Герменевтика русской литературы. Сборник статей

11. Анненский И. Ф. Драма на дне // Иннокентий Анненский. Избранные произведения. Л., 1998.

Повесть Леонида Андреева «Жизнь Василия Фивейского»

Вся совокупность опыта походит

на шифрованное письмо.

А. Шопенгауэр

Повесть Леонида Андреева «Жизнь Василия Фивейского» была опубликована в 1903 году и вызвала оживленную дискуссию в светской и клерикальной печати. Все исследователи как дореволюционного, так и нового времени, подчеркивали этапное значение повести для творчества писателя. Однако, начиная с книги М.А.Рейснера и заканчивая монографией Л. А. Иезуитовой («Л. Андреев и его социальная идеология» – 1909г., «Творчество Леонида Андреева» – I976г.) рассматривался, в основном, социальный план повести в тесной связи с «Исповедью» священника Аполлова и библейский источник – Книга Иова. Философский смысл повести оставался затемненным. Высветить его позволяет сопоставление текста повести и философского учения Артура Шопенгауэра, философа, оказавшего существенное влияние на мировоззрение Леонида Андреева (1). Попытка такого рода представляется достаточно актуальной, так как «произведение литературы, то есть, как мне представляемся, преимущественно текст, не только пригоден для толкования, но и испытывает хронический недостаток в нем» (2,135).

Жизнь отца Василия как повторение трагических состояний

По Шопенгауэру разгадка смысла всех явлений заключена в слове «Воля». Это ключевое слово «воля» не однократно встречается в повести «Жизнь Василия Фивейского». Суровый и загадочный рок, тяготеющий над всей жизнью отца Василия – есть не что иное, как шопенгауэровское бесконечное стремление воли. Это стремление слепо и непредсказуемо развертывается в разладах, конфликтах, борьбе. В этом источник всех страданий человека и избавиться от них невозможно, потому что их источник в природе самого человека. Жизнь каждого человека – бесконечное повторение трагических состояний, так как человек – это «воля волений». Жизнь отца Василия не является исключением. Событийная сторона этих трагических состояний выражена в смерти сына, пьянстве попадьи, потери уважения паствы, рождении сына-урода, жестокости дочери, еретических сомнениях, смерти жены. Василий Фивейский стремится проникнуть в глубинный смысл этих страшных событий, но эти попытки обречены на неудачу. Д.С.Мережковский в своей известной статье «В обезьяньих лапах» пишет о несоответствии ума и воли героя повести, тем самым, совершая системную ошибку, ведь Шопенгауэр считает возможным обозначить понятие «воля» кантовским термином «вещь в себе». По этой причине попытка отца Василия, посредством инструмента познания – разума, через событийную сторону своей жизни проникнуть в ее смысл, обречена. Библейский Иов, параллели, с судьбой которого явно обнаруживаются в тексте повести (седьмой год благополучия, смерть близких, пожар, лишаи Насти, смерть борова), пройдя через страшные испытания, видит себя в присутствии Бога, и проблема разрешается: «праведные страдают, чтобы прийти к самопознанию и самоосуждению, посылаемые страдания не есть наказание за грехи, но целебны и очистительны» – объясняет комментатор Библии Ч. Скоуфилд (3,.609). Фивейскому не дано испытать присутствие Бога, он даже сомневается, есть ли Бог в нем самом. Иов на роптания жены отвечает: «Ты говоришь как безумная, неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?» (Кн. Иова. 42:6). Герой повести Андреева сам близок к безумию и грозит небу кулаком. Именно потому, что отец Василий не хочет принять то, что для Иова существует как данность, и разнится финал их судеб. Иов живет еще сто сорок лет и видит своих сыновей до четвертого рода, Фивейский вскоре умирает и перед смертью видит своего единственного сына в навязчивом кошмаре. Перед ним возникает страшный образ урода с вывернутыми ноздрями, огромным ртом и хищными пальцами. Этот гипертрофированный образ сына-идиота является символом слепой и всепожирающей воли, «Совершенно невозможно проникнуть в существо вещей извне, – пишет А. Шопенгауэр, – как бы далеко мы не заходили в своем исследовании, в результате окажутся только образы и имена» (4,131).Образ идиота в гробу в абсурдном сочетании с именем несчастного Мосягина и есть свидетельство бесплодной попытки героя повести постичь смысл несчастий своей жизни. Мося, по словарю Даля, овца, это не может не вызывать ассоциацию – овцы – пастырь).

Воля и самосознание Василия Фивейского

Шопенгауэр определяет самосознание как «сознание своего собственного Я в противоположность сознанию других вещей, которое есть познавательная способность» (5, 5I).Трагические события жизни усиливают внимание героя повести к собственному Я, но идет оно как бы по кругу – сомнения в вере – уверенность в своей избранности Богом – мучительный вопрос «так зачем же я верил?» перед смертью. «Проклятые вопросы» русского интеллигентского сознания в проекции на священный сан героя определили и главный андреевский вопрос:

«Как найти в себе Бога и поверить в мудрость его?» (6,382). Это же определило маркировку вопроса, так, как слово-разгадка известно: «На него смотрели бездонно-голубые глаза, черные, страшные, как вода болота, и чья-то могучая жизнь билась за ними, чья-то грозная воля (выделено мной – Б.Ю.) выходила оттуда как заостренный меч» (Леонид Андреев. Собр. соч.: В 5т. М., Худ. лит.,1990. С.524. Т.1 – в дальнейшем все цитаты из текста приводятся по этому изданию).

Шопенгауэру представляется, что решения нашего внутреннего Я сразу же переходят в мир наглядных представлений и в какой-то мере это спасение для человека, определенный момент, соединяющий два мира, несколько гармонизирующий его. Если таким мостом считать бессознательное в сознании и согласиться с К. Юнгом, что «сон – нормальное психическое явление, передающее бессознательные реакции или спонтанные импульсы сознанию» (7,63), то следует обратиться к ранней редакции повести, которая включает в себя сон Василия Фивейского. Гора, редкие черные деревья, необыкновенная тишина, небо в холодном и красном огне – содержат не только указание на страшную судьбу героя, но и вполне прозрачные аллюзии с Елеонской горой, где Иисус молил об удалении от себя чаши страданий, и с Фаворском горой, где заблистал огонь во время беседы Иисуса с Отцом небесным. Чашу страданий, как известно, не пронесли. Выпивает ее до дна и герой повести Андреева, сотворенный по образу и подобию Божьему священник Василий Фивейский. Здесь у писателя была возможность усиления религиозного плана повести, но вероятно, известная дискуссия между Церковью православной и Церковью римско-католической о первородном грехе и благодати его не интересует.