Вор-любитель. Избранные рассказы о Раффлсе

– Как вы добыли ее? – спросил сэр Бернард Дебенгам.

– Ты убил его? – спросил Раффлс насмешливо.

Я даже не взглянул на него. Я повернулся к сэру Бернарду Дебенгаму и передал ему всю историю торопливо и возбужденно, это было единственное, что я мог сделать, чтобы избавить себя от унижения. По мере того, как я говорил, я все более и более успокаивался и закончил свое повествование с меньшею горечью, высказав надежду, что в другой раз Раффлс будет сообщать мне, что он намерен делать.

– В другой раз! – тотчас вскричал Раффлс. – Любезный Банни, ты говоришь так, как будто бы мы живем грабежами.

– Полагаю, что нет, – заметил с улыбкой сэр Бернард, – вы, без сомнения, оба слишком порядочные молодые люди. Позвольте и мне питать надежду, что наш квинслэндский друг поступит именно так, как он говорил, то есть не откроет своего ящика до самого возвращения домой. Там он найдет уже мой чек, и я буду крайне удивлен, если он станет еще нас беспокоить.

Мы с Раффлсом не разговаривали до тех пор, пока я не очутился в приготовленной для меня комнате. И даже тут я еще боялся заговорить с ним. Но он вошел вслед за мной и взял меня за руку.

– Банни, – начал он, – не дуйся же на товарища! Я был в дьявольском волнении, и сам не знал, как достану необходимую вещь к сроку. Верь мне, что это так. То, на что ты решился и выполнил, одна из лучших проделок, которую я когда-либо совершал. И что касается работы, проделанной твоими руками, я должен признаться, что никогда не ожидал такого от тебя. На будущее время…

– Не говори мне ничего о будущем! – воскликнул я – Я ненавижу всю эту жизнь и готов все бросить к черту!

– Таким же бываю и я, – спокойно заметил Раффлс, – когда заканчиваю работу.

Ответный матч

В один ненастный ноябрьский вечер я возвращался домой в Пикадилли, и вдруг мое истерзанное совестью сердце затрепетало от ужаса, когда чья-то рука опустилась неожиданно мне на плечо. Я уже подумал, – я всегда это думал, – что пробил мой час, но это оказался лишь Раффлс, улыбавшийся мне среди уличного тумана.

– Вот приятная встреча! – сказал он. – Я высматривал тебя в клубе.

– Да я как раз отправляюсь туда, – возразил я, пытаясь оправиться от своего страха.

Но, увы, это была тщетная попытка, что я отлично видел по веселой улыбке Раффлса и снисходительному покачиванью головой.

– Вместо клуба пойдем-ка лучше ко мне, – предложил он. – У меня есть кое-что интересное рассказать тебе.

Я хотел было уклониться от этого приглашения: тон его голоса уже заранее предсказывал, какого рода интерес представит наша беседа, а против таких именно интересных вещей я и боролся последние месяцы не без некоторого успеха. Я говорил уже раньше и повторяю еще раз, что в целом мире не было для меня человека, до такой степени неотразимого, как Раффлс, особенно когда он бывал в ударе. После небольшой услуги, оказанной нами сэру Бернарду Дебенгаму, мы наслаждались жизнью совершенно независимо друг от друга, и Раффлсу не представлялось ни малейшего повода настраивать себя на тот лад, который бывал для меня так опасен. Благодаря этому со времени нашего расставания я мог подвергнуть себя продолжительному, непоколебимому строгому искусу в добропорядочности.

Будьте уверены, я не отошел бы от такой жизни, если бы мог, и человек, о котором я говорю вам, простил бы мне подобную измену. Я и теперь пытался уклониться от его приглашения, как уже было сказано выше. Но он просунул свою руку под мой рукав и рассмеялся тихим смехом человека, у которого легко на сердце. А пока я рассуждал сам с собой, мы уже поднимались по лестнице в его квартиру на Олбани.

Огонь угасал в камине. Раффлс разгреб его, подбросил свежих углей, засветив предварительно газ. Что касается меня, то я стоял неподвижно, не снимая пальто, до тех пор, пока хозяин сам не стащил его с меня.

– Что ты за человек, право! – шутливо заговорил он. – Можно подумать, что в нынешнюю благодатную ночь я собираюсь предложить тебе совершить кражу. Но если это не так, Банни, то садись в кресло, наслаждайся теплом и располагайся вообще поудобнее.

Он протянул к моей сигаре зажженную свечу и принес мне виски с содовой. Затем Раффлс вышел в переднюю, и я отчетливо слышал, как он задвинул засов у входной двери в ту самую минуту, когда я только что начал приходить в состояние блаженного покоя. Звук задвигаемого засова заставил меня вздрогнуть, а через минуту Раффлс уже пододвигал себе стул поближе к моему и, скрестив руки, искоса следил за моим возраставшим волнением.

– Не помнишь ли ты, Банни, некоего старого холостяка в Мильчестере? – его тон был настолько же ласков, насколько мой резок, когда я отвечал ему утвердительно. – Джентльмена и крикетиста, если ты припоминаешь?

– Я не забыл его.

– Зная, что ты за всю свою жизнь не подал ни разу мяча, я думал, что ты забыл его. Так вот, этот самый джентльмен справился со своим выигрышем довольно благополучно, но прочие игроки попались.

– Бедняжки!

– Не очень-то жалей их. Припоминаешь ли ты того молодца, которого мы видели в гостинице? Цветущий, франтоватый парень, о котором я еще сказал, что он один из умнейших городских воров.

– Помню. Это оказался некто Краушей.

– Да, хотя, конечно, он лишь прикрывался такой кличкой, но пусть будет Краушей. Тебе не к чему жалеть его, старый дружище: вчера вечером он бежал из Дартмура.

– И отлично сделал.

Раффлс улыбался, хотя его брови уже поднимались кверху, а за ними последовали и плечи.

– Ты совершенно прав, это было отлично сделано. Я удивляюсь, что ты ничего не читал об этом в газетах. При сильнейшем болотном тумане наш добрый приятель Краушей отодвинул засовы и выскочил без единой царапины из-под перекрестного огня. Честь ему и слава, я согласен, молодец такого закала заслуживает свободы. Но Краушей сделал еще кое-что и получше. За ним гонялись целую ночь и все-таки не сумели его разыскать. Все это ты прозевал, стало быть, в утренних газетах.

Он развернул принесенный им с собою номер «Pall-Mall».

– Но вот послушай-ка, что было дальше. Тут помещен рассказ о его бегстве, с описанием одного случая, который ставит его на высшую ступень: «Беглец был выслежен в Тотнесе, где он ранним утром, по-видимому, совершил изумительно-смелый грабеж. Говорят, он пробрался в жилище почтенного Имингворта, священника здешнего прихода, который, проснувшись в обычный час, не отыскал, к удивлению, своего платья. Но в то же утро позднее было найдено платье преступника, тщательно уложенное в комоде. За это время Краушей уже совершил свой вторичный побег. Надеются, однако, что столь заметный костюм даст возможность сегодня же вновь задержать беглеца». Что ты об этом скажешь Банни?

– Без сомнения, он спортсмен в своем роде, – заметил я, вновь принимаясь за газету.

– Более того, – возразил Раффлс, – он артист, и я завидую ему. К священнику и на глазах у всех! Великолепно, великолепно! Но это еще не все. Я только что прочитал в клубе, что было произведено нападение на дороге у Даулиша. Там найден священник в бесчувственном состоянии, футах в шести от дороги. Опять работа его рук! Телеграмма этого не говорит, но дело ясно: он просто-напросто пристукнул еще кого-нибудь, обменялся опять с ним платьем и преспокойно вернулся в город. Разве это не замечательно? Полагаю, что это самая поразительная вещь в своем роде, которая когда-нибудь исполнялась!

– Но зачем же он вернулся в город?

Восторженное выражение в одно мгновение слетело с лица Раффлса. Очевидно, я опять навел его мысль на опасения, возникшие уже ранее в его уме и лишь забытые им при рассказе о подвигах товарища по преступлению в порыве искреннего восторга. Прежде чем мне ответить, он глянул через плечо по направлению к передней.

– Боюсь, – сказал он, – что этот каналья напал на мой след!

И затем Раффлс опять стал самим собою: спокойно-насмешливым, невозмутимо-циничным, подшучивая, по своему обыкновению над общим положением дела и над моим изумлением.

– Но подумай, что ты говоришь! – воскликнул я. – Что может Краушей знать о тебе?

– Немного, но он подозревает.

– Почему же?

– Потому что в своем роде он почти такой же, как и я, потому, дорогой мой Банни, что, имея глаза и шевеля мозгами, он возымеет подозрения. Он видел меня однажды в городе со старым Бэрдом. Он должен был видеть меня вскоре на Мильчестерской дороге и затем на крикетном поле. Я, наконец, знаю, что это действительно так, потому что он писал и говорил мне об этом перед своим побегом.

– Он писал тебе! А ты мне никогда ничего не говорил об этом!

Но неисправимый хитрец ответил обычным вопросом:

– К чему бы это привело, дружище? Это только встревожило бы тебя.

– Ну ладно, что же он говорит?

– Что, к своему крайнему сожалению, он был вынужден скрыться ранее своего возвращения в город, так как предполагал иметь честь лично засвидетельствовать мне почтение. Однако он надеется, что это удовольствие лишь отсрочено, поэтому просит меня не уезжать, помедлив до тех пор, пока он удерет из тюрьмы. Разумеется, он уже знал, как ожерелье леди Мельроз выскользнуло из его пальцев. Он заявил, что человек, который мог завладеть этим ожерельем, оставив остальное нетронутым, пришелся ему по вкусу. Далее высказывалось несколько соображений относительно отдаленного будущего, которое, я опасаюсь, может превратиться в самое ближайшее! Я только удивлен, что он еще до сих нор не явился.

Раффлс снова заглянул в переднюю, остававшуюся по-прежнему темной, причем внутренняя дверь ее была заперта так же тщательно, как и наружная. Я спросил его, что он намерен делать.

– А пусть себе стучится, если пойдет на то. Швейцар ему объявит, что я уехал из города, и в недалеком будущем это окажется сущей правдой.

– Ты уезжаешь сегодня ночью?