Ахиллесова пята

– Всё, сейчас уже не плачут, – по-своему истолковала порыв Нади мама.

В большой комнате был разложен стол, гости уже успели рассесться вокруг него: мужиков отправили на диван, тётки, сёстры и знакомые сидели поближе к двери, чтобы рвануть домой после пары стопок.

– Сначала кутью обязательно. Потом, Настя, не забудь в конце кисель и пироги, – поучала неизвестная родственница.

Все уплетали за обе щеки, час на морозе разжег в них зверский аппетит. В желудках исчезали оливье, тушеная картошка и селёдка под шубой. Пресловутые кутья и кисель были почти не тронуты и готовились к мусорному ведру. Пустовали две тарелки – её и мамина, кусок в горло не лез.

– Она Надя, – зачем-то влез отец.

– Надюша! Что ты молчишь! – всплеснула руками женщина и обратилась к отцу. – А я её всё Настя, Настя!

– Она такая у нас, – подмигнул он.

Надя подтянула к себе салат и начала накладывать. Горка на тарелке росла, а отец с тёткой не замолкали. В квартире становилось все громче, к их разговору подключались и другие родственники, слово время от времени вставлял дед. Обсуждали бабушкину молодость, вспоминали старость. Постепенно перешли на насущные вещи: кто какие закрутки на зиму сделал, какие шины лучше покупать.

Вдруг кто-то рассмеялся.

Мама поднялась и вышла. Надя пролезла через гостей, попутно извиняясь. В ванной горел свет и текла вода.

– Мама, – Надя постучала, но ей никто не ответил.

Она прошла в бабушкину комнату и закрыла дверь. Тут было тихо, прохладно и светло как в больничной палате. Единственным темным пятном было полотенце, накинутое на зеркало. Надя присела на кровать и взяла с тумбочки фото.

На ней была баба Таня с мамой и ей самой, маленькой и сопливой. Надя хорошо помнила день, когда её сделали. Мать кричала на бабу из-за мороженого, которым она угостила Надю. Дома всегда было так: от бруска сливочного пломбира отрезался ровный кусок и клался на тарелку. Потом грели чайник, снимали крышку и водружали тарелку на нее. Тарелка балансировала, угрожая в любую секунду свалиться, а пломбир потихоньку таял. Первую ложечку всегда съедала мама. А тут щербет: вредный, кислый и холодный. Он разъедал Наде язык, но казался невероятно вкусным, не то, что тёплое растаявшее месиво. Мама плакала и показывала на Надин фиолетовый язык и распухшие гланды.

– Да бог с ним с мороженым, Марин! Пойдемте, щёлкну вас!

Отец выгнал их на улицу, к цветущему кусту сирени и сделал фото. Мама держала Надю на руках, её губы были плотно сжаты, а прищуренные глаза смотрели на отца. Даже сейчас Надя знала, что она смотрит на него, словно он стоит позади неё в бабиной комнате. Зритель по другую сторону кадра мог меняться, но презрение мамы были только для отца. Надя пальцем погладила её по щеке. Баба Таня улыбалась: в жизни могло быть что угодно, на фото только улыбка – на память и для потомков. Отец тоже влез на фотографию, его палец торчал в углу и закрывал часть шапок пионов.

Фотография Наде не нравилась. Да и разве не должен тут стоять портрет с лентой в углу? К чему здесь мы, ещё живые?

– Вкусное мороженое, этот ягодный щербет. И если бы отец проследил, ты бы не заболела ангиной в младенчестве и никакого скандала бы и не случилось.

Баба Таня сидела на подоконнике, щелкала семечки, роняя шелуху прямо на пол. Несмотря на холод за окном, на ней были одноразовые тапочки, хлопковое платье и тонкий платок.

– Привет, – не нашла, что сказать Надя.

– Не согласна что ль? – удивилась бабушка. – И, если бы он молчал за столом, мама бы не плакала сейчас в ванной.

– Ты лежишь в гробу, тебе-то откуда это знать?

– Зато это прекрасно знаешь ты, – бабушка загадочно улыбнулась золотыми коронками и исчезла.

Надя опять поскреблась в дверь ванной. Воду выключили и щелкнули задвижкой. Из ванной вылезла очередная тётка, третья на сегодня. В отличии от угрюмой тётки из деревни и сердобольной «Насти» за столом, эта выскользнула как тень, не обращая внимание на Надю.

– А моя мама…

Тётка пожала плечами, не оборачиваясь.

Мама обнаружилась на своем месте, с той же пустой тарелкой. Гости уже были поддатые.

– Ты на кухне была? – Надя села к ней и деду. Она внимательно всмотрелась в мамино лицо. Глаза были усталыми, но сухими.

– В ванной руки вымыла, потом чайник поставила. Надя, ешь. Салата положи, картошки. Надо бабу помянуть.

Дед вздохнул и потянулся за платком в карман.

– Мы когда домой поедем? – зашептала Надя ей в ухо.

– Ез-жайти, – дед утёр слезы. – Посуду сам вымою.

– Пап, поехали, переночуешь сегодня у нас.

– Чего уж там.

Машина долго не заводилась, мама бегала, поднимала крышку капота, копалась в нём, а потом садилась и прокручивала ключ зажигания до упора. Недорогая иномарка тарахтела в ответ, но заводиться не желала. Отец дремал на соседнем сидении, куртка была расстегнула, край рубашки торчал из-под ремня.

– Давай я вызову такси, – робко предложила Надя.

Мама ударила по рулю и прижалась к нему лбом. Она ещё раз прокрутила ключ, и двигатель заработал.

– А что не едем, Мариш? – сквозь сон пробормотал отец.

– Уже едем, спи, – успокоила его она.

Ночью баба Таня пришла снова.

– Снова ты?

– На часах полночь, когда же мне ещё приходить. Ты же в такое время меня и ждала.

Надя отвернулась к стене и накрыла голову подушкой. Баба Таня подобралась ближе.

– Не мы одни не спим.

За стеной скрипела кровать и были слышны влажные, чмокающие звуки.

– Вали к черту и отца с собой забери.

Бабушка либо не расстроилась, либо не подала виду. Она улеглась рядом с Надей, так и не скинув свои хлипкие тапочки. Она прижалась к Надиной спине и горячо зашептала:

– Мама будет в порядке, пройдет девять дней, потом сорок, потом год, и она снова будет улыбаться, растить цветы и готовить свои любимые безе. Уволится с работы, принесет свою серую папку с файлами и засунет её в мусорку, затем с антресоли достанет пуанты, сдует с них пыль и прижмет к груди. Она будет сидеть в просторном, светлом зале, в черных брюках и белой блузе – ну просто француженка – а маленькие девочки в розовых и белых пачках стоять у станка и внимать каждому её слову. В Рождество со сцены театра будет звучать Чайковский, а когда балет завершится, её пригласят на сцену. Под каблуками будет лежать искусственный снег, а махать мама будет тебе и деду на первом ряду. В буфете будет обязательно продаваться только растаявший пломбир, а дома тебя будет ждать тебя белый накрахмаленный халат.

Спустя сорок дней мама с отцом развелись. В один день он просто исчез. Надя пришла с факультатива по химии и обнаружила, что его высоких резиновых сапог, которые мозолили глаза каждый день и занимали значительную часть их маленькой прихожей, больше нет. Надя заглянула в гардероб: исчезли толстовки, молодежные для молодящегося отца, джинсовка и теплая куртка. В шкафу в комнате родителей исчезли офисные рубашки, футболки и штаны. На полке с нижним бельем оставались только мамины кружевные бюстья и трусы, семейники и плавки забрал отец. Видимо надеялся, что в аду найдется речка с пляжем. Надя просунула руку под стопку полотенец, заначка тоже пропала. Она побродила по квартире: коврик для йоги, десяток помад на туалетном столике и книга вверх корешком, надкусанный и засыхающий круассан с клубникой в корзиночке на столе. Отец вывез всё, включая запах одеколона – сейчас дома пахло только моющим средством и маминой Кристиной Ричи.

В ванной нашла старую отцовскую бритву, которая упала и завалилась за баночки кремов, и выкинула её сама.

В замочной скважине повернули ключ. В квартиру зашла мама.