Женщина в белом

– Это когда женщина слишком полагается на собственную добродетель и слишком доверяется чести мужчины, которого любит, – ответил я.

Она взглянула на меня с безыскусственным изумлением ребенка. Я не заметил в ее лице ни малейшей перемены, ни следа замешательства, ни тайного сознания стыда… А между тем в иные минуты оно так прямодушно и ясно обнаруживало любое душевное волнение. Никакие слова не могли бы убедить меня сильнее, чем убеждало выражение лица Анны Кэтерик, что причина, побудившая ее написать письмо и отправить его мисс Фэрли, очевидно, была совсем не той, которую я заподозрил в самом начале. Как бы то ни было, это сомнение теперь развеялось, однако с этого момента все становилось еще более запутанным. Письмо хоть и не называло, но определенно указывало на сэра Персиваля Глайда. Бедная женщина должна была иметь очень вескую причину, вероятно основывавшуюся на чувстве глубокой обиды, чтобы тайно оговаривать его перед мисс Фэрли в тех выражениях, которые были ею использованы в письме, и эта причина неоспоримо заключалась не в потере ею невинности и репутации. Какое бы оскорбление ни нанес он ей, оно, по всей вероятности, было иного рода. Что же это было за оскорбление?

– Я вас не понимаю, – сказала она после очевидных и тщетных усилий понять смысл моих слов.

– Что ж, давайте лучше продолжим наш разговор. Расскажите мне, долго ли вы прожили с миссис Клеменс и как оказались здесь.

– Долго ли? – повторила она. – Я оставалась у миссис Клеменс до тех пор, пока мы не приехали сюда два дня назад.

– Значит, вы живете в деревне? – спросил я. – Странно, что я не слышал о вас, хотя вы здесь уже два дня.

– Нет-нет, не в деревне, а за три мили отсюда, на ферме. Вы знаете эту ферму? Ее называют «Уголок Тодда».

Я очень хорошо помнил это место: мы часто проезжали мимо во время наших прогулок. Это была одна из самых старых ферм в окрестностях, располагавшаяся в уединенной, пустынной местности, зажатая между двух гор.

– Хозяева фермы находятся в родстве с миссис Клеменс, – продолжала Анна Кэтерик, – и они часто приглашали ее погостить. Она сказала, что поедет и возьмет меня с собой, поскольку тут спокойно и свежий воздух. Какая она добрая, не правда ли? Я отправилась бы куда угодно, только бы оказаться в спокойном, безопасном месте, подальше от людей. Но когда я услышала, что «Уголок Тодда» недалеко от Лиммериджа, о, я была так счастлива, что, казалось, готова была бы пройти весь путь босиком, только чтобы снова увидеть школу, и деревню, и Лиммеридж-Хаус. Добрые люди эти Тодды. Надеюсь, что смогу пожить у них подольше. Только одно мне не нравится в них и в миссис Клеменс…

– Что же это?

– Они дразнят меня из-за того, что я одеваюсь в белое, – они говорят, что это чудачество. Пусть их. Миссис Фэрли знала лучше. Уж она никогда не заставила бы меня надеть эту безобразную накидку! Ах, при жизни она так любила белое, и вот теперь над ее могилой белый памятник, и в память о ней я хочу сделать его еще белее. Она часто сама носила белое и всегда одевала в белое свою маленькую дочь. Здорова ли, счастлива ли мисс Фэрли? Ходит ли она, как и прежде, в белом?

Спрашивая о мисс Фэрли, она понизила голос и отвернулась от меня. По происшедшей в ней перемене я почувствовал, что инстинктивно она сознает, какому риску подвергла себя, отправив анонимное письмо, и в тот же миг я решился сформулировать мой ответ таким образом, чтобы удивить ее и тем самым вынудить признаться.

– Этим утром мисс Фэрли была не слишком здорова и не слишком счастлива, – сказал я.

Она прошептала несколько слов, но так неразборчиво и тихо, что я не смог их разобрать.

– Вы меня спрашиваете, почему мисс Фэрли нездорова и несчастлива сегодня? – продолжал я.

– Нет, – проговорила она быстро, – о нет, я ни о чем таком не спрашивала.

– И все же я скажу вам, хоть вы меня и не спрашивали об этом, – настаивал я. – Мисс Фэрли получила ваше письмо.

В продолжение нашего разговора она стояла на коленях и старательно смывала пятна с могильной плиты. При первых словах моей фразы она отложила свою работу и, не вставая с колен, медленно повернулась ко мне. Продолжение же буквально потрясло ее. Тряпка выпала у нее из рук, губы приоткрылись, а лицо побледнело еще сильнее.

– Откуда вы знаете о письме? – спросила она слабым голосом. – Кто вам его показывал? – Кровь вновь прилила к ее лицу, когда она вдруг поняла, что выдала себя этими словами. Она с отчаянием всплеснула руками. – Я не писала никакого письма, – проговорила она в испуге. – Я ничего не знаю ни о каком письме!

– Нет, – возразил я, – это вы его написали и знаете это. Вы дурно поступили, отправив мисс Фэрли такое письмо. Зачем было пугать ее? Если вы хотели сказать ей что-нибудь важное, вам следовало бы пойти в Лиммеридж-Хаус и самой говорить с молодой леди.

Несчастная опустилась на могильный камень, так что мне было совсем не видно ее лица, и не отвечала.

– Мисс Фэрли будет к вам так же добра и ласкова, как была ее матушка, если у вас хорошие намерения, – продолжал я. – Она сохранит вашу тайну и не позволит причинить вам никакого вреда. Хотите повидаться с ней завтра на ферме или в саду Лиммеридж-Хауса?

– О, если бы я могла умереть и упокоиться рядом с вами! – прошептала Анна Кэтерик, склонившись совсем близко над могильной плитой и обратив, по всей вероятности, свою горячую мольбу к покоящимся под камнем останкам. – Вы знаете, как я люблю вашу дочь из-за любви к вам! О миссис Фэрли! Миссис Фэрли, научите, как спасти ее! Будьте, как и прежде, моей нежной матерью и скажите, как мне следует поступить.

Я видел, как она снова поцеловала камень, как горячо ее руки гладили его холодную поверхность. Это зрелище глубоко тронуло меня. Я наклонился, нежно взял руки бедняжки в свои и попытался успокоить ее.

Все было бесполезно. Она вырвала руки и не поднимала головы от могильной плиты. Испытывая насущную необходимость успокоить ее во что бы то ни стало, я решился воззвать к тому единственному чувству, которое, по всей вероятности, сильнее всего беспокоило ее относительно нашего знакомства: к ее страстному желанию убедить меня, что она сама себе хозяйка и отвечает за собственные поступки.

– Ну полно, полно, – сказал я мягко. – Постарайтесь взять себя в руки, иначе мне придется переменить мнение о вас. Не заставляйте меня думать, что человек, поместивший вас в лечебницу, имел на то…

Следующие слова замерли на моих губах. Стоило мне только упомянуть того, кто поместил ее в сумасшедший дом, как Анна вскочила на ноги. Необыкновенная, изумительная перемена произошла в ней. Ее лицо, до сих пор исполненное трогательной нервной чувствительности, неуверенности и кротости, вдруг омрачилось выражением бешеной ненависти и страха, придавшим ее чертам дикую, неестественную силу. В вечернем сумеречном свете ее глаза расширились, как глаза дикого зверя. Она схватила мокрую тряпку, выпавшую до этого у нее из рук, как будто это было живое существо, которое она могла бы убить, и судорожно сжала ее с такой силой, что несколько капель упало на могильную плиту.

– Говорите о чем-нибудь другом, – прошептала она сквозь зубы. – Если вы не перестанете, я могу выйти из себя.

От кротких мыслей, еще несколько минут назад наполнявших ее голову, не осталось и следа. Стало совершенно очевидно, что впечатление, оставленное в ее душе добротой миссис Фэрли, было не единственным, как я раньше предполагал, сильным впечатлением в ее прошлом. Вместе с благодарным воспоминанием о школьных днях в Лиммеридже она сохраняла в душе мстительное воспоминание об обиде, нанесенной ей заключением в сумасшедший дом. Но кто нанес ей эту обиду? Неужели это на самом деле сделала ее мать?

Тяжело было отказаться от дальнейших расспросов, тем более так близко подобравшись к разгадке, и все же я заставил себя оставить всякую мысль о них. Видя бедную женщину в таком состоянии, с моей стороны было бы жестоко думать о чем-нибудь другом, кроме необходимости восстановить ее спокойствие.

– Больше я не скажу ничего, что может расстроить вас, – сказал я мягко.

– Вам что-то нужно от меня, – сказала она резко и подозрительно. – Не смотрите на меня так. Ну же, говорите, чего вы хотите.

– Только чтобы вы успокоились, а когда возьмете себя в руки, подумали о том, что я сказал.

– «Сказал»? – Она помолчала, повертела в руках тряпку и прошептала: «Что он сказал?» Потом повернулась ко мне и нетерпеливо кивнула. – Почему вы не хотите помочь мне? – спросила она вдруг с гневом в голосе.

– Да, да, я вам помогу, – сказал я, – и вы сразу все вспомните. Я просил вас встретиться с мисс Фэрли завтра и рассказать ей всю правду насчет письма.

– А-а-а, мисс Фэрли… мисс Фэрли… мисс Фэрли…

Простое повторение любимого знакомого имени, казалось, успокоило ее. Лицо ее смягчилось и стало похоже на прежнее.

– Вам не надо бояться мисс Фэрли, – продолжал я. – Письмо не принесет вам беды. Из него она знает уже достаточно много, так что вам не составит труда рассказать ей все остальное. Нет смысла скрывать что-либо там, где скрывать уже почти нечего. В письме вы не называете имен, однако мисс Фэрли поняла, что речь в нем идет о сэре Персивале Глайде…

Не успел я произнести это имя, как она вскочила на ноги и из ее груди вырвался крик, огласивший все кладбище и заставивший затрепетать мое сердце от ужаса. Мрачная тень, только что сбежавшая с ее лица, вновь затмила его, но уже с удвоенной силой. Пронзительный крик и вновь появившееся на ее лице выражение страха и гнева объяснили мне все. Не осталось никаких сомнений. Не мать поместила несчастную в сумасшедший дом. Это сделал человек, чье имя было сэр Персиваль Глайд.

Крик донесся не только до меня. Со стороны каменоломни я услышал, как отворилась дверь в доме причетника, а затем с противоположной стороны я различил голос подруги Анны, женщины в шали, женщины, которую Анна называла миссис Клеменс.

– Иду! Иду! – кричала она из-за деревьев.

Через мгновение показалась миссис Клеменс, спешащая к нам.

– Кто вы такой? – вскричала она, входя на кладбище. – Как смеете вы пугать бедную, беззащитную женщину?

Прежде чем я успел ответить, она уже была подле Анны и обнимала ее.

– Что случилось, моя милая? – спросила она. – Что он вам сделал?

– Ничего, – ответила бедняжка. – Ничего, просто я испугалась.

Миссис Клеменс повернулась ко мне с бесстрашным негодованием, за которое я не мог не уважать ее.

– Мне было бы стыдно, если бы я заслужил ваш гневный упрек, – сказал я. – Но я его не заслуживаю. К несчастью, я испугал эту бедняжку, не желая того. Она видит меня не в первый раз. Спросите ее, и она вам скажет, что я не способен причинить зло ни ей, ни кому бы то ни было другому.

Я говорил очень отчетливо, чтобы Анна Кэтерик могла расслышать мои слова, и я видел, что их смысл дошел до нее.

– Да, да, – сказала она, – он был добр ко мне однажды, он помог мне… – Она прошептала остальное на ухо своей подруге.