После пожара

Центурионы не носят специальную форму или знаки отличия, но все и так их знают, и не только потому, что на поясе или за плечом у каждого из них оружие. Новые Братья и Сестры, которые более-менее регулярно пополняли наши ряды еще несколько лет после Чистки, в первую очередь усваивали, что слово отца Джона – закон, а во вторую – что Центурионы за этим проследят.

Я слыхала, как кое-кто (обычно те, кто возмущался по поводу наказания за тот или иной проступок) сравнивал Центурионов с полицией из Внешнего мира. Я видела полицейских только по телевизору, когда нам еще разрешали его смотреть, но, по-моему, это совсем не одно и то же. Центурионы никого не выслеживают, не допрашивают, не пытаются обмануть или подставить, всегда держатся скромно, не стараются выделиться. Но если что-то идет не так, если кто-нибудь сбивается с Истинного пути, хоть на мгновение, они появляются как по волшебству. И вершат Божье правосудие. Так, как его толкует отец Джон, разумеется.

Когда мне было двенадцать, один из моих Братьев, Шанти, побил свою четырехлетнюю дочку Эхо ручкой от метлы, когда увидел, что она сидит на полу в кухне и уже поднесла к губам бутылку с отбеливателем. Поднявшийся шум долетел до самых дальних уголков Базы: сухой треск ударов деревянной ручкой, пронзительные крики Эхо, разъяренные вопли Шанти и отчаянные мольбы его перепуганной жены Лены прекратить, прекратить во имя Всевышнего.

Я видела, как Хорайзен и Беар рванули через двор с винтовками в руках и скрылись в кухне. Крики и вопли сделались еще громче, а затем Центурионы выволокли Шанти во двор и потащили к одному из трех металлических ящиков, что стояли в северо-восточной части Базы. Всю дорогу он выл, лягался и вырывался, но Беар и Хорайзен были неумолимы. Они втолкнули Шанти в ящик, захлопнули дверцу и крепко заперли ее на засовы, а затем поспешили обратно на кухню – проверить, в порядке ли Эхо и Лена. В конце концов обе вышли на залитый утренним солнцем двор – бледные, с пятнами крови на одежде.

Шанти продержали в железном ящике десять дней и ночей. Полбуханки хлеба и два литра воды – это все, что ему полагалось в сутки. Днем, когда солнце нещадно палит над пустыней, металлические контейнеры так раскаляются, что к ним не прикоснуться. После заката, когда жара уходит, они остывают и до самого мая, а то и июня могут даже покрываться инеем.

В первый день Шанти буйствовал, рыдал и колотил в стенки ящика. Этот непрекращающийся барабанный бой служил напоминанием, как выглядит – и звучит – правосудие в Легионе Господнем. К обеду второго дня стук перешел в слабое поскребывание примерно раз в час. На третьи сутки из ящика уже не доносилось ни звука.

На исходе пятого дня отец Джон приказал открыть ящик, долго смотрел внутрь, а потом спросил Лену, хочет ли она, чтобы ее мужа помиловали. Лена обвила руками дочурку, крепко прижала к себе и сказала Пророку, что милосердие – удел слабых. Отец Джон поцеловал ее в лоб, провозгласил, что Господь благ, и велел Центурионам снова запереть ящик.

Почти двести пятьдесят часов спустя, когда срок заключения истек, человека, извлеченного из ящика, было не узнать. Шанти не мог самостоятельно передвигаться, его кожа приобрела смертельную бледность и свисала с костей, как у теленка; глаза ввалились и потухли. Он не смел и взглянуть на своих Братьев и Сестер, собравшихся посмотреть, как его будут выпускать.

У Джулии и Бекки – под бдительным присмотром Центурионов – ушло три месяца на то, чтобы худо-бедно поставить Шанти на ноги. Три месяца он лежал в постели и хлебал с ложечки бульон. Три месяца, за которые ни Лена, ни Эхо не навестили его ни разу. Шанти покинул Легион в облаке пыли, едва собрался с силами настолько, чтобы сесть за руль и выжать педаль газа.

Жена и дочь с ним даже не попрощались. Не прошло и месяца, как отец Джон объявил, что Господь избрал Лену его новой женой; Лена и Эхо с вещами переехали в Большой дом.

Впрочем, большинство членов Легиона не попадали в такие серьезные неприятности и не подвергались столь суровым наказаниям. Худшим, с чем столкнулась лично я, стало трехдневное лишение пищи по приказу отца Джона после того, как я, впервые заступив на караул, покинула свой пост из-за подозрительного шума за забором, причиной которого оказался бродячий кот.

Трехдневная голодовка далась мне нелегко, но я ее заслужила; Хорайзен долго говорил со мной об этом – объяснял своим густым мягким голосом, что прислужники Змея через главные ворота могли проникнуть на Базу, пробраться в Большой дом и убить Пророка – и всё по моей вине. Он был прав, и его аргументы сработали. После этого, когда приходила моя очередь держать караул, я не оставляла свой пост ни на секунду.

После

– Тебя семьдесят два часа морили голодом за то, что ты на пару минут ушла с какого-то дурацкого поста? – переспрашивает агент Карлайл.

– Меня не морили голодом, меня наказали, – объясняю я. – Ради моего же блага.

Не надо, предупреждает внутренний голос. Не придумывай для них оправданий.

Доктор Эрнандес делает запись в одном из блокнотов, после смотрит на меня взглядом, который мне особенно неприятен: в нем ясно читается жалость.

– Какие еще наказания исполняли Центурионы? – спрашивает психиатр.

Я молчу. Спокойно, спокойно. Он откладывает ручку.

– Мунбим? Ты не хочешь отвечать?

Качаю головой.

– Почему?

– Потому что для вас это пустой звук! – Я удивлена громкостью собственного голоса, но мне ничуть не стыдно. Напротив, я наслаждаюсь изумлением доктора, тем, как расшились его глаза, а лоб собрался в складки. – Да, пустой звук! Вы сидите, обложившись блокнотами и ручками, и всё что-то строчите обо мне, и думаете, будто я не вижу, чем вы заняты и о чем пишете, хотя нахожусь тут же, рядом с вами! Вы всегда такой невозмутимый, и вопросы ваши такие логичные, и для вас это просто задачка, которую необходимо решить, и я тоже для вас просто задачка, а вы этого даже не понимаете! Я рассказываю вам все это не для того, чтобы вас развлечь или угодить вам. Я это пережила, это моя реальная жизнь! Неужели не ясно?

Агент Карлайл ошеломленно смотрит на меня пронзительно-синими глазами, но я не обращаю на него внимания, я сосредоточена на докторе Эрнандесе.

– Мне очень жаль, – произносит он вечность спустя. – Разумеется, мне никогда в полной мере не прочувствовать, через что ты прошла, и я первым готов признать, что порой интерпретирую что-то неверно. Но это, все это – наш с тобой обоюдный процесс. Есть вещи, объективно непонятные для тебя, – они касаются мира, в котором ты выросла, и большого мира по другую сторону забора. Важно, чтобы ты разобралась в этих вещах, увидела их в истинном свете. Я стараюсь знакомить тебя с ними как можно аккуратнее, хотя, конечно, тебе порой кажется иначе. Твои чувства совершенно оправданны, и я ни в коем случае не пытаюсь их обесценивать или сбрасывать со счетов, понимаешь?

Мое сердце бешено колотится, лицо горит, а боль в забинтованной кисти вдруг резко усиливается, однако я чувствую искренность в голосе доктора и верю – а может, просто хочу верить, – что он не притворяется. Я делаю глубокий вдох.

– Да. Простите.

– И ты меня прости, – говорит доктор Эрнандес. – И раз уж мы с тобой эмоционально открылись друг другу, позволь задать тебе вопрос. Ты бы удивилась, узнав, что в большинстве стран мира взрослого могут посадить в тюрьму за то, что он трое суток не давал ребенку еды?

Я в недоумении.

– Как это?

– Его обвинят в неисполнении обязанностей в отношении ребенка, либо в жестоком обращении, либо в чем-то подобном. Ты понимаешь, что значит «неисполнение обязанностей»?

Я качаю головой. Выражение мне незнакомо.

– Это когда человек должным образом не заботится о том, кто находится на его попечении, – поясняет доктор Эрнандес. – Применительно к детям это означает, что родитель или опекун, например, не обеспечивает ребенка чистой одеждой или не следит, чтобы тот регулярно посещал школу. Лишение еды на три дня определенно попадает под эту статью.

– Меня наказали, – повторяю я, ведь так оно и было. Я нарушила правила, и за это меня наказали. Таков порядок.

Ты сама в это не веришь, возражает мне внутренний голос. Возможно, раньше и верила, а теперь – нет. Уже нет.

– Заткнись, – шепчу я.

Доктор Эрнандес озадаченно хмурится.

– Мунбим?

Я качаю головой.

– Там была моя мама. Когда отец Джон наложил на меня пост, она это одобрила. – Оба моих собеседника безмолвно смотрят на меня. – Пожалуйста, давайте на сегодня закончим, – прошу я, презирая себя за умоляющие нотки в голосе.

Доктор Эрнандес кивает.

– Да, конечно. Отличная мысль.

Перед тем как закрыть и запереть дверь, сестра Харроу приветливо мне улыбается. Я изображаю ответную улыбку, но выходит скверно. Пару секунд я стою посреди комнаты, затем ложусь на кровать и таращусь в потолок, стараясь прогнать из памяти образ Шанти, выпущенного наконец из ящика, – то жуткое, чудовищное облегчение, что было написано на его лице. Не хочу этого видеть. Сегодня вообще больше не хочу видеть ничего плохого, иначе просто не выдержу. Чтобы отвлечься, я представляю отца.

Он умер, когда мне не исполнилось и трех лет, так что по идее у меня не могло сохраниться воспоминаний о нем. А они, как ни странно, сохранились. Я четко вижу его с разных ракурсов – вот он, должно быть, держит меня на коленях, а вот я играю на полу и смотрю на него снизу вверх. Знаю, эти воспоминания ненастоящие, я была всего-навсего трехлеткой. Очевидно, мое воображение нарисовало эти картинки уже после смерти отца, я сама создала их и запрятала так глубоко, что теперь разум не отличает реальность от вымысла.

Ужасно действует на нервы, когда ты не можешь положиться на собственное сознание. Бывало – и не раз, – что я всерьез сомневалась, существовал ли мой отец в действительности или это лишь утешительная сказка, сочиненная мамой. Однако я не верю – не могу поверить, – что она солгала бы мне в таком важном вопросе, как история моего появления на свет. Единственная фотография отца превратилась в пепел, как почти всё на Базе, но у меня сохранились его часы, а еще были ножи – пускай я и не знаю, где они сейчас, но это реальные, осязаемые предметы, которые принадлежали реальному человеку.

Пожалуй, труднее принять тот факт, что он на самом деле жил, а потом умер, гораздо раньше положенного срока. Это сложно принять, сложно и больно, но это правда.

До

– Не так, – говорит мама, – давай покажу, как надо.

Я протягиваю ей леску и банку с бусинами и наблюдаю, как она вперемежку нанизывает голубые, белые и бледно-желтые шарики и как они с тихим стуком съезжают к ее большому пальцу, вокруг которого обмотана леска.

Мастерить я не умела никогда. В детстве, до Чистки, Элис и другие девочки делали на продажу бусы и браслеты – милые блестящие вещицы, при виде которых жительницы Лейфилда восторженно ахали, ворковали и хвалили моих Сестер: ну что за умницы!