихся плодами его руководства. Это – воинствующий и ратоборствующий пастырь. Он ведет свой народ не к мирному и честному труду, как в эпохи спокойной жизни, а к честной и отважной борьбе, как это бывает во времена всеобщего насилия и разъединения. Это представляет более опасное и достойное служение, безразлично, будет ли оно в то же время более возвышенным или нет.

Лютера и Нокса мы всегда будем считать самыми выдающимися пастырями, насколько они были нашими наиболее выдающимися реформаторами. Мало того, разве не всякий истинный реформатор по натуре своей является прежде всего пастырем? Он взывает к незримой справедливости небес против зримого насилия на земле. Он знает, что оно, это незримое, сильно и что оно одно только сильно. Он – человек, верующий в божественную истину вещей. Человек, проникающий сквозь наружную оболочку вещей. Поклоняющийся, в той или иной форме, их божественной истине. Одним словом, он – пастырь. Если он не будет прежде всего пастырем, он никогда не достигнет действительного успеха как реформатор.

Итак, выше мы видели великих людей в разных положениях. Они созидают религии, героические формы человеческого существования. Строят теории жизни, достойные того, чтобы их воспевал какой-либо Данте. Организуют практику жизни, достойную своего Шекспира. Теперь же посмотрим на обратный процесс, который также необходим и также может совершаться героическим образом. Любопытно уже одно то, что подобный процесс может быть необходим, и он действительно необходим. Мягкое сияние света, распространяемое поэтом, должно уступить место порывистому, подобно молнии, сверканию реформатора.

К сожалению, реформатор также представляет собою лицо, без которого не может обойтись история! Действительно, что такое поэт с его спокойствием, как не продукт, последнее слово реформаторской пророческой деятельности со всей ее жестокой горячностью? Не будь диких святых Домиников и фиваидских отшельников, не было бы и сладкозвучного Данте. Грубая практическая борьба скандинавов и других народов, начиная от Одина до Уолтера Рэли

, от Ульфилы до Кранмера

, дала возможность заговорить Шекспиру. Да, появление совершенного поэта, как я говорю это уже не в первый раз, служит признаком того, что эпоха, породившая его, достигла своего полного развития и завершается. В скором времени наступит новая эпоха, понадобятся новые реформаторы.

Несомненно, было бы много приятнее, если бы человечество могло совершать весь свой жизненный путь под аккомпанемент музыки, если бы нас могли обуздывать и просвещать наши поэты подобно тому, как в древние времена Орфей укрощал диких зверей. Или если уж такой ритмический музыкальный путь невозможен, то, как хорошо было бы, если бы мы могли двигаться по крайней мере по гладкому пути. Я хочу сказать, если бы для постоянного движения человеческой жизни было достаточно одних мирных пастырей, действующих в реформаторском духе изо дня в день! Но в действительности жизнь совершается не так. Даже последнего рода желание до сих пор еще не находит себе удовлетворения. Увы, воинствующий реформатор также время от времени представляет необходимое и неизбежное явление. В препятствиях никогда не бывает недостатка. Даже то, что служило некогда необходимою поддержкою в деле развития, становится со временем помехой. Отсюда – настойчивая потребность сбросить с себя все эти путы, высвободиться из них и оставить их далеко позади себя – дело, представляющее часто громадные затруднения.

Конечно, весьма знаменательно, каким образом известная теорема или, так сказать, религиозное представление, признанное некогда всем миром, вполне удовлетворявшее во всех своих частях и высокой степени логический и проницательный ум Данте, один из величайших умов в мире, – начинает в последующие столетия возбуждать сомнение среди заурядных умов. Каким образом оно начинает критиковаться, оспариваться и в настоящее время каждому из нас представляется решительно невероятным, устарелым, подобно древнескандинавскому верованию! Для Данте человеческая жизнь и путь, которым Господь ведет людей, находили себе вполне точное изображение в злых щелях, чистилищах, а для Лютера уже нет. Каким образом произошло это? Почему не мог продолжаться дантовский католицизм и неизбежно должен был наступить лютеровский протестантизм? Увы! Ничто не будет вечно продолжаться.

Я не придаю особого значения «развитию видов», как о нем толкуют теперь, в наши времена, и не думаю, чтобы вас особенно интересовали разные толки на этот счет, толки весьма часто самого неопределенного, самого нелепого характера. Однако я должен заметить, что указываемый при этом факт представляется сам по себе довольно достоверным: мы можем даже проследить неизбежную необходимость его, вытекающую из самой природы вещей. Всякий человек, как я уже утверждал в другом месте, не только изучает, но и действует. Присущим ему умом он изучает то, что было, и благодаря тому же уму делает дальнейшие открытия, изобретает и выдумывает нечто из самого себя. Нет человека, абсолютно лишенного оригинальности. Нет человека, который верил бы или мог бы верить неизменно в то же самое, во что верил его дед. Каждый человек благодаря последующим открытиям приобретает более широкий взгляд на мир, с чем расширяется и его теорема мира. Этот мир – бесконечный мир, и потому никакой взгляд, никакая теорема, какой угодно мыслимой широты, не могут всецело и окончательно охватить его. Человек несколько расширяет, говорю я, свое мировоззрение, находит кое-что из того, во что верил его дед, невероятным для себя, ложным, несогласным с новыми открытиями и наблюдениями, произведенными им. Такова история каждого отдельного человека.

В истории же человечества мы видим, как подобные истории суммируются в великие исторические итоги – революции, новые эпохи. Дантовой горы Чистилища нет уже более «в океане другого полушария» с тех пор, как Колумбу удалось побывать там. Люди не нашли в этом другом полушарии ничего похожего на такую гору. Ее не оказалось там. Волей-неволей людям приходится оставить свое верование в то, что она там. То же самое происходит и со всеми верованиями, каковы бы они ни были, со всеми системами верований и системами практической деятельности, возникающими из них.

Прибавим еще к этому грустному факту, что раз известная вера теряет свою достоверность, то и поступки, обусловливаемые ею, становятся также лживыми, худосочными, заблуждения, несправедливости, несчастья начинают тогда повсюду давать себя чувствовать все сильнее и сильнее, и мы получаем достаточный материал для катаклизма. При каких угодно условиях человек для того, чтобы действовать с полной уверенностью, должен горячо верить. Если он во всяком отдельном случае испытывает необходимость обращаться к мнению света, не может обходиться без этого и, таким образом, порабощает свое собственное мнение, то он – жалкий слуга, работающий из-под палки. Труд, порученный ему, будет скверно сделан. Такой человек каждым своим шагом приближает наступление неизбежного крушения. Всякое дело, за которое он возьмется и которое он делает бесчестно, с взором, обращенным на внешнюю сторону предмета, является новой неправдой, порождающей новое несчастье для того или другого человека. Неправды накапливаются и в конце концов становятся невыносимыми. Тогда происходит взрыв, и они насильственным образом ниспровергаются, сметаются прочь.

Возвышенный католицизм Данте, подорванный уже в теории и еще более обезображенный сомневающейся лицемерной, бесчестной практикой, разрывается надвое рукою Лютера. Благородный феодализм Шекспира, как прекрасен он ни казался некогда и как прекрасен он ни был в действительности, находит свою неизбежную гибель во Французской революции. Накопившиеся неправды, как мы говорим, буквально взрываются, разметываются по сторонам вулканической силой. Наступают долгие беспокойные периоды, прежде чем в жизни снова установится определенный порядок.

Конечно, довольно плачевную картину представит нам история, если мы обратим внимание исключительно на эту сторону жизни и во всех человеческих мнениях и системах станем усматривать один только тот факт, что они были недостоверны, преходящи и подлежали закону смерти! В сущности, это не так. Всякая смерть постигает и в данном случае лишь тело, а не самую суть или душу. Всякое разрушение, причиняемое насильственной революцией или каким-либо другим способом, есть лишь новое творение в более широком масштабе. Одинизм был воплощением отваги, христианство – смирения, то есть более благородного рода отваги. Всякая мысль, раз человек искренне признавал ее в своем сердце истинной, всегда была честным проникновением со стороны человека в истину Бога, всегда заключала в себе настоящую истину, непреходящую, несмотря на всяческие изменения, и составляет вечное достояние для всех нас.

А с другой стороны – какое жалкое понимание обнаруживает представляющий всех людей во всех странах и во все времена, исключая наше, растрачивающих свою жизнь в слепом и презренном заблуждении. Язычники-скандинавы, мусульмане погибали, чтобы одни только мы могли достигнуть истинного конечного знания! Целые поколения погибли, все люди заблуждались для того только, чтобы существующая ныне незначительная горсть могла быть спасена, могла знать правду! Все они, начиная с сотворения мира, шли в качестве авангарда вперед. Подобно тому как шли русские солдаты в ров Швайнднитцского форта

заполнить его своими мертвыми телами и доставить, таким образом, нам возможность перейти через ров и занять позицию! Это невероятная гипотеза.

И мы знаем, с какою жестокою энергией люди отстаивали подобную невероятную гипотезу. Какой-нибудь жалкий человек с сектой своих приверженцев готов был шагать через мертвые тела всех людей, направляясь будто бы к верной победе. Но что сказать о нем, если и он со своей гипотезой и своим конечным непогрешимым credo также провалился в ров и становился, в свою очередь, мертвым телом? Впрочем, человек по самой природе своей – и это составляет весьма важный факт – имеет тенденцию считать собственное воззрение окончательным и держаться за него как за таковое. Он будет всегда, думаю я, так поступать, всегда, так или иначе, утверждать то же самое. Но необходимо делать это более разумным образом, необходимо обнаруживать более широкое понимание. Разве все люди, живущие и когда-либо жившие, составляют не одну армию, собранную для того, чтобы под началом небес дать битву одному и тому же общему врагу – царству тьмы и неправды?

Зачем же нам отказываться друг от друга, сражаться не против врага, а друг против друга из-за пустой разницы в своих мундирах? Всякий мундир будет хорош, если только его носит истинно храбрый человек. Всевозможного рода мундиры и всякого рода оружие – арабский тюрбан и легкая сабля или могучий молот Тора, поражающий ётунов, – все окажется хорошим, будет желанным оружием. Воинственный призыв Лютера, марш-мелодия Данте, все неподдельное, все это за нас, а не против нас. У всех нас один и тот же вождь. Мы солдаты одной и той же армии…

Бросим же теперь беглый взгляд на сражение, данное Лютером. В чем состояла битва, и как он вел себя в ней? Лютер был также одним из наших героев – пророком своей страны и своего времени.

В качестве вступления ко всему последующему, быть может, уместно сделать здесь некоторые замечания относительно идолопоклонства. Одну из характерных особенностей Магомета, особенность, свойственную в действительности всем пророкам, составляет его безграничная, непримиримая ненависть к идолопоклонству. Идолопоклонство, поклонение мертвому идолу как божеству – это неисчерпаемая тема в устах пророков. Вопрос, от которого они не могут никуда уйти. Предмет, на который они должны постоянно указывать и клеймить с неумолимым осуждением как величайший грех из всех грехов, какие только совершаются на земле. Этот факт, во всяком случае, стоит отметить. Мы не станем касаться здесь теологической стороны в вопросе об идолопоклонстве. Идол есть eidolon, что означает вещь видимую, символ. Это – не Бог, а – символ Бога. Да и существовал ли в самом деле когда-либо такой смертный, объятый самой непроглядной тьмой, который видел бы в идоле нечто большее, чем простой символ?

Человек никогда не думал, как я себе представляю, что жалкое изображение, созданное его собственными руками, было Богом. Он полагал лишь, что это изображение служит символом его Бога, Бог тем или иным образом присутствует в нем. И в этом смысле, можно спросить, не является ли всякое поклонение поклонением через посредство символов, eidola, видимых вещей? Причем нет существенной разницы в том, доступно ли это видимое нашему телесному глазу благодаря изображению или картине или же оно остается доступным лишь внутреннему глазу, воображению, уму: это различие второстепенного порядка. Нечто видимое, означающее божество, идол, остается в обоих случаях. Самый строгий пуританин имел свое исповедание веры и свое отвлеченное представление о божественном, поклонялся посредством такого представления. Благодаря только этому последнему для него вначале становится возможным само поклонение. Все догматы, ритуалы, обряды, концепции, в которые выливаются религиозные чувства, в этом смысле представляют eidola, видимые вещи. Всякое поклонение, каково бы оно ни было, неизбежно совершается при помощи символов, идолов. Мы можем сказать, что идолопоклонство – дело относительное и что худшее идолопоклонство представляет собою только, так сказать, более идолопоклонческое идолопоклонство.

В чем же заключается в таком случае зло, проистекающее из идолопоклонства? Известное фатальное зло заключаться в нем – это несомненно. Иначе серьезные, вдохновенные даром пророчества люди не обрушивались бы на него со всех сторон. Отчего идолопоклонство так ненавистно пророкам? Мне кажется, что главное обстоятельство, возмущавшее пророков в поклонении этим жалким деревянным символам и наполнявшее их душу негодованием и отвращением, было в действительности не то, какое признавали они в сердце своем и на которое указывали, обращаясь к другим людям. Самый последний язычник, поклоняющийся Канопусу или Черному камню Каабы, даже он, как мы видели, стоит выше лошади, не поклоняющейся вовсе ничему. Да, в его жалком поступке сказывается вовсе не случайное благородство. Мы до сих пор считаем благородством аналогичные проявления у поэтов, а именно: признание известной бесконечно божественной красоты и значения в звездах и во всех предметах природы, каковы бы они ни были.

За что же пророк так беспощадно осуждал этого бедного язычника? Самый последний смертный, раз только он поклоняется своему фетишу от полноты своего сердца, может быть предметом сожаления, презрения, отвращения, если вам угодно, но никоим образом не ненависти. Пусть его сердце действительно будет исполнено искреннего поклонения – и все тайники его темной и маленькой души осветятся. Одним словом, пусть он всецело верит в свой фетиш, и тогда, я сказал бы, ему будет хорошо и вы оставите его в покое, не станете его тревожить.

Так было и на самом деле, если бы не одно фатальное для идолопоклонства обстоятельство, дающее себя чувствовать в такие моменты, именно тот факт, что в эпоху пророков ни одна человеческая душа не верит уже искренне в своего идола или в свой символ. Пророк, видящий дальше этого идола и знающий, что он только кусок дерева, может появиться, когда темное сомнение закралось уже в души многих людей и сделало свое дело.

Заслуживает осуждения лишь неискреннее идолопоклонство. Сомнение уничтожает самую сердцевину поклонения, и человеческая душа судорожно хватается за ковчег завета, который, как она это наполовину сознает, превратился уже в фантом. Это – одно из самых грустных зрелищ. Фетиш не наполняет уже более людских сердец. У людей остается одно только притязание, что они будто бы верят. Они хотели бы убедить себя, что они действительно верят. «Вы не верите, – сказал Колридж, – вы верите только тому, что верите». Таков последний акт всякой символизации и всякого поклонения, верный признак, что смерть не за горами. В наше время подобную роль играет так называемый формализм, поклонение форме. Нет человеческого деяния более безнравственного, чем этот формализм, ибо он – начало всякой безнравственности или, вернее, невозможности с момента его появления какой бы то ни было нравственности. Он парализует моральную жизнь духа в самой сокровенной глубине ее, повергает ее в фатальный магнетический сон. Люди перестают быть искренними людьми. Я нисколько не удивляюсь, что серьезный человек отвергает его всеми силами своей души, клеймит и преследует его с неистощимым отвращением. Он и формализм, все хорошее и формализм находятся в смертельной вражде. Позорным идолопоклонством является ханжество, и даже такое ханжество, которое можно назвать искренним. Над этим стоит подумать! Такова, однако, завершающая фаза всякого культа поклонения.

Я нахожу, что Лютер в деле ниспровержения идолов занимает такое же место, как и всякий другой пророк. Деревянные боги курейшитов, сделанные из досок и воска, были в такой же мере ненавистны Магомету, как Лютеру индульгенции Тетцеля, сделанные из овечьей кожи и чернил. Характерную особенность всякого героя во всякое время, во всяком месте, во всяком положении и составляет именно то, что он возвращается назад к действительности, опирается на самые вещи, а не на их видимость. Поэтому насколько он любит и почитает внушающий благоговейный ужас реальный мир вещей, настолько для него несносны и отвратительны пустые призраки, хотя бы они были систематизированы, приведены в приличный вид и удостоверены курейшитами или конклавами. Может ли он при этом отчетливо изложить свое верование или же оно остается невысказанным в глубине его мысли – все равно. Протестантизм также есть дело рук пророка, пророка XVI столетия. Это первый удар, нанесенный в открытом бою и возвещающий падение древнего верования, ставшего лживым и идолопоклонническим. Это исподволь подготовка нового порядка, который будет истинным и подлинно божественным!

С первого взгляда может показаться, будто бы протестантизм оказал крайне гибельное влияние на то, что мы называем почитанием героев и считаем основой всякого возможного блага, социального и религиозного, в интересах человечества. Протестантизм, говорят многие, составляет совершенно новую эру, радикально отличающуюся от всех, пережитых до тех пор миром: эру «личного суждения», как называют ее. Благодаря этому возмущению против Папы всякий человек сам стал себе Папой и просветился, между прочим, в том отношении, что он никогда не должен более верить в какого бы то ни было Папу или духовного героя-руководителя! Отсюда, с этих пор, становится невозможным какое бы то ни было духовное единение, иерархия и субординация между людьми. Так утверждают. Я со своей стороны не считаю нужным отрицать, что протестантизм действительно был возмущением против духовных авторитетов – папского и многих иных.

С еще большей охотой соглашусь я с тем, что английский пуританизм, это восстание против светских авторитетов, представлял второй акт великой общечеловеческой драмы. Сама ужасающая Французская революция была третьим актом, которым, как могло казаться, упразднялись всякие вообще авторитеты, светские и духовные, по крайней мере эти последние были уверены в своем упразднении. Протестантизм – корень огромных размеров. Из него растет и ветвится вся наша последующая европейская история. Ибо светская история человечества всегда будет представлять собою воплощение его верований. Духовное есть начало светского. И действительно, в настоящее время невозможно отрицать тот факт, что повсюду раздаются крики о свободе, равенстве, независимости и т. д., вместо королей – баллотировочные ящики и голоса избирателей. Может казаться, что настало время, когда всякий авторитет героя, всякое лояльное подчинение человека человеку в светских или духовных делах исчезли навеки из нашего мира. Я совершенно разуверился бы в мире, если бы это было так. Одно из моих глубочайших убеждений, однако, что это не так.

Без авторитетов, истинных авторитетов, светских или духовных, на мой взгляд, возможна одна только анархия, ненавистнее которой нельзя представить себе ничего. Но как бы ни была анархична демократия, породившая протестантизм, я считаю этот последний началом нового истинного верховенства и порядка. Я нахожу, что протестантизм был возмущением против ложных авторитетов, первым, предварительным, правда, мучительным, но необходимым шагом к тому, чтобы истинные авторитеты заняли наконец свое место среди нас! Поясним несколько нашу мысль.

Прежде всего я замечу, что так называемое личное суждение не заключает в себе, в сущности, ничего нового, – оно ново лишь для данной эпохи мировой истории. По существу, вся Реформация не представляет ничего нового и особенного. Она была возвращением к истине и действительности в противоположность царившим лжи и видимости, возвращением, каким всегда является всякое прогрессивное движение и истинное учение. Свобода личного суждения, если мы надлежащим образом будем понимать ее, неизбежно должна была существовать во всякую пору в мире. Данте не выкалывал себе глаз, не налагал на себя оков. Нет, он чувствовал себя как дома в атмосфере своего католицизма и сохранял при этом свою свободную провидящую душу, хотя многие жалкие Гогстратены, Тецели, доктора Экки

стали впоследствии рабами его. Свобода суждения! Никакая железная цепь, никакая внешняя сила никогда не могли принудить человеческую душу верить или не верить. Суждение человека есть его собственный неотъемлемый свет. В этой области он будет царить и веровать по милости единого Бога!

Ничтожный, жалкий софист Беллармин

, проповедующий слепую веру и пассивное повиновение, должен был сначала, путем некоторого рода убеждения, отказаться от своего права быть убеждаемым. Его «личное суждение» остановилось на этом как на наиболее подходящем для него шаге. Право личного суждения будет существовать в полной силе повсюду, где только будут встречаться истинные люди. Истинный человек верит по своему полному разумению, по силе света, который он носит в себе, и способности понимать, присущей ему, и так он всегда верил. Фальшивый человек, который силится только «убедить себя, что он верит», будет поступать, конечно, иначе. Протестантизм сказал этому последнему: горе тебе! А первому: прекрасно делаешь! В сущности, в этих словах нет ничего нового. Они знаменовали возврат к старым словам, которые искони веков говорились. Будьте непосредственны, будьте искренни: таков, еще раз повторяю, весь смысл протестантизма. Магомет верил по всей силе своего разумения, а Один – по всей силе своего разумения, – он и все истинные последователи одинизма. Они, по своему личному разумению, «рассудили» так.

Теперь я решаюсь утверждать, что личное суждение, законным образом применяемое, отнюдь не ведет неизбежно к эгоистической независимости, отчужденности, но скорее приводит в силу самой необходимости как раз к противоположному результату. Анархию порождает вовсе не стремление к открытому исследованию, а заблуждение, неискренность, полуверие и недоверие. Человек, протестующий против заблуждения, находится на правильном пути, который приводит его к единению со всеми людьми, исповедующими истину. Единение между людьми, верующими в одни только ходячие фразы, в сущности, немыслимо. Сердце у каждого из них остается мертвым. Оно не чувствует никакой симпатии к вещам – иначе человек верил бы в них, а не в ходячие фразы. Да, ни малейшей симпатии даже к вещам, что же говорить о симпатии к людям, себе подобным! Он вовсе не может находиться в единении с людьми; он анархичный человек. Единение возможно только среди искренних людей, и здесь оно осуществляется в конце концов неизбежно.

Обратите внимание на одно положение, слишком часто игнорируемое или даже совершенно упускаемое из виду в этом споре, а именно, что нет никакой необходимости, чтобы человек сам открывал ту истину, в которую он затем верит, и притом как бы искренне он ни верил в нее. Великий человек, мы сказали, бывает всегда искренним человеком, и это первое условие его величия. Но чтобы быть искренним, не обязательно вовсе быть великим. Природа и время вообще не знают такой необходимости. Она имеет место лишь в известные злополучные эпохи всеобщей развращенности. Человек может усвоить и затем переработать самым искренним образом в свое собственное достояние то, что он получает от другого, и чувствовать при этом беспредельную благодарность к другому! Все достоинство оригинальности не в новизне, а в искренности. Верующий человек – оригинальный человек. Во что бы он ни верил, он верит в силу собственного разумения, а не в силу разумения другого человека. Каждый сын Адама может быть искренним человеком, оригинальным в этом смысле. Нет такого смертного, который был бы осужден на неизбежную неискренность.

Целые эпохи, называемые нами «веками веры», оригинальны. Все люди в такие эпохи или большинство их искренни. Это – великие и плодотворные века. Всякий работник во всякой сфере работает тогда на пользу не призрачного, а существенного. Всякий труд приводит к известному результату. Общий итог таких трудов велик, ибо все в них, как неподдельное, стремится к одной цели. Всякий труд дает новое приращение, и ничто не причиняет убытка. Здесь – истинное единение, истинно царская преданность во всем величии, все истинное и блаженное, насколько бедная земля может дать блаженство людям.

Почитание героев? О, конечно, раз человек самостоятелен, оригинален, правдив или как бы там иначе мы ни называли его, значит, он дальше всякого другого в мире от нежелания воздать должную дань уважения и поверить в истину, провозглашаемую другими людьми. Все это располагает, побуждает и непреодолимо заставляет его не верить лишь в мертвые формулы других людей, ходячие фразы и неправду. Человек проникает в истину, если его глаза открыты и благодаря только тому, что его глаза открыты: неужели ему нужно закрывать их для того, чтобы полюбить своего учителя истины? Только он и может, собственно, любить с искренней благодарностью и неподдельной преданностью сердца героя-учителя, освобождающего его из мрака и возвещающего ему свет. Разве действительно такой человек не является истинным героем и укротителем змей, достойным глубокого почтения? Черное чудовище, ложь, наш единственный враг в этом мире, лежит поверженное благодаря его доблести. Это именно он завоевал мир для нас! Посмотрите, разве люди не почитали самого Лютера как настоящего Папу, своего духовного отца, ибо он в действительности и был таким отцом? Наполеон становится властителем среди перешедшего всякие границы возмущения санкюлотизма