Обвинение

Учительская взорвалась хохотом.

– Да боже мой! Какой же учитель на такое пойдет? – Джулия, преподавательница английского, новенькая и самая юная среди нас, сделала перепуганное лицо.

– И вас ведь к тому же что-то связывает с Мэннингом. – Фил вцепился в меня, как собака в кость. – Вы, кажется, преподавали там в какой-то частной школе?

– В колледже Мэннинга. Это было несколько лет назад. Удивительно, что вы помните.

– Мне всегда интересно, где люди работали до того, как их занесло сюда, в этот рай на земле. – В его голосе прозвучала нотка горечи. – Сюда ведь без причины не попадают, верно? Значит, было от чего бежать.

Я подала заявку на вакансию в Энфилд-Уош наудачу, после пары лет крайне неприятной временной работы в Сиднее. Сама изумилась, когда получила место, но ответила согласием еще до того, как побывала здесь. Энфилд-Уош был небольшим городком в нескольких часах езды к северу от Сиднея – слишком далеко от города для тех, кто хотел жить рядом с центром, но и не такая глушь, чтобы работа здесь давала дополнительные очки в отделе образования тем, кто рассчитывал подняться по карьерной лестнице. Школе Энфилд-Уош Хай требовался учитель, имеющий достаточный опыт преподавания театрального искусства, чтобы вести восьмые и девятые классы, раз в несколько лет ставить школьные спектакли и время от времени готовить маленькую группку учеников к выпускным экзаменам. В общем, запросы не очень высокие – как и у меня.

Судя по тому, что мне удалось нарыть в сети, Энфилд-Уош вполне подходил для того, чтобы туда переселиться. Этот городок, в отличие от многих других по соседству, каким-то образом сохранил себя, несмотря на небольшую численность населения. Возможно, в силу своей относительной изоляции он имел более или менее процветающий торговый центр, а экономическая миграция, безработица среди молодежи, наркотики, преступность и недовольные настроения среди жителей, приведшие в упадок столько некогда благополучных городков вдали от морского побережья, были не столь распространены. Энфилд-Уош трудно было назвать оживленным мегаполисом, однако там было достаточно благополучных предприятий и семей, чтобы сделать его вполне пригодным для жизни. Помимо пшеничных, овцеводческих и молочных ферм, на которых когда-то держалась экономика города, здесь были винодельни, привлекавшие туристов, и все больше людей из больших городов скупало землю. В городе имелось солидное количество кафе, библиотека, книжный магазин, восемь отелей, круглосуточный полицейский участок и чувство единения. А еще здесь был Франчес – большой и прекрасно оборудованный дом престарелых, очередь на запись в который была значительно короче, чем в любой из тех, какие я могла найти в Сиднее.

Ранней весной, оставив Мэри на попечение временной сиделки, я уехала, чтобы осмотреться и найти местечко, где мы будем жить. Я решила смириться с неизбежным и выставить на продажу свою квартиру в Бонди, которой владела с начала девяностых и которая с тех пор отлично окупила себя. При сиднейских ценах я могла позволить себе существенно расширить площадь, и деньги еще остались бы.

Местный агент по недвижимости, чью тринадцатилетнюю дочь мне предстояло учить («Эта девочка – настоящая королева драмы. Вся в мать!»), не сумел скрыть восторг, когда я сказала ему, что ищу – простор, уединение, сад, что-нибудь старое, но не нуждающееся в ремонте, – и сколько готова за это заплатить.

– Ну что ж, – сказал он, когда первоначальное возбуждение слегка улеглось, – за эти деньги у вас есть два варианта.

Он отвез меня на главную городскую улицу – широкий, усаженный деревьями проспект в районе, который назывался Парламент-Хилл.

Дома здесь были роскошные: поздневикторианские кирпичные особняки с ухоженными садиками за высокими заборами из железа и песчаника. В большинстве были бассейны, а кое-где и теннисные корты. Элегантные, уютные, добротные дома, где родились и выросли целые поколения детей. Дома, не очень-то подходящие для одинокой женщины и ее сумасшедшей матери.

Агент остановился перед впечатляющей громадиной.

– Этот уже три года продается – на такой дом покупателя сразу не найдешь. Просят шестьсот пятьдесят тысяч, но, как я сказал, отдадут, скорее всего, за шестьсот. Может, даже за пятьсот восемьдесят. Правда, там многое придется менять. Кое-что, вероятно, потребует обновления, но это не так уж затратно. Может быть, вы захотите переделать ванные, кухню. Стены снести кое-где, чтобы было попросторнее.

Я лишь мельком взглянула на дом и покачала головой.

– Очень красивый, но не совсем то, что я ищу. Для такого дома нужна семья. Дети.

Я сумела выговорить это слово без чувства неловкости.

– Да. Верно. – Агент вздохнул с сожалением, но тут же вновь оживился. – А если поискать за городом?

Я как-то не думала о жизни за городом, но почему бы и нет?

– Я не хочу слишком большой дом. Или такой, который требует слишком много ухода. И животных не хочу, и… сеять что-то там или еще что-нибудь в этом роде.

– Да. Я так и думал… – Он умолк и пристально посмотрел на меня. – Слушайте, да я же вас знаю. Вы та девушка… Как же ее звали? Куинни? Из того сериала, как его там? Что-то про серфинг…

Я засмеялась.

– Джипси. А шоу называлось «Пляжная жизнь».

– «Пляжная жизнь», точно. Джипси! Вот это да!

– Я удивлена, что вы меня узнали. По-моему, вы слишком молоды для этого сериала.

– Ну да, может быть. Но у меня есть четыре старшие сестры, и они заставляли меня его смотреть. Он у них был целиком на видео записан. – Улыбка у агента сделалась застенчивой, щеки слегка порозовели. – И вы приехали сюда работать учительницей? В школе наверняка с ума сойдут от радости, что такой человек приехал к ним преподавать драму. Настоящая знаменитость.

– Это было очень давно. Я удивлюсь, если кто-то еще помнит это шоу. Кстати, – мягко сменила я тему, – вы собирались рассказать мне о каких-то домах за городом.

– Ах да. Верно. – Он откашлялся и принял более деловой вид. – У меня как раз есть кое-что на примете. Земли там и акра не будет, так что ухаживать особенно не за чем. Газон, кажется, большой, но всегда можно попросить кого-нибудь прийти подстричь, если руки не доходят.

Он погнал машину прочь из города, на запад – вверх по одному холму, потом вниз по другому, потом вокруг чего-то похожего на небольшое озеро – на самом деле это оказалось старое городское водохранилище, Лок, – и наконец выехал на более ровную местность, застроенную фермами. Зима выдалась морозная и сухая, серые пастбища выглядели не особенно привлекательно, и все же окружающая природа была прекрасна: земля, насколько мог видеть глаз, тут и там слегка вздымалась пологими холмиками, а вдалеке возвышался горный пик, поросший густым лесом, – гора Уолтем, очевидно.

– Я хочу вам показать дом Гаскойна, – сказал агент. – Это фермерский дом, которому уже больше ста лет. Хозяин построил себе новый, поделил усадьбу и теперь продает участок вместе со старым домом. На самом деле это довольно грустная история.

Ему явно не терпелось рассказать, а мне было любопытно послушать истории о местных жителях, и я с удовольствием подыграла:

– Да?

– Угу. Не повезло бедняге. Начал он строить новый дом, когда женился. Его родители остались в старом. А потом его жена заболела раком, и работы остановились… Она умерла – довольно давно уже. Прекрасная была женщина, кстати, тоже учительница. А к тому времени, как он снова взялся за строительство, и родители его тоже умерли. Лучше бы уж оставался в старом, а новый продал – кучу денег выручил бы. Но он, должно быть, решил начать новую жизнь на новом месте.

– Похоже на то.

– Ну да. Он типичный скотовод, жесткий, загрубелый, как старый башмак, и не без гонора, но мне кажется, все это его всерьез подкосило. Если честно, старый дом – тот еще клад для продажи. Большинство людей, которые собираются переехать за город, хотят иметь по меньшей мере пару акров земли. И старые дома их не интересуют.

– А мне нравится, что он такой древний, только вот я сомневаюсь, нужна ли мне усадьба. Нас ведь всего двое.

– Ну, это же не имение какое-нибудь. Не то что те особняки в центре города. Когда-то у Гаскойнов было много денег, но все они ушли обратно в землю, так что дом не особенно большой. И может потребовать кое-какого ремонта в будущем. Зато сад – это что-то необыкновенное. И виды.

Агент был прав – внушительным домик не выглядел. Построен он был в середине девятнадцатого века, но с тех пор пережил некоторые дополнения и изменения. Крыша, крытая давно не крашенными жестяными листами, просторная веранда. Три маленькие спальни, столовая и полутемная гостиная отчаянно нуждались в ремонте, зато выходившая на север кухня, она же вторая гостиная, пристроенная где-то в семидесятых годах, казалась теплой и уютной. Старый крытый проход с крышей из гофрированного железа вел от этой кухни к старой, теперь переоборудованной в прачечную.

В коридоре за дверью, которую я вначале приняла за бельевой шкаф, оказалась лестница, ведущая в подвал. Он был разделен тонкой стенкой на две комнаты, одна из них – с отдельным туалетом. Еще одна крутая деревянная лестница соединяла подвал с прачечной. В подвальных помещениях было холодновато, сыро и слегка пахло затхлостью.

– Я думаю, здесь когда-то были гостевые спальни или, может быть, кладовые, – сказал агент. – Здесь можно бы устроить отличный винный погребок, – добавил он задумчиво. – Температура идеальная. Но, кажется, Гаскойны были не из тех, кто держит винные погребки.

Большой сад, сад старой миссис Гаскойн, оказался чудесным. Теперь он выглядел несколько диковатым и заросшим, однако крепкий костяк был виден. Я заметила остатки старых клумб, плетистых роз и жасмина, камелий – весь местный ассортимент. Ранняя жакаранда осыпала лепестками лужайку. Агент провел меня от забора к забору, затем вокруг того, что было когда-то придомовым выгоном, а теперь там располагался огромный жестяной сарай – очевидно, гараж на три машины. В целом весь участок занимал чуть больше половины акра. Все земли вокруг принадлежали Чипсу Гаскойну – к старой усадьбе относилась лишь узенькая полоска между ними.

– Чипсу? – переспросила я.

– Кажется, его настоящее имя – Чарльз, но в детстве он был уж очень похож на своего папашу – как чипсы из одной коробки.

– А где же его новый дом?

– Вон там, за выгоном, прямо за ветрозащитной полосой. – Он указал на ряд высоких деревьев позади гаража. – Вообще-то до него меньше полукилометра по прямой, хоть с виду так и не скажешь. В заборе за сараем ворота. И тропинка между двумя участками. Ваша единственная близкая соседка – Хонор Филдинг. Она живет чуть дальше по дороге. Это та знаменитая пиарщица, телезвезда, знаете? Думаю, вы слышали о ней – она работает в шоу-бизнесе и все такое.

– Конечно. – Я была слегка удивлена. – Что она здесь делает?

– Она выросла в Энфилд-Уош, а пару лет назад они с мужем купили тут усадьбу, чтобы приезжать на выходные, – пять акров земли. Они не так часто бывают здесь. Заезжают на пару дней, может, раз в месяц, зимой почаще. Ее отец живет во Франчесе, она его временами навещает.

Я снова посмотрела на дом. Не шедевр архитектуры, конечно, но добротный и уютный. Из окон открывался вид на горы и равнину, но сама усадьба была закрытой, относительно уединенной. Мирно, далеко от городской суеты, но не слишком далеко от удобств цивилизации. Как раз то, что нам нужно. В тот же день я внесла залог.

Мои ученики тоже помешались на деле Каннинг. Когда эта история только выплыла на свет, их почти невозможно было заставить сосредоточиться на какой-то другой теме. Я пришла на урок драмы в одиннадцатом классе, приготовившись к скучному, но необходимому обсуждению их дневников практики, сделанных из рук вон плохо. Но когда с опозданием на несколько минут вошла в класс, он (всего пятнадцать человек, но среди них столько экспансивных экстравертов, что по ощущениям они могли сойти за полсотни) был взбудоражен последними новостями о девушке, найденной без сознания в пастушьей хижине, историей ее похищения, плена и побега. У них уже была готова уйма теорий – зачем та женщина похитила ее, кто она, не выдумала ли девушка все это… Но, с другой стороны, зачем? Зачем кому-то придумывать такую дикую историю? Эти разговоры невозможно было свернуть. Как только я пыталась, тут же раздавался дружный хор: «Ну ми-и-исс!» и кто-то вспоминал еще какую-то невероятную подробность. Наконец я сдалась.

– Ладно, – сказала я, – я понимаю. Меня это тоже взволновало. Честно. Но я не могу позволить вам потратить на сплетни весь день.

– Можете! – прогремел хор. – Мы никому не скажем. Пожалуйста, мисс!

– Но мы можем это использовать, – проговорила я своим самым вдохновляющим учительским голосом. И я не лукавила. На первый взгляд это выглядело как самый низкопробный сюжет для бульварного чтива, но разве не в этом главным образом заключается смысл драмы и вообще искусства? Исследовать весь спектр человеческой жизни, не только привычные ее стороны, но и непривычные, не только обыденные, но и экстравагантные.

В результате вместо скучного сдвоенного урока, который я планировала, класс стал готовить трехминутные парные импровизации, обыгрывая те детали, которые вызвали у них интерес.

Однако вначале (за возможность развлекаться в классе приходится платить) мы обсудили смысл этой истории. В чем идея сюжета о похищении, плене и побеге? Сумеют ли они найти какие-то универсальные мотивы, тематические подтексты, отсылки к мифологии? Что это может рассказать нам о времени, в котором мы живем, о современной культуре?

Как всегда, класс проявил больше фантазии, чем я ожидала, удивив меня своими догадками. Ученики увидели здесь историю о переходе от детства к взрослости, рассказ о злоупотреблении властью взрослых над детьми, о насилии, хоть и без реального физического ущерба. Историю о мужестве, о героизме, об угнетении и свободе.

– Не напоминает ли вам это какие-нибудь другие сюжеты? Например, сказки?

– Золушка?

– Скорее, что-то вроде современных Гензеля и Гретель, правда? Только без Гензеля.

– И без имбирных пряников. И без леденцов.

– Подвал – это то же самое, что клетка.

– Только ей не пришлось толкать ведьму в огонь, чтобы сбежать.

– Так ведьму же до сих пор не нашли. Может, как раз и толкнула.

Обсудили мы и характер героини. Я спросила ребят, как они себе представляют эту девушку. Они видели ее урывками в новостях, но какая она в жизни? Какой была до того, как оказалась в этой ситуации? Не было ли в ней чего-то такого, что сделало ее повышенно уязвимой? Они успели собрать какие-то крупицы сведений: что она была приемным ребенком, что получила стипендию шикарной закрытой школы, что была, вероятно, немного белой вороной среди детей богатых родителей. Умная, трудолюбивая, амбициозная, скорее всего. И, судя по фотографиям, хорошенькая. Но эти дети, обитатели соцсетей, знали и кое-что такое, о чем не сообщалось в СМИ. В наши дни всегда найдется тот, кто знает кого-то через третьи руки.

– У меня есть подруга, – сказала одна из девочек, – которая училась с ней в ее бывшей школе. Она, похоже, была порядочная оторва.

Другая девочка слышала, что у Элли Каннинг были проблемы с наркотиками и что ее уже собирались исключить из школы. Кому-то еще кто-то рассказывал, что она была религиозной фанатичкой.

– А что вы можете сказать о тех двух женщинах? – спросила я. – Кто они?

До сих пор информации о похитительницах девушки было обнародовано очень мало. Мы знали только, что их было две: одна средних лет, другая пожилая. И тут вставал интригующий вопрос о мотивах. Какая, черт возьми, у них могла быть причина для похищения? Зачем они похитили ее? Зачем удерживали?

– Я вообще ничего не понимаю. Что могло понадобиться двум старухам от нашей ровесницы? – спросил кто-то из учеников. – Какой в этом смысл?

И в самом деле, какой?

– А кстати, – сказал один из мальчиков. – Вы ведь живете с матерью, не правда ли, мисс? Где-то за городом? Откуда мы знаем – может, это вы и были?

– Но мисс живет далеко от того места, где ее нашли, – возразил кто-то. – И не стала бы мисс похищать девушку!

– Зачем мне еще один подросток? – вздохнула я. – Мало мне вас?

Ребятам нетрудно было представить себе ход событий, характеры персонажей, но вот правдоподобный мотив никак не находился.

С неизбежностью всплыла тема секса. Нигде не упоминалось о том, что девушка перенесла какую-то сексуальную травму, но какие же еще варианты? Школьники знали все о последних громких делах, связанных с похищениями. Они читали новости, смотрели фильмы о том, как девочек годами держали в плену, где они даже детей рожали, и все понимали, что подобные дела всегда так или иначе связаны с сексом. Но в тех случаях преступниками были мужчины. В нашем же сценарий был совсем другой: на этот раз злодей оказался не мужского пола, и это не только интриговало, но и озадачивало.

– Но это же очень странно, правда, мисс? Я хочу сказать – женщины же никогда такого не делают?

– Никогда?

– А может, они лесбиянки, – нерешительно предположила одна девочка. – Но они же обе старые, да? Хм…

– Как будто старых извращенцев не бывает!

– По-твоему, лесбиянки – извращенки? Ничего себе заявочки! Это же гомофобия как она есть.

– Я не то хотел…

– А может, те женщины ее не для себя похитили. Может, они ее только поймали и держали там для какого-нибудь мужчины? Может, она успела сбежать до того, как он туда добрался?

– А может, они ее хотели в рабство продать?

– А может, у них там бордель?

– Так, – сказала я, – это все хорошие догадки. Но я хочу, чтобы вы еще немного напрягли мозги, копнули поглубже. Что еще тут может быть? Разве не бывает других причин для похищения людей?

– Может, они затащили ее к себе, чтобы она у них в доме уборку сделала?

– Может быть, – сказала Джесс Мэллори, одна из самых многообещающих моих учениц – тихая, застенчивая, на сцене она проявляла себя на удивление ярко и уже получила главную роль в школьном спектакле, – может быть, младшая женщина хотела, чтобы у нее была подруга. Может быть, ей было одиноко. А может, она хотела дочку?

Когда дело дошло до главного задания, все старались обойти в своих импровизациях вопрос мотива. В основном изображали, как девушка мечется в ужасе, как отчаянно пытается сбежать, а ее похитительницу представляли либо жестокой и склонной к насилию, либо суровой, холодной, непроницаемой.

Только версия Джесс Мэллори оказалась совсем иной. Похитительница-Джесс сидела у кровати девушки, держала ее за руку и высоким, тонким голосом, слегка фальшивя, напевала детские песенки: «Раз, два, три, четыре, мыши дернули за гири…» Она приглаживала своей пленнице волосы, бормотала нежные слова, рассказывала истории, в которых звучали отголоски знакомых сказок – «Белоснежки», «Гензеля и Гретель», – разговаривала с ней как с давно потерянной дочерью или с призраком собственного прошлого. Пленница, которую играла Кэти Миллер, одна из наименее прилежных моих учениц, лежала неподвижно, словно оцепенев, с открытыми глазами, не проявляя никаких эмоций. И именно эта сценка, по мнению всего класса, производила самое жуткое, самое зловещее впечатление.

– Почему? – спросила я у них. – Что тут такого страшного?

Ответ нашелся только у Джесс.

– Эта женщина считает, что не делает девочке ничего плохого. Она на полном серьезе думает, что это любовь…

Даже Мэри мимолетно заинтересовалась этой историей. Перед телевизором она просиживала по полдня, но любые события реального мира обычно проходили мимо ее сознания. Время от времени она удивляла меня, упоминая какую-нибудь случайную новость – например, что ремонт помещений местного совета обойдется почти в миллион долларов, или что какой-то местный фермер продал быка за рекордную сумму. Такого рода подробности обычно почти сразу испарялись из ее памяти, однако похищение ее потрясло.

– Она мне напоминает одну девушку, – сказала Мэри, – которую я знала, когда жила в Париже.

– Я и не знала, что ты жила в Париже.

– Потому что тебя это не касается.

Париж явно был опасной темой для разговора. Я сменила тактику.

– Кого она тебе напоминает?

– Кто?

– Похищенная девушка.

– Я же тебе сказала. Одну шлюшку, которую я знала в Париже.

– А-а.

– И нечего делать такой возмущенный вид.

– Я не…

– Ну да, как будто я не вижу. У тебя такое лицо, как будто кто-то пукнул.

– Я не…

– Все мы такими были, что тут говорить. Все были шлюшками. Работа такая.

– Ясно.

– А для чего еще певички на бэк-вокале – чтобы парней обслуживать. И не говори мне, что в мире телевидения все было иначе, мисс Ханжа.

– Ты начала рассказывать о девушке. О своей подруге.

– О ком?

– О той девушке из Парижа.

– А, ну да. Ее звали Колетт де ла… де ла… какая-то дурацкая французская фамилия, – но ее настоящее имя было Бетти Кейн. Очень много о себе понимала, всем рассказывала, что будто бы в родстве с королевской семьей, но это все брехня. Держаться она не умела. И спала со всеми подряд, кто клюнет. Пусть хоть парень ее лучшей подруги – ей было все равно. Старые, молодые, толстые, беззубые – без разницы. Был бы хрен на месте. Хотя ходили слухи, что и это необязательно, но я так думаю, она сама их…

– Но чем же она напомнила тебе Элли Каннинг?

– Кого? – Интерес Мэри к настоящему уже угас: она блуждала по лабиринтам своего прошлого.

– Ты сказала, что она напомнила тебе похищенную девушку. Элли Каннинг. Ту, про которую говорили в новостях. Школьницу.

– Ах, эту. Она любит секс. Сразу видно по тому, как она облизывает губы, когда говорит. Бетти тоже так делала.

– А-а.

– И еще она врушка.

– А это тебе откуда известно? Сразу видно по тому, как она трогает мизинцем кончик носа?

Мэри закатила глаза.

– Не пытайся язвить, дорогуша. Тебе это не идет. Просто эта история адски глупая. Неправдоподобная история. Зачем двум женщинам похищать молодую девушку? Что они собирались с ней делать? Черт знает что за мутота – наверняка вранье.

До десяти лет я еще называла Мэри мамой, хотя видела ее редко. На этом настаивали дедушка с бабушкой, хотя, по сути, бабушка была мне матерью, а дедушка – отцом. Считалось, что Мэри приезжает к ним для того, чтобы повидать меня, но на самом деле это было не так, и годам к семи-восьми я уже это понимала. Она являлась за деньгами или когда ей нужно было где-то переночевать, а иногда, как я думаю сейчас, – может быть, иногда ей хотелось вспомнить, что есть люди, которые ее любят, что у нее когда-то было прошлое, в котором все было иначе, чем в настоящем. Правда, эти напоминания ни разу не побудили ее изменить образ жизни.

И то, что в настоящем у нее была я, ее дочь, судя по всему, значило для нее очень мало. Я не имела отношения к тем старым добрым временам, которые ей хотелось вспоминать. Мать с отцом, их простая и теплая любовь – вот зачем она приходила. И к ее бесконечному настоящему, убогому и беспутному, – настоящему, из которого она все никак не могла и, как мне тогда казалось, не очень-то и хотела вырваться, – я тоже, в сущности, отношения не имела.

Она объявлялась без предупреждения и жила в доме ровно столько, чтобы успеть насладиться всеми радостями возвращения блудной дочери: сытной едой, чистыми простынями, ранним укладыванием в постель, горячим душем. Отчаянной, болезненной любовью родителей. А потом исчезала.

Это всегда случалось без предупреждения, без подготовки. Иногда я проснусь утром, а она уже тут как тут – спит, разметавшись на удобном раскладном кресле, связанное бабушкиной рукой покрывало сбито, подушки разбросаны как попало. Спросонья она казалась мне почти сказочным созданием – эфемерным, воздушным, как будто не от мира сего, что, наверное, было правдой. Она и в самом деле не вписывалась в нашу домашнюю повседневность.

Бывало и так: я приду из школы, а Мэри сидит на кухонном столе – у ног замызганный рюкзак, в одной руке сигарета, в другой стакан – и смотрит, как бабушка готовит ужин. Поглядит на меня сверху вниз – отстраненно, но с небрежным добродушием, поправит мне волосы, подмигнет с кривой недоулыбкой, пропоет несколько тактов старой песенки, всегда немного фальшивя. «Сюзанна, ты что же, не узнала? Сюзанна, ты видишь – это я…» И я застенчиво улыбалась в ответ, отчаянно жаждая ее внимания. И всегда знала: не успею я почувствовать, что застенчивость понемногу тает, а узы притяжения крепнут, как она исчезнет.