Россия и современный мир №2 / 2013

На таком фоне историк может доказывать все, что угодно. Его мысли будут услышаны лишь в той мере, в какой они резонируют с исторической памятью и психикой людей, оперирующей совсем иными, куда более примитивными и архаичными идеалами. «Нужная» история диктуется недомыслием современности. Как результат – массовое сознание боязливо сводит потаенное к зловредному.

Даже профессиональный (вроде бы) автор подвержен подобным слабостям. Так, дипломированный историк В.А. Никонов выступил с объемистой книгой о «крушении России» (именно так!) в феврале 1917 г. Ссылки на серьезные работы предшественников понадобились ему лишь для того, чтобы подпереть ряд чисто политических заклинаний: самодержавие было благом для России; никаких предпосылок для его падения не существовало; революцию подготовили безответственные «заговорщики» – начиная с членов великокняжеской семьи, кончая зловредными социалистами[5 - См.: Никонов В.А. Крушение России. 1917. – М., 2011. – С. 474–550.]. Автору невдомек, что авторитарная власть всякий раз доводит общество до такой степени гражданского бессилия, что ему не остается ничего иного, как тешить себя пересудами о заговорах против нее.

Допустим, что судьбы России периодически оказываются в руках безответственных «заговорщиков», не задумывающихся о последствиях крушения государственности. Но чем объяснить, что задолго до революции искренние приверженцы монархии констатировали растущее отставание России от передовых держав, связывая это с бюрократизмом, взяточничеством, административной волокитой? Почему почти за два года до крушения самодержавия его охранители отмечали растущую в обществе убежденность в неизбежности революции?

Если вглядеться в реалии, то обнаружится, что, в сущности, старую власть ни в феврале, ни в октябре 1917 г. никто не свергал. Ей перестали доверять, она развалилась сама, ее лишь добивали, причем делали это с упоением людей, которым нечего терять. Неслучайно «революционные» события 1990-х годов протекали по сходному сценарию. А потому «психотравма» одной революции столь естественно вписалась в историографические психозы последующей смуты.

Если человека лишили веры в себя, он непременно поверит в нечистую силу. Самодержавно-патерналистская власть, сама того не ведая, добивается именно этого. И, кажется, это может продолжаться до бесконечности. Но здесь ли кроется один из «секретов» российской перманентной «застойности-кризисности»?

Наука против «возвышающего обмана»?

Всякое самопознание – процесс довольно болезненный. Напротив, ничто так не вдохновляет национальное самосознание, как славные победы прошлого. И здесь здравый смысл становится бессильным: рядовые военные коллизии феодальных времен превращаются в залог непоколебимости государства, удачливые военачальники ставятся в ряд мифических героев, а «квасные патриоты» обретают статус первооткрывателей «правды истории». При этом вполне допустимо представить поражение триумфом. Скажем, для Наполеона Бородинское сражение было очевидной победой – упорный неприятель все же оставил свои позиции, отступил. Для русских, начиная с М. Кутузова и Л. Толстого, эта битва также казалась победоносной – ибо знаменовала начало конца наполеоновского похода. Историческое воображение приумножило эти достижения. Наверное, не стоит задевать «священных коров» истории. Но как быть с современными сказочниками, паразитирующими на них? Согласно их логике, на протяжении веков российская держава только и делала, что побеждала коварных противников, одаряя благодатью взятых «под крыло» всевозможных инородцев.

Для некоторых авторов амплуа «клиотерапевта»[6 - Именно в этом ключе формулирует задачу историка один почтенный, вроде бы, автор. См.: Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи. Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства (XVIII – начало ХХ в.) Т. 1. – СПб., 1999. – С. 16.] кажется пропуском в классики историографии. Ради этого они берутся доказать недоказуемое. Скажем, трудно представить событие более унылое, чем поражение в Русско-японской войне 1904–1905 гг. Оказывается, однако, что и здесь можно «проявить себя»: Россия войну вовсе не проиграла, ресурсов было более чем достаточно, при желании можно было сбросить противника в море. Война не проиграна! Ну а пол-Сахалина было отдано Японии не иначе, как от имперских щедрот. Понятно, что такие «открытия» делаются для того, чтобы быть замеченными власть предержащими. Выдавать желаемое за действительное политически выгодно.

В тумане былого и сутолоке настоящего «вдохновляющие» мифы помогают отринуть «проклятое прошлое». И неважно, что они не стыкуются с реальностью. Это начальная часть самопознания. Путь к истине пролегает сквозь череду «соблазнов», порожденных лукавством заведомо слабого разума.

Впрочем, куда интереснее старых, как мир, военных мифов нынешние историко-политические мифы. На их почве разгораются настоящие сражения между современными либералами и «патриотами», вкупе с коммунистами. И это не «бои за историю», это бои за монополию распоряжаться формированием исторической памяти.

Так, в свое время либералов новой формации пленила фигура П.Б. Струве: в известные времена феномен вероотступничества смотрится вполне привлекательно. Напомним, что Струве, бывший социал-демократ, сочинивший манифест I-го съезда РСДРП, превратился в ведущего автора «этапных» для российской либеральной идеологии сборников «Проблемы идеализма» (1903), «Вехи» (1909), «De profundis» (1918). В общем, каждый из сборников отражал очередной этап исторических неудач российского либерализма. Однако некоторые авторы уверяют, что первый из перечисленных сборников знаменовал глубокую «перемену настроения» в широких общественно-политических кругах и вызвал «неожиданно сильную, сочувственную и враждебную, обширную и непредсказуемую цепную реакцию во всех лагерях общественной мысли…»[7 - Колеров М.А. Сборник «Проблемы идеализма». – М., 2002. – С. 212, 215.] На рубеже веков появление таких мятущихся фигур, как Струве, было неизбежно. Но стоило ли этого enfant terrible русского либерализма возводить на столь высокий пьедестал?

Конечно, Струве стал необходим в качестве антипода Ленину: в тени потускневшего кумира вырос его культовый «преемник». Однако следовало бы подумать о сопоставимости данных фигур – они словно вынырнули из разных психосоциальных измерений. Некогда Струве убоялся «грубого» материализма, им же по наивности спровоцированного. Но если вторжение марксизма – этого злого пасынка стареющего Просвещения – в Россию, влекло за собой столь катастрофичные последствия[8 - См.: Булдаков В.П. Вторжение марксизма в Россию: Акт первый // Леонид Михайлович Иванов. Личность и научное наследие историка. Сборник статей к 100-летию со дня рождения. – М., 2009.], то из этого вовсе не следует, что реальную преграду на его пути мог составить неокантианский «идеализм», предложенный все тем же Струве.

«Вехи» Ленин назвал «энциклопедией либерального ренегатства» – так он воспринимал всех людей, подверженных естественным человеческим сомнениям. Это было заведомо несправедливо, но психологически объяснимо. Ныне эту книгу почитают пророческой, что вряд ли более справедливо. Стоит ли хвалить авторов прошлого, которые фактически подписались под историческим приговором заемному «экстремизму» собственной юности? Строго говоря, «Вехи» – памятник бессилию всей русской интеллигенции: левые ее представители (революционеры) не ко времени подстрекали равнодушный к ним народ; правые (либералы) пытались сторговаться с властью на базе исторически запоздалых законов. Те и другие оказались людьми «вредными» для неизживаемого российского авторитаризма. Но стоит ли радоваться его победе? «Вехи», веховство и современные стенания по поводу того и другого – типичное интеллигентское лукавство разума и блудливость совести, призванные выдать за прозрение собственную капитуляцию. Или апофеоз «историософской» безответственности.

Встать вровень с героями прошлого, посвятив им панегирик, особенно заманчиво для людей, неспособных реализовать себя более серьезным образом. Как известно, с подачи своего друга С.Л. Франка, Струве предстал в амплуа англизированного «консервативного либерала», естественно, «непонятого» в России[9 - См.: Франк С.Л. Биография П.Б. Струве. – Нью-Йорк, 1956.]. В связи с этим особенно забавными выглядят попытки представить уникального своей безответственностью идейного подстрекателя глубоким политическим мыслителем. Конечно, Струве – ярчайшая фигура своего времени – талант не спрячешь. Но превращать его в умудренную фигуру русского либерала[10 - Pipes R. Struve: Liberal on the Left. – Cambridge (MA), 1970; Idem. Struve: Liberal on the Right. – Cambridge (MA), 1980.] – занятие сомнительное. Однако традиция агиографии «недопонятых» мудрецов со стороны особо претенциозных историографов, похоже, неистребима.

Реальная судьба русского либерализма поистине символична. Либералы упорно пытались встать на почву законов, созданных самодержавием sui generis против нихсамих. Уговаривая самовластных правителей, либералы уверяли, что «ничто не вредит так авторитету власти, как распространение в обществе убеждения, что она не желает подчиняться никакому определенному порядку»[11 - Цит. по: Аронов Д.В. Сергей Андреевич Муромцев – от Лазавки до Таврического дворца: Политик, ученый, педагог. – Орел, 2010. – С. 255.]. Но стоило ли забивать амброй дух тления, исходящий от тогдашней системы?

Характерно, что современные либеральные мифотворцы правеют куда быстрее либералов прошлого. В 1990-е годы историки пребывали в поисках альтернатив «коммунистическому» прошлому, сочиняя вместо пресловутой «истории КПСС» историю многопартийности. Со временем интерес стал смещаться с либералов на консерваторов. И вот уже стал респектабельным (а не каким-то иным!) консерватором Н.М. Карамзин[12 - Никонов В. Карамзин как респектабельный консерватор // Родина. – 2012. – № 2.]. Столь ли респектабельным? Пушкин, восхищаясь «Историей государства российского», тем не менее указал, что ее автор воспевает «необходимость самовластья и прелести кнута». Похоже, нынешние лейб-либералы подхватили эстафету сакрализации власти, дабы облагородить свою сервильность.

Тяга к «развенчанию» либерализма и поныне выдает склонность к апологетике авторитаризма. Примечательны в этом отношении работы еще одного историка. Б.Н. Миронов, взявшись живописать процветание дореволюционной России, увидел главнейший индикатор роста благосостояния крестьянства в прогрессирующем потреблении спиртного[13 - Миронов Б.Н. Благосостояние населения и революция в имперской России: XVIII – начало ХХ века. – М., 2010. – С. 544.]. Другим надежным спутником российского прогресса стал рост суицидальности и преступности населения[14 - Миронов Б.Н. Уроки революции 1917 года, или Кому на Руси жить плохо // Родина. – 2012. – № 1. – С. 74–77.]. Должно быть, логика нынешнего «общества потребления» подсказывает: если мужик сыт и пьян, а баба «в теле», – прогресс состоялся. Что до тотального неверия населения в легитимность монаршей власти, то это от лукавого. И, конечно, автор также скатывается к конспирологии (опять либералы!), сдобренной, что примечательно, осуждением «дурного» поведения масс[15 - Родина. – 2012. – № 2. – С. 16–17.]. В общем в революции повинны «издержки, или побочные продукты модернизации». Но что это за модернизация, которая становится жертвой собственных последствий? Оказывается, «общество испытало то, что называется травмой социальных изменений, или аномией успеха»[16 - Родина. – 2011. – № 12. – С. 13.]. Это можно понимать так: общество взялось за «самовивисекцию».

Историкам следовало бы задуматься над тем, почему и как внутри таких устойчивых институтов, как культура, хозяйство или ментальность, «вдруг» происходит лавинообразный рост «малых возмущений», оборачивающийся тотальным хаосом, который пытается изнутри взломать сам генетический код системы. Ответ окажется прост: хаос приходит изнутри, из душ маленьких людей, тихое существование которых бюрократический монстр делает невозможным. Сегодня бюрократическая машина вновь воспринимает этих людей как некое среднестатистическое существо. За ней следуют мифотворцы от истории.

У всех авторитарно-архаичных систем один конец: власть либо закисает от безволия «самодержцев», либо деревенеет от тупости бюрократии. Это происходит в пору материального расцвета: в условиях кажущегося изобилия элиты теряют чувство самосохранения и начинают заигрываться; низы, напротив, требуют своей части «дармового» общественного пирога. Достаток развращает – все считают себя обделенными. То, что считают стагнацией, застоем, годами реакции, несет в себе чудовищный революционный потенциал – люди превращаются в жертв собственных прихотей и предрассудков.

Обычно попытки «улучшения» прошлого принимаются на веру. Этому помогают соответствующие статистические данные, способные магически воздействовать на людей непосвященных. В советское время людей приучили фетишизировать экономические показатели (как только вера в них пропала, рухнул Советский Союз). Сегодня любая формально-логическая аргументация остается наиболее доходчивой (даже если с ее помощью выстраиваются нелепые конструкции).

Есть тип «исследователей», которые, подобно Дон Кихоту, непременно сразятся с ветряными мельницами. Конец известен. Люди, странствующие в тумане «возвышающего обмана», непременно заведут в дебри исторического невежества. Нынешняя информационная революция лишь ускорит процесс беспомощного блуждания в собственном прошлом.

Неврозы исторической памяти

Историческое бытие каждого народа словно подстраивается к ключевым событиям минувших лет – этим обеспечивается уверенность народа в собственных силах. Нынешняя депрессивность российской социальной среды во многом связана с тотальным отчуждением от собственной истории.

Некоторые авторы определяют современное состояние исторического сознания как postshok[17 - Шахназаров Г.Х. Postshock, или Роковое расставание с прошлым. – М., 2001.]. Другие, напротив, провозглашают русскую историю особо успешной[18 - Соловей В.Д. Русская история: Новое прочтение. – М., 2005. – С. 7–9.]. Возникает опасность очередного «оптимистичного» переписывания истории. Сталкиваясь с хаосом бытия, человек пытается напялить на него смирительную рубашку «нормы» и «порядка». Этот обычный самообман лежит в основе нашего восприятия как прошлого, так и настоящего. Следовало бы научиться понимать историю изнутри, избегая доступных «истин», которые нашептывает нам легкомысленная современность. Получается с точностью до наоборот. В современном обществе сделать это особенно легко с помощью визуально-сетевых средств массовой информации. Историческая память, ранее формировавшаяся легендами, фольклором, обычаями, ритуалами, оказывается под непрерывным обстрелом дилетантов, возвещающих о «своем» взгляде на прошлое на фоне совершенно не соответствующего реалиям видеоряда. Самое легкомысленное в истории – исходить из формальных аналогий. Мифотворчество глобализующегося мира упорно оперирует внешним сходством.

Было бы странным, если бы в России не сложилось особого отношения к власти. Для россиянина она поистине онтологическая величина, единственно способная упорядочить пугающие пространства территорий, этносов, не говоря уже о непокорных людских душах[19 - См.: Королёв С.А. Бесконечное пространство. Гео- и социографические образы власти в России. – М., 1997.]. «…Человек …жаждет завершенности и потому отдается в объятия тоталитаризмов, которые являются искажением надежды»[20 - Рикёр П. Виновность, этика и религия // Конфликт интерпретаций. – М., 2002. – С. 518.]. Но если бесконечность и вечность – «естественное» пространство империи – становятся «координатами» существования державы, то последняя сама становится верой[21 - Исаев И.А. Топос и номос: Пространства правопорядков. – М., 2007. – С. 19–20.].

В оценке российской государственности легко впасть в обольщение (как и в анархистское отторжение). Даже академичные авторы то и дело сбиваются на апологетику отдельных правителей, особенно «несправедливо» обиженных исторической судьбой. Если к этому добавить, что и Серафим Саровский, и Иоанн Кронштадтский, и вообще все русские «провидцы» предсказывали неизбежное торжество зла на русской земле, то картина «непредсказуемого» российского прошлого «высветится» с помощью сказок в заговоры «злодеев» против «добрых» правителей.

Известно, что бывают времена, когда персональные комплексы начинают резонировать с общественными психозами. Настоящий психоментальный бич нашего времени – вера во всесилие так называемых политтехнологий. В известные времена идеология, словно растворяясь в технике, начинает продуцировать технократический взгляд на весь мир, прежде всего на людей, как существ управляемых внешней силой[22 - Юнгер Ф. Совершенство техники. Машина и собственность. – СПб., 2002. – С. 184–185.]. Так появляется еще один ресурс мифотворчества. Особенно охотно пользуются им люди чем-то обделенные. Их словно притягивают «неведомые силы» прошлого. Так, некий самодеятельный автор без колебаний прозвал Февральскую революцию спецоперацией, осуществленной германским спецназом[23 - См.: Стариков Н. Февраль 1917: Революция или спецоперация? Изд. 3. – М., 2007.]. Примечательно, что этот сочинитель, выдавший на-гора немало страшилок о всемирном заговоре против России, категорически отрицает свою причастность к конспирологии.

Современное информационное пространство – питательная среда для лжепророков, использующих груз коллективной памяти народов для натравливания их друг на друга.

Почему люди по-прежнему с готовностью внимают им? Конечно, миф прописан в природе человека. Но какой миф наиболее востребован во времена постмодерна? Несомненно, новая «досуговая» культура требует «одомашнивания» прошлого, втискивания его в ставший привычным телеэкран. В общем, наиболее востребована «история для дураков», но сочиненная людьми с учеными степенями.

Всякий исторический источник многомерен – каждый выбирает из него то, что соответствует его уровню понимания, и интерпретирует этот материал в соответствии с собственными ментальными и нравственными установками. Конечно, по-прежнему существует профессиональное источниковедение, призванное свести неизбежную необъективность к минимуму. Однако современная медийная поп-культура ставит на один уровень графомана-параноика и историка-профессионала. Сказывается и так называемая политкорректность – суррогат и морали, и даже веры. В итоге картина прошлого искажается особенно интенсивно. Результаты показательны. Скажем, в марте 1917 г. Русская православная церковь практически in corpore отступилась от своего формального главы – императора Николая II, но об этом сегодня предпочитают не вспоминать. Возникло представление, что самодержавие и православие всегда жили душа в душу. Именно это нужно современной власти.

Мнемоническая сервильность и Год истории

Год истории стал феноменом российской истории и историографии. Задача историка как всегда проста: обнажить смыслы и ценности прошлого. Произошло нечто противоположное: в 2012 г. историки в очередной раз продемонстрировали свою лояльность фетишу российской государственности.

Всякие памятные даты и юбилеи у нас, как правило, не имеют отношения к собственно исторической памяти. Это – явления сугубо политические. Существует убеждение, что государственные начала стали формироваться у восточных славян до появления Рюрика, хотя в действительности об этом ничего не известно.

Пропагандистская направленность Года истории очевидна. Власть решила напомнить о своих тысячелетних – вроде бы непоколебимых – устоях, благодаря которым и поляков удалось прогнать, и Наполеона победить, и, конечно, всех нынешних (и будущих!) супостатов одолеть. Вообще-то русский народ действительно умел одолевать всех внешних врагов и даже охотно помогал расправиться с врагами внутренними. Однако ему никак не удается построить государство, которое обходилось бы без образа врага, в том числе и среди собственных подданных.

Как же быть нынешнему профессиональному историку, зажатому между текущей политикой, четко сознающей свои практические цели, и исторической памятью, существующей вопреки политикам и, тем более, профессиональной историографии? Ведь историк, желает он того или нет, «формирует политические идеалы будущего, и именно поэтому сам должен руководствоваться высочайшими идеалами и сохранять независимость от текущих политических дискуссий»[24 - Хайек Ф. фон. Судьбы либерализма в ХХ веке. – М., 2009. – С. 254.]. Но возможно ли такое в принципе? И откуда должен историк черпать свои идеалы?

В.О. Ключевский высказался на этот счет весьма скептично. «Историк задним умом крепок. Он знает настоящее с тыла, а не с лица. Это недостаток ремесла.., – писал он. – Отсюда оптимизм историка, их вера в нескончаемый прогресс, ибо зад настоящего краше его лица. У историка пропасть воспоминаний и примеров, но нет ни чутья, ни предчувствий»[25 - Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах. Т. IX. Материалы разных лет. – М., 1990. – С. 358.]. Конечно, можно сказать, что подобный «оптимизм» – позитивистское порождение эпохи Просвещения, о которой теперь впору вспоминать как о «бесполезном прошлом». Но дело в том, что сомнения в познавательной (а не поучительной) пользе историографии высказывались во все времена. И в наше время в России для этого есть особые основания.

Разумеется, базовым событием Года истории стал год 862-й – год призвания Рюрика. Окончательная легитимизация этого варяжского завоевателя вроде бы произошла 150 лет назад – тогда же отмечалось 1000-летие российской государственности. В советское время в порыве остаточного сталинского патриотизма, предписывающего борьбу с норманнской теорией, о 1100-летии Руси «забыли». Теперь Рюрик понадобился вновь.

Лично на меня из всех юбилейных событий наибольшее впечатление произвела Всероссийская научно-общественная конференция «Российская государственность: Исторические традиции и вызовы XXI века», проходившая в сентябре 2012 г. в Великом Новгороде. Поскольку организаторами конференции выступили наши ведущие университеты, на нее слетелись свыше 200 вузовских преподавателей, причем тех, в послужном списке которых безошибочно угадывалось преподавание «истории КПСС» или «научного коммунизма». Правда, Рюрика они никак не вспоминали, тем более, что даже не слышали имени автора самой серьезной работы о нем[26 - См.: Пчелов Е.В. Рюрик. – М., 2010.], зато in corpore костерили нынешних врагов российской государственности.

Наши пращуры воспринимали историю в парадигме коллективного сопереживания. Собственно прошлого для них не существовало, они отваживались на «исторические» суждения в той мере, в какой это соответствовало их коллективному инстинкту. Они нуждались в герое, с помощью которого ощущали себя сильнее. Таким «коллективным» героем для россиян по сей день остается государственность.

Впрочем, данная конференция смотрится вполне безобидно на фоне некоторых современных «открытий». Так, один известный по телеэкрану оптимист-сатирик (произносить его имени не хочется) разом утер нос всем профессионалам, продолжающим бороться с приснопамятной норманнской теорией. Оказывается, этноним варяг связан с… варкой соли – одним из традиционных занятий прибрежных жителей всех времен и народов. Таким образом, «наши» варяги вполне могли быть славянами, т.е. удовлетворять всем критериям современного российского патриотизма. Но особенно впечатляет даже не это. Куда интереснее то, что на предложение собрать деньги на съемки соответствующего «документального» фильма откликнулось множество любителей отечественной истории. Говорят, фильм уже снят, впору ожидать серьезного зрительского успеха.

Кому-то может показаться, что современная информационная революция привела к расширению пространства смыслов. В действительности происходит его выхолащивание.

Понятно, что самодеятельный «антинорманнизм» нельзя отделять от соответствующих «достижений» некоторых «профессионалов». Скажем, одновременно с сатириком один весьма известный (также по телеэкрану) автор сообщил, что российскую государственность следовало бы удлинить хотя бы на два века – ведь было же «что-то» у древних славян, не могло не быть. Примечательно, что некогда он чисто административным способом избавился от своего конкурента-«рюриковеда». Этот начальственный «профессионал» точно угадал скрытые пожелания современной российской власти, точнее, многочисленного племени «патриотичных» начальников. Опыт у него есть: именно он убеждал, что и Русско-японскую войну мы вовсе не проиграли – могли же выиграть!

Иногда кажется, что юбилеи нам вообще нужны лишь в качестве лакмусовой бумажки на верноподданничество. Так, изгнание «интервентов» из Москвы в 1612 г. некоторые авторы готовы превратить в сакральный акт окончания Смутного времени. Между прочим, было время, когда некоторые ученые мужи усматривали в Смутном времени целый веер демократически-правовых альтернатив, открывшихся перед Россией. Получалось, что то ли Гришка Отрепьев, то ли королевич Владислав едва не осчастливили наше Отечество! Но в Год истории с телеэкрана, напротив, было кем-то произнесено, что «4 ноября из Кремля выгнали Лжедмитрия». На самом деле 2-е ополчение вступило в Кремль не 4-го, а 5 или 6 (по польским источникам даже 7-го) ноября (более точных данных нет). Как видно, навязывание властью нового праздника (взамен старого – коммунистического), вызвало очередной переполох в умах некоторых «историков».

В свое время представление об эндогенном характере Смуты было широко распространено. Писали, к примеру, о том, что среди войск, осаждавших Троице-Сергиеву лавру, поляки составляли всего одну треть. Отмечали при этом, что Смута XVII в. богата аналогиями со смутой начала ХХ в.[27 - Трубецкой Е. Великая революция и кризис патриотизма. – Омск, 1919. – С. 21.]. Сегодня о таких историографических фактах не вспоминают.

Политизация и идеологизиция событий началась непосредственно в годы Смутного времени. Основу ее составлял антиполонизм. Это не удивительно, но почему это продолжается до сих пор? Приятно ощущать камень за пазухой перед лицом «вредного» соседа?

Между прочим, Смута не привнесла в российскую государственность ничего нового. Даже вывеска не поменялась. Приказная система оказалась устойчивой, состав Боярской думы практически не изменился, роль земских соборов почти не выросла – они заседали отнюдь не чаще, при этом работали под диктовку монарха. Роль церкви отнюдь не усилилась. Альтернативной системы не возникло, никаких шагов к правовому государству сделано не было. И конечно, монархически-патерналистские настроения в массах ничуть не ослабли. Подданные словно согласились, что легче перенести обиду от царя, чем от ближних, тем более себе подобных.

Болезненные пароксизмы нынешнего патриотизма порождены аналогичным типом восприятия власти. В принципе патриотизм – совершенно естественное чувство всякого нормального человека. Но Российское государство, в своем стремлении монополизировать все и вся, нуждалось в особых формах патриотизма. В России любят напоминать о прошлом величии государства – это взаимовыгодная форма единения бар и холопов, заменяющая естественную человеческую самоорганизацию.

Историку важно учитывать не только то, что случилось в ту или иную эпоху, не только прикидывать, что могло случиться, но и иметь в виду то, чего не произошло вопреки возможному или должному. В ходе многочисленных юбилейных мероприятий из истории России куда-то исчез Раскол. Между тем именно в нем одни авторы видят причину перманентной кризисности России[28 - См.: Булдаков В.П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. – М., 1997 (2010); Его же. Quo vadis. Кризисы в России: Пути переосмысления. – М., 2007; Ахиезер А., Клямкин И., Яковенко И. История России: Конец или новое начало? – М., 2005.], а другие – символ непреходящей псевдоморфности ее устройства[29 - См.: Ахиезер А. Октябрьский переворот в свете исторического опыта России // Октябрь 1917 года: Взгляд из XXI века. – М., 2007.]. Большинство нынешних российских историков вновь подыгрывают власти, которая, как всегда, настолько озабочена проблемой государственной стабильности, что не желает замечать рисков уже заложенных в ее истории. Это, в первую очередь, касается проблемы российской кризисности.

Для одних историк – прозектор, способный вынести точный вердикт прошлому. Для других – актер, стремящийся вдохнуть в него душу. Хотелось бы верить, что история – это судебный процесс, где слушается дело о человеческой глупости. Однако для роли прокурора на этом суде историк не созрел, а потому ему суждено разрываться между всеми возможными ипостасями своего лишь частично востребованного ремесла. А потому остается одна задача – воевать с мифами прошлого и, особенно, настоящего. История – это искусство отделения подлинных реальностей от всевозможных симулякров. Этот опыт более чем пригоден для современности.

Российская экономика: развитие и ограничители