Женщина в белом

Черты ее смягчились, и она с облегчением вздохнула. На моих глазах нахлынувшее воспоминание вывело ее из оцепенения, которым все ее члены сковал страх.

– Ничего не говорите, – продолжал я. – Дайте себе время успокоиться и убедиться, что я ваш друг.

– Вы очень добры ко мне, – прошептала она. – И теперь так же добры, как тогда.

Она замолчала, я тоже молчал. Не одной ей я давал время успокоиться, я выигрывал время и для себя. Эта женщина и я снова встретились в тусклом вечернем свете, между нами могила, вокруг нас мертвецы и уединенные горы со всех сторон. Время, место, обстоятельства, при которых мы оказались с ней лицом к лицу в сумрачном безмолвии этой унылой ложбины, вся дальнейшая жизнь, зависевшая от каких-то случайных слов, которыми нам предстояло обменяться, сознание, что все будущее Лоры Фэрли зависело от того, сумею ли я заслужить доверие этой несчастной, которая стояла, трепеща, у могилы ее матери, – все это грозило поколебать во мне твердость и самообладание, от которых зависел сейчас мой успех. Сознавая это, я приложил все силы, чтобы сохранить хладнокровие, и сделал все, что мог, чтобы эти несколько минут раздумья послужили на пользу.

– Вы немного успокоились? – спросил я, как только решил, что можно снова обратиться к ней. – Можете ли вы говорить со мной, не испытывая страха и не забывая, что я ваш друг?

– Как вы попали сюда? – спросила она, не обращая внимания на мои слова.

– Разве вы не помните, что я вам говорил, когда мы виделись в первый раз, что собираюсь в Камберленд. Тогда-то я и приехал сюда и все это время жил в Лиммеридж-Хаусе.

– В Лиммеридж-Хаусе! – Ее бледное лицо просияло, когда она повторила эти слова, блуждающий взгляд остановился на мне с внезапным интересом. – Ах, как, должно быть, вы там счастливы! – сказала она, глядя на меня без тени прежнего недоверия.

Я воспользовался пробудившимся в ней доверием ко мне, чтобы рассмотреть ее лицо с вниманием и любопытством, которые до сих пор старался не показывать из осторожности. Я смотрел на нее, а в памяти моей всплывал образ другого прелестного существа, так зловеще напомнившего мне тогда, на террасе, в лунном свете, Анну Кэтерик. Тогда я заметил сходство мисс Фэрли с Анной Кэтерик. Теперь я видел сходство Анны Кэтерик с мисс Фэрли, видел тем яснее, чем отчетливее делалось для меня различие в их внешности. Что касается выражения и черт лица, цвета волос, нервного подергивания рта, роста, осанки и поворота головы, сходство казалось еще более поразительным, чем представлялось мне раньше. Но на этом оно и заканчивалось, и начиналось различие в отдельных подробностях. Прелестного цвета лица мисс Фэрли, прозрачной ясности ее глаз, гладкой чистоты ее кожи, розовой нежности губ недоставало этому изнуренному, поблекшему лицу, на которое я смотрел. И хотя сама эта мысль была мне ненавистна, все же, когда я глядел на женщину перед собой, мне пришло на ум, что одна какая-либо печальная перемена в будущем могла сделать их сходство совершенным. Если когда-нибудь горе и страдание осквернят юность и красоту мисс Фэрли своими следами, тогда, и только тогда Анна Кэтерик и она станут сестрами-близнецами, живым отражением друг друга.

Я затрепетал от этой мысли. Было что-то ужасное в слепом, безрассудном недоверии к будущему, которое она зародила во мне. Я был даже рад, что этот поток размышлений был прерван Анной Кэтерик, положившей руку мне на плечо. Прикосновение было так же тихо и внезапно, как то, другое прикосновение, которое повергло меня в ужас в ту ночь, когда мы встретились в первый раз.

– Вы смотрите на меня и думаете о чем-то, – проговорила она быстро, едва не задыхаясь. – О чем?

– Ни о чем особенном, – ответил я. – Пытался понять, каким образом вы оказались здесь?

– Я приехала с подругой, которая очень добра ко мне. Я здесь только два дня.

– И вчера вы приходили сюда, на кладбище?

– Откуда вам это известно?

– Просто догадался.

Она отвернулась от меня и снова опустилась на колени перед надписью.

– Куда же мне идти, как не сюда? – сказала она. – Здесь мой друг, который был мне ближе матери, единственный друг, к которому я могу прийти в Лиммеридже. О, мое сердце разрывается, когда я вижу хоть одно пятно на ее могиле! В память о ней ее памятник должен быть белоснежным. Мне хотелось помыть его вчера, так что сегодня я непременно должна была прийти снова, чтобы закончить свою работу. Разве в этом есть что-нибудь дурное? Надеюсь, что нет. В том, что я делаю в память о миссис Фэрли, не может быть ничего дурного.

Чувство благодарности за доброту, проявленную в прошлом ее благодетельницей, очевидно, по-прежнему оставалось руководящей идеей для бедного создания, чей ограниченный ум не воспринимал никаких новых впечатлений, кроме тех, что поселились нем в детстве, в те счастливые дни. Я понимал, что смогу завоевать ее доверие, только если предложу ей продолжить ее невинное занятие, ради которого она пришла на кладбище. Она немедленно принялась за свою работу снова, как только я сказал ей, что она может продолжать; она прикасалась к мрамору так нежно, будто это было живое существо, и безостановочно шептала слова надгробной надписи, будто вернулась в дни минувшего детства и опять терпеливо заучивала урок, сидя на коленях миссис Фэрли.

– Вы очень удивитесь, – сказал я, осторожно нащупывая почву для будущих вопросов, – если я признаюсь, что видеть вас здесь для меня и приятно, и странно? Я очень беспокоился за вас после того, как вы уехали от меня в кебе.

Она быстро подняла голову и подозрительно посмотрела на меня.

– Беспокоились? – повторила она. – Но почему?

– После того как мы расстались с вами в ту ночь, со мной приключилось нечто престранное. Меня нагнали двое мужчин, ехавших в коляске. Они не видели меня, но остановились совсем близко и заговорили с полицейским, который шел по другой стороне улицы.

В ту же секунду она прекратила свое занятие. Рука, в которой она сжимала мокрую тряпку, упала на мраморную плиту. Другой рукой она ухватилась за крест у изголовья могилы. Лицо ее медленно повернулось ко мне, на нем застыло выражение ужаса. Я решил продолжать, чего бы мне это ни стоило, отступать было некуда.

– Мужчины заговорили с полицейским, – сказал я. – Они спрашивали, не видел ли он вас. Он не видел, и тогда один из этих мужчин сообщил, что вы сбежали из сумасшедшего дома.

Она вскочила на ноги, словно мои последние слова были знаком для ее преследователей.

– Постойте! Выслушайте меня до конца! – крикнул я. – Постойте же, и вы узнаете, какую услугу я вам оказал! Стоило мне произнести одно только слово, и мужчины узнали бы, в каком направлении вы скрылись, но я им ничего не сказал. Я помог вам скрыться. Подумайте, ну постарайтесь же. Попытайтесь понять, что я вам говорю.

Манера, с которой я произносил эти слова, кажется, подействовала на нее больше, чем сами слова. Она силилась понять их. Она перекладывала мокрую тряпку из руки в руку, точь в точь как она перекладывала сумочку в ту памятную ночь. Мало-помалу смысл моих слов стал доходить до ее смятенного, расстроенного сознания. Постепенно выражение ее лица смягчилось, и она взглянула на меня уже не со страхом, а с любопытством.

– Вы не считаете, что меня надо вернуть в лечебницу? – спросила она.

– Конечно нет. Я рад, что вы убежали оттуда, рад, что помог вам.

– Да, да, вы действительно помогли мне, помогли в самом трудном, – продолжала она. – Убежать было легко. Меня никогда не подозревали, как подозревали других. Я была так тиха, так послушна, так пуглива! Труднее всего было найти Лондон, и в этом мне помогли вы. Поблагодарила ли я вас тогда? Если нет, благодарю вас теперь от всей души.

– А далеко ли от того места, где мы встретились, находилась лечебница? Прошу вас, докажите же, что считаете меня вашим другом, и скажите, где она находилась.

Она назвала место. Оно-то и подсказало мне, что речь идет о частной лечебнице для душевнобольных, располагавшейся неподалеку от того места, где я ее увидел впервые. Потом, по всей вероятности заподозрив, что я могу использовать ее ответ против нее самой, она взволнованно повторила свой прежний вопрос:

– Вы не считаете, что меня надо вернуть в лечебницу?

– Повторяю, я рад, что вы убежали оттуда, рад, что у вас получилось все задуманное после того, как вы покинули меня, – ответил я. – Вы говорили, что едете в Лондон к подруге. Вы разыскали ее?

– Да. Было уже очень поздно, но одна девушка засиделась в доме за шитьем, она помогла мне разбудить миссис Клеменс – так зовут мою подругу. Она добрая, ласковая женщина, но не такая, как миссис Фэрли. Ах, на всем белом свете нет никого, кто мог бы сравниться с миссис Фэрли!

– Миссис Клеменс – ваша давняя подруга? Сколько вы с ней знакомы?

– Она была нашей соседкой, когда мы жили в Хэмпшире, она любила меня и заботилась обо мне, когда я была еще маленькой. Много лет назад, когда она уезжала от нас, она написала в моем молитвеннике адрес, по которому собиралась жить в Лондоне, и сказала: «Если вам когда-нибудь нужна будет моя помощь, Анна, приезжайте ко мне. Муж мой умер, стало быть я сама себе госпожа. Нет у меня и детей, за которыми надо было бы присматривать, вот я и буду заботиться о вас». Ласковые слова, не правда ли? Думаю, я и помню их именно поэтому. Больше я почти ничего не помню… почти ничего…

– Разве у вас нет ни отца, ни матери, чтобы позаботиться о вас?

– Отца? Я никогда его не видела. И никогда не слышала о нем от матери. Отца? Ах, господи, должно быть, он умер.

– А ваша мать?

– Я с ней не в ладах. Мы как-то боимся друг друга.

«Боимся друг друга»! При этих словах во мне впервые шевельнулось подозрение, уж не мать ли поместила несчастную в заключение в сумасшедший дом.

– Не спрашивайте меня о моей матери, – продолжала она. – Лучше я расскажу вам о миссис Клеменс. Как и вы, она не считает, что я должна вернуться в лечебницу; как и вы, она рада, что я убежала оттуда. Она плакала над моей бедой и сказала, что ее надо скрывать от всех.

Над ее «бедой»? Что она имела в виду? Не эта ли «беда» стала причиной для написания анонимного письма? Не употребила ли она это слово в том слишком обычном смысле, из-за чего женщины так часто прибегают к анонимным письмам, чтобы помешать браку погубившего их мужчины? Я решил выяснить, что она подразумевала, прежде чем другие слова будут сказаны между нами.

– Какой бедой? – спросил я.

– Той бедой, что меня заперли в лечебнице, – ответила она, всем видом показывая, что удивлена моему вопросу. – Какая же еще беда может быть?

Я решил непременно продолжать свои расспросы, но как можно более деликатно и терпеливо. Необходимо было быть совершенно уверенным в каждом следующем шаге предпринимаемого мной расследования.

– Есть и другая беда, – сказал я, – которая может обрушиться на женщину и из-за которой она всю жизнь будет терпеть горе и позор.

– Что же это такое? – спросила она с любопытством.