Красношейка

Он все смотрел на окошко кассы, как вдруг тревожный, настойчивый гудок «вольво» за его спиной распилил день надвое…

Часть вторая

Бытие

Эпизод 9

1942 год

Огни вспыхивали в сером ночном небе, и оно было похоже на грязную парусину палатки, растянутую над этой бесчувственной голой землей. Может, русские начали наступление или просто делают вид, что начали его, – сейчас это нельзя было знать наверняка. Гюдбранн лежал на краю окопа, поджав ноги под себя, сжимая обеими руками винтовку, и, прислушиваясь к далеким, приглушенным раскатам, глядел на затухающие вспышки. Он знал, что ему с его куриной слепотой не стоит смотреть на эти вспышки, иначе можно не заметить русских снайперов, ползущих по снегу нейтральной полосы. Но он и так их не видел ни разу, только стрелял по чужой команде. Как сейчас.

– Вон он лежит!

Это был Даниель Гюдесон, единственный городской парень во всем отряде. Остальные были из мест, названия которых кончались на «-даль» – «долина». Одни долины – широкие, другие – глубокие, тенистые и безлюдные, совсем как родные места Гюдбранна. Но не Даниель! Не Даниель Гюдесон, с его высоким, чистым лбом, сверкающими голубыми глазами и белозубой улыбкой. Он был из очага прогресса.

– Шестьдесят градусов левее куста, – скомандовал Даниель.

Куста? Но ведь здесь, на изрытой бомбами земле, не было никакого куста. Нет, похоже, он там был, потому что другие выстрелили. Щелчок, выстрел, свист. Каждая пятая пуля летела, как светлячок, по параболе. След трассирующей пули. Пуля летела в темноту, но потом как будто уставала, потому что скорость быстро снижалась, и пуля мягко падала на землю. Так это, по крайней мере, выглядело. Гюдбранн подумал, что такими медленными пулями невозможно кого-нибудь убить.

– Ушел! – с досадой и ненавистью бросил кто-то. Синдре Фёуке. Его лицо почти сливалось с камуфлированной формой, узкие темные глаза вглядывались во мрак. Он был с отдаленного хутора, откуда-то из верховьев долины Гюдбрансдаль, по всей видимости, из темного уголка, куда редко заглядывало солнце, поскольку он был очень бледен. Гюдбранн не знал, почему Синдре пошел на фронт, но слышал, что его родители и оба брата состояли в партии «Национального объединения»[6 - Профашистская партия в Норвегии в годы Второй мировой войны. (Прим. перев.)], ходили по округе с повязкой на рукаве и доносили на тех, в ком подозревали «йоссингов»[7 - «Йоссингами» норвежские фашисты стали называть участников движения Сопротивления после столкновения в Йоссинг-фьорде в январе 1940 г. (Прим. перев.)]. Даниель говаривал, что однажды они сами отведают кнута и натерпятся от доносчиков и всех, кто извлекает из войны выгоду.

– Ну уж нет, – ответил Даниель и прислонился щекой к прикладу винтовки. – Ни один большевистский дьявол не улизнет отсюда.

– Он знает, что мы его увидели, – сказал Синдре, – и залег в траншею.

– Ну уж нет, – повторил Даниель и прицелился.

Гюдбранн смотрел в эту серовато-белую тьму. Белый снег, белая камуфляжная форма, белые вспышки. Небо озарилось снова. По насту забегали тени. Гюдбранн снова посмотрел вверх. Красное и белое свечение над горизонтом сопровождалось далекими раскатами орудий. Ненатурально, как в кино, – если не считать тридцатиградусного мороза, и они были здесь одни, без надежды на подкрепление. Может, действительно на этот раз началось наступление?

– Ты слишком долго возишься, Гюдесон, он давно ушел. – Синдре сплюнул в снег.

– Ну уж нет, – повторял Даниель все тише и тише, все пытаясь прицелиться. И вскоре уже из его рта не выходило ни облачка пара.

Вдруг – громкий визжащий свист, крик: «Поберегись!» – и Гюдбранн упал на обмерзлое дно окопа, закрыв голову руками. Земля содрогнулась. Градом посыпались бурые, обледеневшие комья земли. Один из них ударился о шлем Гюдбранна и упал прямо перед его лицом. Он продолжал лежать и только когда решил, что все прошло, рискнул подняться. Было тихо, шел снег, его лицо мгновенно покрылось вуалью мягких снежинок. Говорят, никогда не слышишь ту гранату, от которой погибнешь, но Гюдбранн навидался достаточно, чтобы знать, что это не так. Вспышка озарила окоп, и он увидел бледные лица других солдат и их тени, которые в этом мятущемся свете будто ползли к нему по стенам окопа. Но где Даниель? Даниель!

– Даниель!

– Я его прихлопнул, – сказал Даниель, он все еще лежал на краю окопа.

Гюдбранн не верил собственным ушам.

– Что ты сказал?

Даниель сполз в окоп и отряхнул с себя снег и комья земли. Он широко осклабился.

– Чтобы ни одному русскому черту неповадно было стрелять по нашим. Я отомстил за Турмода, – и, чтобы не поскользнуться, уперся каблуками в край окопа.

– Ни хрена! – закричал Синдре. – Ни хрена ты не мог попасть в него, Гюдесон. Я видел, как русский исчез в той траншее.

Взгляд его маленьких глаз перебегал с одного товарища на другого, будто вопрошая, верят ли они в похвальбу Даниеля.

– Верно, – сказал Даниель. – Но через два часа рассвет, и он подумал, что ему пора вылезать оттуда.

– Вот именно, и он поторопился с этим, – поспешил сказать Гюдбранн. – И вылез с другой стороны. Так, Даниель?

– Так или не так, – ухмыльнулся Даниель. – Все равно я его пришиб.

Синдре зашипел:

– А сейчас ты захлопнешь свою болтливую пасть, Гюдесон.

Даниель пожал плечами, проверил зарядник и взял новую пригоршню патронов. Потом развернулся, вскинул винтовку на плечо, уперся носком сапога в обледенелую стену траншеи и в один прыжок вновь оказался на бруствере окопа.

– Подай мне свою лопату, Гюдбранн.

Даниель взял лопату и встал в полный рост. Его фигура в белой зимней униформе четко вырисовывалась на фоне черного неба и вспышки, которая, словно нимбом, окружила его голову.

«Как ангел», – подумал Гюдбранн.

– Эй, ты! Какого черта?! – закричал Эдвард Мускен, командир отделения, человек уравновешенный, что редко повышал голос на «стариков» вроде Даниеля, Синдре или Гюдбранна. Доставалось в основном новичкам, когда те делали ошибки. И его окрикам многие из них были обязаны жизнью. А сейчас Эдвард Мускен смотрел на Даниеля широко раскрытым единственным глазом, который он никогда не закрывал. Даже когда спал – Гюдбранн был этому свидетелем.

– Вернись в укрытие, Гюдесон! – крикнул командир.

Но Даниель только улыбнулся, и через мгновение его уже не было, и какую-то крошечную долю секунды был виден лишь пар его дыхания. Потом вспышка за горизонтом погасла, и снова стало темно.

– Гюдесон! – крикнул Эдвард и полез на бруствер. – Черт!

– Ты его видишь? – спросил Гюдбранн.

– Бежит к колее.

– Зачем этому придурку понадобилась лопата? – спросил Синдре и посмотрел на Гюдбранна.

– Не знаю, – ответил Гюдбранн. – Может, он будет рубить ею колючую проволоку.

– Какого лешего ему рубить колючую проволоку?

– Не знаю. – Гюдбранну не нравился пристальный взгляд Синдре – напоминал ему о другом крестьянском парне, который был здесь прежде. Тот под конец свихнулся, помочился в ботинки в ночь перед дежурством, и потом ему пришлось отрезать на ногах все пальцы. Но зато он теперь дома, в Норвегии, так что, может, он и не был сумасшедшим. Во всяком случае, у него был такой же испытующий взгляд.

– Может, он хочет пробраться на ничейную полосу, – сказал Гюдбранн.

– Что за колючей проволокой, я знаю. Я спрашиваю, что он там забыл.

– Может, он получил по башке гранатой, – сказал Халлгрим Дале, – и от этого сдурел?

Халлгриму Дале, самому молодому в отделении, было всего восемнадцать лет. Никто точно не знал, что заставило его записаться в солдаты. Жажда приключений, считал Гюдбранн. Дале заявлял, что восхищается Гитлером, но на деле ничего не понимал в политике. Даниель склонялся к мысли, что Дале сделал подружке ребеночка и сбежал, чтобы не жениться.

– Если русский жив, то Гюдесон не пройдет и пятидесяти метров, как схлопочет пулю, – сказал Эдвард Мускен.