Внутренний порок

– Ты всегда был верен.

На пляже темно уже не первый час, много Док не курил, и мимо никто не проезжал – но не успела Шаста отвернуться, он бы поклялся, на лицо ее упал свет, оранжевый, будто сразу после заката, такой поймает лицо, повернутое к западу поглядеть на океан, – кого принесет оттуда последней волной дня, прибьет к безопасному берегу.

Машина у нее хотя бы та же – «кадиллак» с откидным тряпичным верхом, он у Шасты всегда был, «эльдорадо-биарриц» 59-го: его купили с рук на какой-то стоянке по Западной авеню, где они стоят близко к проезжей части, и запах того, что? они там курят, сдувает прочь. Когда Шаста уехала, Док присел на лавочку на Эспланаде – за спиной в гору уходил долгий склон горящих окон – и стал смотреть на светящиеся цветы прибоя и огни запоздалых машин, что чертили зигзаги по дальнему склону Палос-Вердес. Перебрал все, чего не спросил: к примеру, насколько она теперь зависит от гарантированного Волкманном уровня праздности и власти, насколько готова вернуться к стилю жизни бикини-с-футболкой и насколько не станет ни о чем жалеть. Менее всего спрашивабельным было: много ли страсти питает она к старине Мики? Док знал вероятный ответ: «Я его люблю», – что ж тут еще? С невысказанным примечанием, что в наши дни словцо слишком уж заезжено. Если претендуешь на хиповость – непременно всех «любишь», не говоря о прочих полезных примененьях вроде завлечения людей в половые игрища, заниматься которыми при наличии выбора им, может, и не слишком бы захотелось.

Вернувшись к себе, Док постоял и сколько-то поглазел на бархатную картину одного мексиканского семейства – из тех, что по выходным ставят свои прилавки вдоль бульваров по всей зеленой равнине, где по-прежнему ездят на лошадях, между Гордитой и автотрассой. Из фургонов в рань спокойных утр являлись Распятия и Тайные Вечери шириной с диван, байкеры-изгои на детально прорисованных «харли», забияки-супергерои в прикидах спецслужб, с «М-16»-ми и тому подобным. У Дока на картине изображался южнокалифорнийский пляж, которого никогда не существовало: пальмы, девки в бикини, доски для сёрфинга, все дела. Док считал картину окном, в которое можно выглядывать, если не по силам смотреть в обычное стеклянное в другой комнате. В полумраке вид иногда вспыхивал – обычно, если Док курил шмаль, словно бы у Мироздания ручку контрастности сбили в аккурат до того, что все засветилось изнутри, до лучезарного края, и все стало обещать, что ночь вот-вот как-то обернется чем-то эпическим.

Но не сегодняшняя – эта скорее обещала работу. Док сел на телефон и попробовал дозвониться Пенни, но ее не было – наверное, ватусила ночь напролет нос к носу с каким-нибудь обскубанным адвокатом с многообещающей карьерой. Ну и фиг с ней. Затем позвонил своей тетке Рит, жившей дальше по бульвару, с той стороны дюн, – больше в предместье, где были домики, дворики и деревья, из-за которых район и назывался Древесным кварталом. Несколько лет назад, после развода со впавшим в грех лютеранином Миссурийского синода, владевшим автосалоном «тандербердов» и неизбывной тягой к шебутным домохозяйкам, каких обычно встречаешь в барах кегельбанов, Рит переехала сюда с детьми из Сан-Хоакина, занялась торговлей недвижимостью – и совсем немного погодя у нее уже было собственное агентство, которым она теперь рулила из бунгало на своем бескрайнем пустыре, где у нее и дом стоял. Если Доку требовалось узнать что-нибудь касаемо мира недвижимости, он шел к тетке Рит – поучасточными данными землепользования от пустыни до моря, как выражались в вечерних новостях, она владела феноменально.

– Настанет день, – предрекала она, – и для этого будут компьютеры, в них только набей, чего ищешь, а еще лучше – просто скажи ему, как тому ЭАЛу в «2001, Космической одиссее»? – и он тебе тут же выдаст столько всего, сколько тебе и не надо, про любой участок в Лос-Анжелесской низменности вплоть до испанских землеотводов: водные угодья, закладные, ипотечная история, чего б душа ни пожелала, попомни мое слово, так и будет. – Пока же в подлинном не-научно-фантастическом мире оставалась лишь теть-Ритова сверхъестественная чуйка на все, что касалось земли, на истории, которые редко возникали в актах или договорах, особенно брачных, на семейные распри многих поколений, большие и малые, на то, где как течет – или раньше текла – вода.

Она сняла трубку на шестом звонке. В глубине орал телевизор.

– Только быстро, Док, у меня сегодня прямой эфир и еще четверть тонны грима накладывать.

– Что ты мне можешь сказать про Мики Волкманна?

Если даже секунда набрать воздуху ей потребовалась, Док не заметил.

– Уэстсайдская мафия хохдойчей, крупнее не бывает, строительство, сбережения и займы, где-то в Альпах зарыты необлагаемые миллиарды, говоря строго – еврей, но хочет быть нациком, часто расходится вплоть до буйства, если кто-то забывает писать его фамилию с двумя «н». Чего он тебе?

Док вкратце изложил ей суть визита Шасты и ее рассказ о заговоре против состояния Волкманна.

– В недвижимости, – заметила Рит, – бог свидетель, нас мало таких, кто чужд нравственной двусмысленности. Но есть застройщики, рядом с которыми и Годзилла – борец за охрану окружающей среды, и тебе, Лэрри, туда лучше бы не соваться. Кто платит?

– Ну…

– На авось, значит? вот так удивил. Послушай, если Шаста не может тебе заплатить, вероятно, Мики ее кинул, а она валит на жену и жаждет мести.

– Возможно. Но вот, скажем, мне захочется потусоваться и потрындеть с этим Волкманном?

Это раздраженный вздох?

– Пробовать твой обычный подход я б не рекомендовала. Он ездит везде с десятком байкеров, главным образом – выпускники Арийского братства, они ему тылы прикрывают, все говнюки такие, что клейма ставить негде. Попытайся в кои-то веки записаться на прием.

– Минуточку, я общественные науки, конечно, много прогуливал, но… евреи и АБ? Разве там нет… какой-то, как ее… ненависти?

– В Мики главное что – он непредсказуемый. Последнее время все больше и больше. Кое-кто сказал бы – эксцентрик. Я же – что он обдолбан до полного охуения, ничего личного.

– А громилы эти его – они ему верность хранят, даже если побывали там, где могли дать какую-то присягу, а в ней, возможно, там и сям пунктики про антисемитизм?

– Приблизишься к чуваку на десять кварталов – они тебе под машину бросятся. Не остановишься – гранату под колеса катнут. Хочешь с Мики поговорить, никакой спонтанности не надо, и ловчить даже не стоит. Подергай за ниточки.

– Ага, но Шасте я тоже гимора не хочу. А где, по-твоему, на него наткнуться можно, ну, типа случайно?

– Я младшей сестренке своей слово дала – ее малыша никакой опасности подвергать не стану.

– Да мы с Братством кореша, тетя Рит, я знаю, как им руку жать и прочее.

– Ладно, сраку не чью-нибудь подставляешь, пацан. Мне тут еще проблему жидкой туши для глаз решать, но мне рассказывали, Мики подолгу бывает на своем последнем надругательстве над живой природой – там у него какой-то кошмар из ДСП, называется «Жилмассив „Вид на канал“».

– А, тот. Лягаш Бьёрнсен им рекламу клепает. Вкрячивают ее в странные фильмы, про которые ты и не слыхала.

– Так, может, этим должен заниматься твой старый мусорный дружок? В ПУЛА[1 - Полицейское управление Лос-Анджелеса. – Здесь и далее примеч. перев.] звонил?

– Про Лягаша я, вообще-то, думал, – ответил Док, – но только к трубке потянулся – вспомнил: он же Лягаш и все такое, а поэтому скорей на меня же всё и повесит.

– Может, тебе с нациками лучше, я твоему выбору не завидую. Будь осторожней, Лэрри. Позванивай время от времени, я тогда смогу успокаивать Элмину, что ты хотя бы жив.

Ебаный же Лягаш. Ну вот поди ж ты. По какому-то сверхчувственному наитию Док потянулся к ящику, включил и перемкнул на один несетевой канал, по которому крутили только древние телефильмы да непроданные пилоты – ну и, само собой, перед ним предстал лично старый бешеный пес-хиппиненавистник: здесь он левачил после того, как весь день нарушал гражданские права, – двигал в массы «Вид на канал». Под эмблемой значилось: «По замыслу Майкла Волкманна».

Как многие лос-анжелесские мусора, Лягаш – его так прозвали за предпочитаемый метод проникновения в дома – лелеял тягу к индустрии развлечений и, вообще-то, успел сыграть уже немало хара?ктерных ролей, от комических мексиканцев в «Летучей монашке» до помощников психопатов в «Странствии на дно морское», поэтому теперь платил взносы в ГКА[2 - Гильдия киноактеров.] и получал гонорары за повторные показы. Может, продюсеры этих рекламных пауз про «Вид на канал» были до того безрассудны, что рассчитывали на какую-то узнаваемость – а может, как подозревал Док, Лягаша неким манером втянули в махинации с недвижимостью, на которых все и держалось. Но как ни верти, человеческое достоинство при этом особо не учитывалось. Лягаш возникал перед камерой в прикидах, которых стремалось бы даже смертельно серьезное калифорнийское хипье; сегодня на нем была бархатная накидка до лодыжек, вся в огурцах стольких несочетающихся «психоделических» оттенков, что ящик Дока – аппарат нижайшего класса, купленный пару лет назад на автостоянке «Зоди», когда там устроили распродажу «Полнолунное полоумие», – за ними не очень поспевал. Лягаш дополнил наряд «бисером любви», темными очками с «пацификами» на стеклах и гигантским афропариком в полоску – красно-китайскую, индиго и шартрёз. Зрителям Лягаш частенько напоминал легендарного торговца автостарьем Кэла Уортингтона – только если тот прославился тем, что у него в рекламе снимались настоящие животные, у Лягаша в сценариях фигурировал отряд малолетних террористов: они лазили по мебели образцово-показательных домов, непослушно ныряли бомбочками в дворовые бассейны, улюлюкали, понарошку стреляли в Лягаша и при этом орали: «Власть уродам!» и «Смерть Свинье!». Зрители бились в экстазе.

– Детишки-то, детишки, – восклицали они, – ух, это же что-то с чем-то! – Никакой перекормленный леопард так не раздражал Кэла Уортингтона, как эти детки доставали Лягаша, однако тот был профи, куда деваться, и ей-же-ей мужественно все претерпевал – пристально изучал фильмы У. К. Филдза и Бетти Дейвис, когда их показывали: набраться уму-разуму и, может, понять, что делать в одном кадре с детишками, чья прелестность для него всегда оставалась в лучшем случае проблематичной.

– Мы подружимся, – хрипло каркал он как бы себе под нос, делая вид, что не может не дымить сигаретой, – дружбанами будем.

Тут в наружную дверь забарабанили, и Дока вдруг осенило, что это наверняка сам Лягаш – сейчас опять эту дверь лягать станет, как в стародавние времена. Но оказалось – Денис, живший ниже по склону; все произносили его имя так, чтоб рифмовалось с «пенисом», и теперь он выглядел ошалелее обычного.

– В общем, Док, я по Дюнной иду, знаешь, там аптека еще, и тут типа вижу их вывеску – «Аптечный»? «Магазин»? Ничего себе, да? Тыщу раз мимо ходил, а никогда не замечал – Аптечный, Магазин! отпад, чувак, в общем, захожу, там за стойкой Улыба Стив, а я ему такой типа: «Ага, здрасьте, мне б у вас аптекой разжиться?» – ой, на, добей, если хочешь.

– Спасибо, я себе только губу обожгу.

Денис уже заплыл на кухню и шарил в холодильнике.

– На хавчик пробило, Денис?

– А то. Знаешь, как Годзилла всегда Мотре говорит: пошли сметем чего-нибудь?

Они поднялись на Дюнную и свернули влево, в веселые кварталы. «Канальная Пицца» вся ходила ходуном, дым столбом, хоть топор вешай, другого края стойки не видать. Музыкальный автомат, слышный аж до Эль-Порто и дальше, играл «Сладко-сладко» «Арчиков». Денис пробрался на кухню разузнать насчет пиццы, а Док стал смотреть, как Энсенадский Дылда управляется в уголке с машиной Готтлиба. Дылда владел и рулил мозговой лавочкой неподалеку – «Вопящим ультрафиолетовым мозгом», – а здесь был чем-то вроде сельского старейшины. Выиграв десяток бесплатных партий, он прервался, заметил Дока и кивнул.

– Пива хочешь, Дылда?

– Я на Проезде не Шасты ли тачку видал? Здоровую, со складным верхом?

– Заглянула на минутку, – ответил Док. – Чудно? с нею снова встретиться. Всегда прикидывал, что в следующий раз увижу ее по ящику, не лично.

– Во как. Иногда мне и кажется, не она ли там, возле края экрана? только это всегда кто-нибудь похожий. И вечно глаза напрягаешь, само собой.

Грустно, а правда, как всегда грит Дион. В средней школе Плайя-Виста четыре раза подряд в ежегодниках Шаста становилась Красавицей Класса, в школьных постановках вечно играла инженю, грезила, как прочие, о кино и, едва смогла, тут же умчалась вдоль по трассе искать в Холливуде съемную квартирку подешевле. Док же, не считая того, что был у нее чуть ли не единственным знакомым торчком, не сидевшим на героине, а оттого у них обоих имелась масса свободного времени, так никогда и не понял, что?, помимо этого, она в нем разглядела. Да и вместе они пробыли не то чтоб так уж долго. Вскоре ей звонили из актерских отделов, ее нанимали в театр, как на сцену, так и за нее, а у Дока началось собственное ученичество – разыскивать сбежавших должников, – и оба они, потихоньку определяя различные кармические термали над мегаполисом, наблюдали за отплытием друг друга к разным судьбам.

Денис вернулся с пиццей:

– Забыл, с чем просил. – Такое в «Канальной пицце» бывало каждый вторник – «Ночь Дешевой Пиццы», когда пицца любых габаритов с чем угодно стоила ровно $1,35. Теперь Денис сидел и пристально ее разглядывал, точно она сейчас что-нибудь отмочит.

– Это кусман папайи, – предположил Дылда, – а вот это… свиные шкварки, что ли?

– И йогурт с бойзеновой ягодой на пицце? Денис, ну честно – вле-э-э. – Это Сортилеж, раньше она работала у Дока, а потом из Вьетнама вернулся ее дружок Костыль, и она решила, что любовь важнее постоянной работы, – по крайней мере, Доку мстилось, что он запомнил ее объяснения так. По-любому ее таланты располагались в чем-то другом. Она общалась с невидимыми силами, умела диагностировать и решать всевозможные задачи, как эмоциональные, так и физические, и занималась этим по преимуществу забесплатно, однако время от времени брала не наличкой, а травой или кислотой. Док не знал случаев, когда она бы ошиблась. Теперь Сортилеж рассматривала его причесон, и Дока, по обыкновению, скрутило спазмом оборонительной паники. Наконец, энергично кивнув: – Сделал бы уже что-нибудь?