Маг

Артур увидел высокого мужчину с резкими чертами лица, взлохмаченными черными волосами и густыми черными усами.

– Это некий мистер О’Брайн. Он неудачник и сознает это, поэтому душа его истерзана завистью. Никому не прощает успеха и никогда ни в ком не признает таланта, пока человек не умрет и не будет надежно похоронен.

– Приятная, должно быть, личность, ничего не скажешь, – ответил Артур. – А кто вон та полная пожилая леди в экстравагантной шляпке, что сидит возле О’Брайна?

– Это матушка мадам Руж, той маленькой блондинки, что сидит рядом с ней. Она любовница Ружа, делающего все иллюстрации для «Ля Семэн»[2 - «Ля Семэн» – название иллюстрированного журнала.]. Сначала меня шокировало, что старая дама называет его зятьком, одновременно афишируя свои отношения с мужем собственной дочери, но теперь это кажется мне вполне естественным.

Мать мадам Руж сохранила остатки былой красоты. Она сидела очень прямо, с большим достоинством держа в руках ножку цыпленка. Артур отвел глаза, так как, встретив его взгляд, она одарила его кокетливой улыбкой. Мсье Руж походил больше на преуспевающего бизнесмена, нежели на художника; он вел с О’Брайном, в совершенстве владевшим французским, спор о достоинствах Сезанна.

– Рядом со мной сидит мадам Мейер, – продолжала шептать Сюзи. – Она служила гувернанткой в Польше, но была слишком красива для такой работы и теперь живет с художником-пейзажистом, что сидит по левую руку от нее.

Артур взглянул на пейзажиста и увидел чисто выбритого, элегантно одетого красивого мужчину с копной седых курчавых волос. Речь и манеры Мейера напоминали романтический стиль 30-х годов прошлого века. Говорил он легко и свободно, но вещал не более чем прописные истины. Жизнерадостная миниатюрная леди, разделявшая с ним судьбу, внимала его речам с восхищением, которое явно льстило художнику.

Мисс Бойд уже описала Артуру всех, кроме молодого Рэгглза, известного своими натюрмортами, и Клэйсона, скульптора из Штатов. Едва мисс Бойд начала оживленно перемывать ему косточки, как дверь широко распахнулась и в комнате появился высокий толстый господин. Театральным жестом он сбросил с себя плащ.

– Мари, освободи меня от этого пончо. И повесь мое сомбреро на подходящий крючок.

Говорил он на отвратительном французском, но слова были столь высокопарны, что все рассмеялись.

– Этого я не знаю, – сказала Сюзи.

– Зато я знаю, по крайней мере визуально, – ответил Артур.

Он потянулся к доктору Поро, сидевшему напротив. Доктор преспокойно наслаждался своим ужином и с удовольствием прислушивался к глупостям, доносившимся до него.

– Это, кажется, ваш маг?

– Оливер Хаддо! – воскликнул доктор Поро, слегка удивленный его приходом.

Великан все еще торчал у дверей, и все взоры были устремлены на него. Он напустил на себя важность и несколько минут стоял, не шевелясь.

– У вас такой вид, Хаддо, будто вы позируете для картины, – просипел Уоррен.

– Он не мог бы выглядеть иначе, даже если бы захотел, – рассмеялся Клэйсон.

Оливер Хаддо медленно перевел взгляд на художника:

– Прискорбно видеть, о превосходный Уоррен, что выдержанная влага аперитива помутила ваши ясные очи.

– Вы собираетесь сказать, что я пьян, сэр?

– Говоря кратко, но выразительно, – пьяны.

Художник с нарочитым возмущением опустился в свое кресло, словно сраженный ударом, а Хаддо пристально взглянул на Клэйсона:

– Сколько раз я объяснял вам, о Клэйсон, что явный недостаток образования мешает вам проявить тот блеск остроумия, к которому вы стремитесь.

На мгновение Оливер Хаддо снова принял свою эффектную позу. Сюзи с улыбкой смотрела на него. Он был очень крупного сложения, футов шести роста, но самым примечательным в нем была его необыкновенная тучность. Внушительных размеров живот, большое мясистое лицо. Своей надменностью он напоминал Дель Борро – портрет кисти Веласкеса, и на его лице играла та же презрительная улыбка. Он подошел и поздоровался с доктором Поро.

– Привет, брат чародей! Приветствую в вас если не маэстро магии, то по крайней мере ее адепта, заслужившего мое уважение.

Сюзи сотрясал смех от его велеречия, и он повернулся к ней, сохраняя полную серьезность.

– Ваш смех, мадам, для моих ушей приятнее, чем пение райских птиц в персидском саду.

Доктор Поро поспешил познакомить его с присутствующими. Маг с важностью кивнул, когда ему по очереди представили Сюзи Бойд, Маргарет Донси и Артура Бардона. И протянул руку мрачному ирландскому живописцу:

– Ну, мой О’Брайн, вы, как всегда, смешиваете свой горький пот с терпкой кровью бордо?

– Почему бы вам не заткнуться, не присесть и самому не поужинать? – буркнул тот.

– Ах, мой друг, как мне внушить вам, что грубость не идентична остроумию? Я бы не счел свою жизнь прожитой зря, если бы смог убедить вас, что рапира иронии куда более эффективное оружие, нежели дубина дерзости.

О’Брайн покраснел от гнева, но не мог сразу найтись с ответом, и Хаддо обратился к бледному безобидному юноше, сидевшему рядом с Маргарет:

– Обманывают ли меня глаза, или это действительно Джэгсан, чье имя своей бессмысленностью так подходит его обладателю? Хотелось бы узнать, по-прежнему ли посвящаете вы ваши таланты неблагодарному искусству, вместо того чтобы с большей пользой применить их в торговле галантереей?

Несчастный молодой человек, подвергшийся такому уничижению, покраснел и ничего не ответил. Тогда Хаддо повернулся к французу Мейеру, куда более достойному его сарказма:

– Извините, что я прервал вашу речь. Были ли это ваши знаменитые разглагольствования о Микеланджело или философский анализ творчества Вагнера?

– Мы как раз собирались уходить, – хмуро проворчал Мейер, поднимаясь из-за стола.

– Глубоко сожалею, что буду лишен россыпей мудрости, постоянно слетающей с ваших изысканных уст, – ответствовал Хаддо, улыбаясь, и занял кресло мадам Мейер. – Я увидел, что зал переполнен, и наполеоновское чутье подсказало мне, что найти местечко я смогу, лишь высмеяв кого-нибудь. Меня следует поздравить с тем, что мои насмешки, которые глупый юнец Рэгглз ошибочно принимает за остроумие, избавили нас от общества откровенно развратной личности. Это освободило у стола сразу три кресла, что позволяет мне вкусить свою скромную трапезу, не расталкивая соседей локтями.

Мари положила перед ним меню. Он внимательно изучил его.

– Возьму-ка я ванильное мороженое, о прекрасная Мари, нежное крылышко цыпленка, жареную рыбу и немного превосходного горохового супа.

– Суп, жареная рыба. Один цыпленок и одно мороженое.

– Но почему вы собираетесь подавать их мне в таком порядке, а не в том, который я назвал?

Мари и две француженки, все еще остававшиеся в комнате, принялись возражать, упрекая Хаддо в экстравагантности, но тот отрицательно помахал огромной ладонью.

– И все-таки, о Мари, я начну с мороженого. Оно охладит страсть, воспламеняющую меня, когда я вижу ваши прекрасные глазки. Затем спокойно обглодаю цыплячье крылышко, чтобы нейтрализовать вашу язвительную улыбку, и перейду к свежей рыбе. А дабы достойно завершить продолжительную трапезу, закушу гороховым супом.

Сумев овладеть вниманием присутствующих, он приступил к поглощению блюд именно в том порядке, который назвал. Маргарет и Артур поглядывали на него неприязненно, но Сюзи, которую не возмущали тщеславие и желание этого человека привлекать к себе всеобщее внимание, смотрела с любопытством.

Хаддо был явно не стар, хотя из-за тучности казался старше своих лет. Правильные черты лица, маленькие уши, тонкий нос. Рот большой, губы влажные. И большие белые ровные зубы. Толстая, как у бульдога, шея. Темные вьющиеся волосы, зачесанные со лба и с висков, придавали его чисто выбритому лицу неприятную наготу. Лысина на макушке напоминала тонзуру. Хаддо производил впечатление порочного, чувственного монаха.

Маргарет, тайком посматривая на него, пока он ел, вдруг содрогнулась от внезапного отвращения. Он медленно поднял голову и глянул на нее. Она тут же отвернулась, вспыхнув, словно ее застали за непристойным занятием.

Самым поразительным в облике Оливера Хаддо были его глаза. Небольшие, бледно-голубоватые, они смотрели на вас так, что вам становилось не по себе. Вначале Сюзи не могла определить, в чем именно заключалась их необычность, но вскоре поняла: когда человек глядит на тебя, чувствуешь, что взгляд его устремлен именно на твое лицо; Хаддо же, казалось, смотрит сквозь тебя и изучает стену за твоей спиной. Специально ли он это делал, или такова была природа его зрения, отказавшая ему в возможности получать единое изображение на сетчатке, неизвестно. От этого взгляда становилось жутко. Другая особенность Хаддо заключалась в том, что нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно. В странном взгляде чувствовалась насмешка, на губах играла саркастическая улыбка, и собеседник не мог сообразить, как ему относиться к язвительным замечаниям Хаддо. Невозможно было сохранить уверенность в том, что, пока вы смеетесь над его выпадами против кого-то, он не обдумывает изощренную остроту на ваш счет. Это чрезвычайно раздражало.

Присутствие Хаддо вызвало у собравшихся необычную реакцию. Французы встали и покинули зал. Уоррен удалился вслед за О’Брайном, чей грубый сарказм не мог сравниться с изысканным остроумием мага. Рэгглз накинул свое пальто на розовой подкладке и вышел вместе с высоким Джэгсаном, который все еще страдал от обиды, нанесенной Хаддо. Американский скульптор молча оплатил счет. Когда он был уже у двери, Хаддо остановил его:

– Это вы лепили львов у Ботанического сада, мой дорогой Клэйсон? А доводилось ли вам когда-нибудь охотиться на них?