Там мы стали другими

– Он был занят, снимал кино. – Она посмотрела на Дина, вскинув брови, и добавила: – Очевидно.

К столу подали их обычные блюда: гамбургеры, картофельное пюре и консервированную зеленую фасоль.

– Не знаю, насколько очевидно то, что я был занят киносъемками, но совершенно очевидно, что твоя мама думает, будто я обманывал ее все это время, – сказал Лукас.

– Извини, Дин, если я заставила тебя усомниться в честности моего брата, – усмехнулась Норма.

– Дин, – продолжил Лукас, – хочешь послушать про фильм, над которым я работаю?

– Работает мысленно, Дин. Он имеет в виду, что лишь мечтает о фильме. Просто чтоб ты знал, – заметила Норма.

– Я хочу послушать. – Дин перевел взгляд на дядю.

– Действие происходит в ближайшем будущем. По моему замыслу, инопланетная технология колонизирует Америку. Мы думаем, что сами все это изобрели. Как будто все это наше. Со временем мы сольемся с технологией, станем подобны андроидам и утратим способность узнавать друг друга. Забудем, как выглядели раньше. Забудем наши старые обычаи. Мы даже не будем считать себя гибридами, наполовину инопланетянами, уверенные в том, что это наша технология. Но потом мой гибридный герой поднимет голову, вдохновит массу, что осталась от людей, на то, чтобы вернуться к природе. Заставит отказаться от технологий, возродить былой образ жизни. Снова стать людьми, как прежде. Короче, полный контраст с кубриковской «Космической одиссеей 2001 года»[23 - Культовый научно-фантастический фильм Стэнли Кубрика 1968 года, ставший вехой в развитии кинофантастики и мирового кинематографа в целом.], где человек колотит кости в замедленной съемке. Ты смотрел «2001 год»?

– Нет, – признался Дин.

– А «Цельнометаллическую оболочку»?

– Нет?

– В следующий раз привезу тебе всю свою фильмотеку Кубрика.

– А что будет в конце?

– В смысле, в моем кино? Инопланетные колонизаторы, конечно, побеждают. Мы лишь убедим себя в том, что победили, вернувшись к природе, в каменный век. Во всяком случае, я перестал «мечтать об этом». – Лукас изобразил воздушные кавычки, многозначительно поглядывая в сторону кухни, куда удалилась Норма, как только он начал рассказывать о своем фильме.

– Но ты когда-нибудь снимал фильмы по-настоящему? – поинтересовался Дин.

– Я снимаю фильмы в том смысле, что думаю о них, а иногда и пишу сценарий. Или как, по-твоему, рождаются фильмы? Но нет, я не снимаю кино, племяш. И, наверное, никогда не стану этим заниматься. Что я делаю, так это помогаю в съемке небольших эпизодов в телесериалах, держу подвесной микрофон над площадкой, крепко и подолгу. Посмотри на эти бицепсы. – Лукас поднял руку и согнул ее в локте, любуясь своим предплечьем. – Я не слежу за тем, что там снимают. И мало что запоминаю. Я слишком много пью. Разве тебе мама не говорила?

Дин не ответил, лишь доел то, что осталось у него на тарелке, после чего перевел взгляд на дядю, ожидая продолжения.

– На самом деле я сейчас кое-чем занят. Правда, это вряд ли даст возможность заработать. Прошлым летом я приезжал сюда и делал интервью. Мне удалось смонтировать некоторые из них, и сейчас я снова здесь, чтобы попытаться отснять еще несколько сюжетов. Речь идет об индейцах, которые переезжают в Окленд. Живут в Окленде. Я просто поговорил с этими людьми, меня свела с ними моя подруга, у нее много знакомых среди индейцев. Думаю, она приходится тебе кем-то вроде тетушки, по индейской линии. Хотя не уверен, что ты с ней знаком. Слышал что-нибудь про Опал Медвежий Щит?

– Возможно, – ответил Дин.

– В общем, я задавал индейцам, которые давно живут в Окленде, и тем, кто перебрался сюда недавно, вопрос из двух частей. На самом деле это даже не вопрос, я просто попытался расположить их к разговору. Попросил рассказать мне историю о том, что привело их в Окленд, или, если они здесь родились, поделиться тем, каково это – жить в Окленде. Я предупреждал, что ответ должен быть в форме истории, на их усмотрение, а потом просто выходил из комнаты. Мне хотелось придать всему этому характер исповеди, как будто они рассказывают историю самим себе или тем, кто стоит по ту сторону камеры. Я не хочу вмешиваться в их откровения. Я сам могу все отредактировать. Мне лишь нужен бюджет на выплату моей собственной зарплаты, по сути, мизерной.

Выговорившись, Лукас сделал глубокий вдох и вроде как откашлялся, потом достал фляжку из внутреннего кармана пиджака. Он посмотрел куда-то вдаль, за окно гостиной, через улицу, или туда, где садилось солнце, или заглянул еще дальше, может, в свою прожитую жизнь, и в его глазах промелькнуло что-то такое, что Дин иногда видел в глазах своей матери, – нечто, похожее на воспоминания и страх одновременно. Лукас встал из-за стола и вышел на крыльцо покурить, бросив по пути:

– Лучше займись уроками, племянничек. Нам с твоей мамой надо кое о чем поговорить.

Дин осознает, что поезд застрял между станциями на целых десять минут, только по прошествии этих десяти минут заточения под землей. Капли пота выступают на лбу, когда он с ужасом думает о том, что опоздает или вовсе не явится на заседание жюри. Он же не представил образец работы. Так что ему придется потратить то немногое время, что у него осталось, на объяснение причин. Он должен рассказать, что изначально это было идеей его дяди, но на самом деле это его проект, и многое из того, что он представляет, основано на том, что дядя успел рассказать ему за то короткое время, что они провели вместе. И еще предстоит как-то объяснить самую странную часть, которую он не совсем понимает, – дело в том, что каждое интервью, записанное дядей, сопровождалось сценарием. Не расшифровкой, а именно сценарием. Выходит, дядя писал сценарии для своих героев? Или переписывал реальные интервью, а потом превращал их в сценарий? Или брал у кого-то интервью, затем на его основе составлял сценарий, перерабатывал его, а кто-то другой исполнял переработанный сценарий? Но что гадать? Ответа теперь все равно не получить. Поезд трогается с места, но вскоре опять останавливается. Механический голос сверху бубнит что-то нечленораздельное.

Еще в школе Дин выписывал слово Око везде, где только мог. Все, что он помечал, становилось для него местом, откуда он мог выглядывать, представлять себе людей, рассматривающих его подпись; видеть, как они вникают в смысл начертанного на дверцах шкафчиков в раздевалке, на внутренней стороне двери туалетной кабинки, на крышке парты. Расписывая заднюю часть двери в туалете, Дин думал о том, как это грустно – желать, чтобы люди видели имя, ему не принадлежащее, обращенное ко всем и ни к кому, и воображать, будто они смотрят на него, как в объектив камеры. Неудивительно, что в школе он так и не обзавелся друзьями.

Он не застал дяди дома, когда вернулся в тот день. Мама возилась на кухне.

– А где Лукас? – спросил Дин.

– Его оставят на ночь.

– Где его оставят на ночь?

– В больнице.

– А что с ним?

– Твой дядя умирает.

– Что?

– Прости меня, дорогой. Я хотела тебе сказать. Не думала, что так все произойдет. Я надеялась, это будет приятный визит, а потом он уедет и…

– Умирает от чего?

– Он слишком много пьет и уже очень давно. Его организм, его печень отказывают.

– Отказывают? Но он ведь только что приехал, – воскликнул Дин и увидел, что от этих слов мама расплакалась, но тут же взяла себя в руки. Она вытерла глаза тыльной стороной руки. – Сейчас мы уже ничего не можем сделать, милый.

– Но почему ничего не делалось, когда его еще можно было спасти?

– Есть вещи, которые мы не можем контролировать, и есть люди, которым мы не в силах помочь.

– Он же твой брат.

– А что мне оставалось, Дин? Я ничего не могла поделать. Он занимался этим всю свою сознательную жизнь.

– Но почему?

– Не знаю.

– Что?

– Я не знаю. Черт возьми, не знаю. Пожалуйста. – Норма выронила тарелку, которую вытирала. Они оба уставились на осколки, разлетевшиеся по полу между ними.

На станции Двенадцатая улица Дин бежит вверх по лестнице, но, заглядывая в телефон, убеждается в том, что на самом деле не опаздывает. Выбираясь на улицу, он замедляет шаг. Поднимая глаза, он видит перед собой Трибьюн-тауэр. Небоскреб мерцает блекло-розовым, и кажется, будто здание, изначально красного цвета, где-то по пути растеряло свой огненный жар. Если не считать простоватых, средних по высоте, «в шашечку», зданий-близнецов правительственного комплекса Рональда Верни Делламса[24 - Американский политический деятель, 48-й мэр Окленда (с 2007 г. по 2011 г.).] у самого выхода на автостраду I-980 в направлении Западного Окленда, силуэт города ничем не примечателен и кажется беспорядочно разбросанным, поэтому, даже несмотря на то, что редакция газеты Tribune переместилась на 19-ю улицу, а потом и вовсе прекратила свое существование, подсветку башни сохранили.

Дин пересекает улицу, направляясь к зданию мэрии. Он проходит сквозь облако дыма от травки, которую раскуривает компания парней за автобусной остановкой на углу 14-й улицы и Бродвея. Он никогда не любил этот запах, за исключением тех случаев, когда курил сам. Пожалуй, ему не следовало баловаться марихуаной прошлой ночью. Без наркоты он соображает острее. Просто если у него при себе бывает косячок, устоять невозможно. А он продолжает покупать травку у местного барыги. Так-то вот.

* * *

На следующий день Дин вернулся из школы и снова застал дядю Лукаса дома, на диване. Дин присел рядом, наклонился вперед, упираясь локтями в колени, и уставился в пол, ожидая, пока дядя заговорит.

– Ты, должно быть, презираешь меня за то, что я превратился в зомби, валяюсь тут на диване, убиваю себя выпивкой. Так она тебе сказала? – начал Лукас.

– Она почти ничего не сказала. Но я знаю, почему ты болен.