Женщина в белом

Она замолчала, притянула меня ближе к себе – бесстрашное, благородное создание! – как сестра коснулась моего лба губами и обратилась ко мне по имени:

– Господь да благословит вас, Уолтер! Подождите здесь и постарайтесь успокоиться. Ради нашего общего блага теперь мне лучше удалиться. Я посмотрю с балкона, как вы поедете.

Она вышла из комнаты. Я повернулся к окну, за которым увидел лишь унылый пустынный осенний пейзаж. Мне было необходимо собраться с силами, прежде чем, в свою очередь, покинуть эту комнату навсегда.

Прошла минута, едва ли больше, когда я услышал звук тихо отворившейся двери и шелест женского платья. Сердце мое бешено забилось, я обернулся. С дальнего конца столовой ко мне приближалась мисс Фэрли.

Она остановилась в нерешительности, когда наши взгляды встретились и она поняла, что мы в комнате одни. Затем с мужеством, которое женщины так часто теряют, столкнувшись с малыми испытаниями и так редко – с крупными, подошла ко мне ближе, необычно бледная и необычно спокойная, пряча что-то в складках своего платья.

– Я ходила в гостиную, чтобы взять вот это, – проговорила она. – Это будет напоминать вам о вашем пребывании в Лиммеридже, о друзьях, которых вы здесь оставляете. Вы говорили мне, что я делаю успехи, когда я рисовала этот пейзаж… И вот я подумала: может быть, вам будет приятно…

Она отвернулась и протянула мне свой рисунок беседки, в которой мы встретились с ней впервые. Бумага дрожала в ее руках, когда она протягивала мне рисунок, и задрожала в моей, когда я его взял.

Я боялся выдать свои чувства и только ответил:

– Я никогда не расстанусь с ним, всю мою жизнь этот рисунок будет самым дорогим сокровищем для меня. Я чрезвычайно благодарен вам и за него, и за то, что вы не дали мне уехать, не простившись с вами.

– О, – сказала она простодушно, – могла ли я поступить иначе после того, как мы с вами провели столько счастливых дней вместе!

– Эти дни, может статься, не вернутся больше никогда, мисс Фэрли, наши жизненные пути расходятся. Но если когда-нибудь настанет время, когда преданность всего моего сердца, всей моей души и все мои силы смогут дать вам минутное счастье или избавить вас от минутного горя, вспомните о бедном учителе рисования, который учил вас. Мисс Холкомб обещала мне это, обещаете ли это и вы?

Грусть расставания тускло мерцала в нежных голубых глазах ее, наполненных слезами.

– Обещаю, – с трудом выговорила она. – О, не смотрите на меня так! Я обещаю вам это от всего сердца.

Я осмелился подойти к ней ближе и протянул руку со словами:

– У вас много друзей, которые любят вас, мисс Фэрли. Ваше будущее счастье является предметом надежд многих из них. Могу ли я сказать при расставании, что оно также является предметом и моих надежд?

Слезы заструились по ее щекам. Одной рукой она оперлась о стол, чтобы удержаться на ногах, а другую подала мне. Я взял ее и крепко пожал. Голова моя склонилась над этой рукой, слезы мои упали на нее, губы мои в эту последнюю минуту прижались к ней – не с любовью, о нет! – с агонией отчаяния.

– Ради бога, оставьте меня! – проговорила она слабым голосом.

С этими умоляющими словами вырвалась тайна ее сердца. Я не имел права слышать их, не имел права ответить на них; эти слова, во имя ее святой беззащитности, изгоняли меня из комнаты. Все было кончено. Я выпустил ее руку из своей. Я больше ничего не сказал. Слезы скрыли ее от моих глаз, я отер их, чтобы взглянуть на нее в последний раз. В изнеможении она села в кресло, положила руки на стол и устало опустила на них свою прелестную головку. Один прощальный взгляд – и дверь закрылась, бездна разлуки разверзлась между нами… Образ Лоры Фэрли отныне стал для меня лишь воспоминанием прошлого.

Рассказ продолжает Винсент Гилмор

(поверенный на Ченсери-лейн)

I

Я пишу эти строки по просьбе моего друга мистера Уолтера Хартрайта. Их назначение в том, чтобы запечатлеть некоторые события, существенно повлиявшие на судьбу мисс Фэрли и происшедшие уже после отъезда мистера Хартрайта из Лиммериджа.

Нет нужды сообщать здесь, являюсь ли я или нет приверженцем обнародования этой достопримечательной семейной истории, важная часть которой предстанет перед читателями в моем повествовании. Мистер Хартрайт взял на себя ответственность за это обнародование, и, как станет очевидно из обстоятельств, о которых здесь будет рассказано, он вполне заслужил право, если таково его решение, поступать по своему усмотрению. Для претворения в жизнь его намерения поведать эту историю читателям наиболее правдивым и занимательным образом необходимо, чтобы ее рассказывали по ходу дела именно те лица, которые имели в описываемых событиях непосредственное участие. Вот чем объясняется мое появление здесь в роли рассказчика. Я присутствовал в Лиммеридже во время короткого пребывания сэра Персиваля Глайда в Камберленде и был очевидцем важных событий, происшедших, пока он оставался в доме мистера Фэрли. Вот почему свой долг я вижу в прибавлении новых звеньев к цепи событий, а начну я свой рассказ с того самого места, на котором его прервал мистер Хартрайт.

Я прибыл в Лиммеридж в пятницу второго ноября.

В мое намерение входило дождаться сэра Персиваля Глайда. Если бы в результате этого визита был назначен день свадьбы сэра Персиваля с мисс Фэрли, я должен был, получив необходимые распоряжения, вернуться в Лондон и заняться составлением брачного контракта.

В пятницу мистер Фэрли не удостоил меня свиданием. Вот уже много лет он болел или, по крайней мере, воображал себя больным; слабость не позволила ему принять меня и в тот день.

Мисс Холкомб была первой из членов семьи, с кем я встретился. Она приветствовала меня у дверей замка и представила мне мистера Хартрайта, который уже несколько месяцев проживал в Лиммеридже.

Мисс Фэрли я увидел только за ужином. Я с огорчением заметил, что она выглядела не совсем здоровой. Это милая, кроткая девушка, такая же любезная и внимательная ко всем, как была ее добрейшая матушка, хотя, между нами, внешне она больше походит на своего отца. У миссис Фэрли были темные глаза и волосы, ее старшая дочь мисс Холкомб мне ее очень напоминает. Весь вечер нам играла мисс Фэрли, правда не так хорошо, как обычно. В вист мы сыграли всего один роббер, что было сущей профанацией этой благородной игры. Мистер Хартрайт произвел на меня благоприятное впечатление, когда нас представили друг другу, но вскоре я убедился, что и он не свободен от некоторых присущих его возрасту недостатков. Есть три вещи, которые теперешние молодые люди не умеют делать: проводить время за вином, играть в вист и говорить дамам комплименты. Мистер Хартрайт не стал исключением из этого правила. Однако во всех других отношениях, насколько я мог заметить при столь недолгом знакомстве, он показался мне скромным и весьма воспитанным молодым человеком.

Так прошла пятница. Я не стану говорить здесь о более серьезных вопросах, которые занимали меня весь тот день: об анонимном письме к мисс Фэрли, о мерах, которые я счел нужным принять, когда мне стало известно о нем, и о моей убежденности в том, что сэр Персиваль Глайд охотно предоставит нам все необходимые разъяснения обстоятельств этого дела, – обо все этом было подробно рассказано моим предшественником.

В субботу мистер Хартрайт уехал еще до того, как я сошел к завтраку. Мисс Фэрли весь день не выходила из своей комнаты, а мисс Холкомб, как мне показалось, была не в духе. Дом был уже не тот, что при мистере и миссис Филипп Фэрли. Утром я пошел прогуляться по тем местам, которые впервые увидел, когда приехал в Лиммеридж по делам семьи, лет тридцать тому назад. Все стало другим.

В два часа мистер Фэрли прислал слугу сообщить, что он чувствует себя в состоянии принять меня. Вот уж он-то не изменился с той поры, когда я увидел его впервые. Говорил он, как всегда, о себе, о своих больных нервах, удивительных монетах и своих бесподобных гравюрах Рембрандта. Стоило мне только заговорить о деле, приведшем меня в Лиммеридж, как он закрыл глаза и сказал, что я «расстраиваю» его. Я же, однако, продолжил «расстраивать» его, снова и снова возвращаясь к этому предмету. Мне удалось убедиться лишь в том, что на брак своей племянницы он смотрит как на решенный вопрос, что этот брак благословил мистер Фэрли и он сам, что это прекрасная партия для мисс Фэрли и что лично он будет крайне рад, когда все связанные с предстоящей свадьбой хлопоты будут позади. Что же касается брачного контракта, то, если я обсужу его с племянницей, а затем изучу дела семейного архива настолько подробно, насколько сочту необходимым, и подготовлю документ, ограничив его непосредственное участие в этом процессе как опекуна единственным «да», произнесенным в нужный момент, он, разумеется, с величайшим удовольствием пойдет навстречу и мне, и всем другим во всех вопросах. А пока же он, несчастный страдалец, – разве я не вижу этого сам – вынужден оставаться в своей комнате. Неужели он заслуживает, чтобы ему докучали? Нет. Так почему же его не оставят в покое?

По всей вероятности, меня должно было бы удивить подобное полное самоотречение мистера Фэрли от обязанностей опекуна, если бы я не был досконально знаком с делами семьи и не помнил, что мистер Фэрли человек одинокий и, следовательно, не имеет другого интереса, кроме как распоряжаться поместьем до конца собственной жизни. А посему не был ни удивлен, ни разочарован результатами нашей встречи. Мистер Фэрли вполне оправдал мои ожидания, и все тут.

Воскресенье прошло очень скучно. Я получил письмо от поверенного сэра Персиваля Глайда. Он уведомлял меня, что ознакомился с копией анонимного письма, которую я отправил ему, сопроводив ее необходимыми пояснениями. Мисс Фэрли присоединилась к нам после полудня, бледная и подавленная, непохожая на саму себя. У нас состоялся небольшой разговор, и я осмелился коснуться деликатного вопроса о сэре Персивале. Она слушала меня молча. Она охотно поддерживала все другие темы разговора, но уклонилась от этой. Я начал сомневаться, уж не сожалеет ли она о своей помолвке, как это часто случается с молодыми леди, к которым сожаление приходит в самый последний момент.

В понедельник приехал сэр Персиваль Глайд.

Он показался мне очень привлекательным мужчиной и внешностью, и манерами. Он выглядел несколько старше, чем я ожидал; небольшие залысины надо лбом, довольно изможденное лицо, однако он был подвижен и весел, словно юноша. Мисс Холкомб он встретил с восхитительной сердечностью и непринужденностью, а когда она представила ему меня, он заговорил со мной так любезно, что мы тотчас сошлись, как старые друзья. Мисс Фэрли не было с нами, когда он приехал, но она вошла в комнату через десять минут. Сэр Персиваль встал и поздоровался с ней с совершеннейшей грацией. Его очевидная озабоченность плохим самочувствием молодой девушки, вызванная переменой в ее внешности, была высказана им с нежностью и уважением, необыкновенная деликатность в его голосе, тоне и обращении в равной степени делала честь как его воспитанию, так и его здравому смыслу. В свете всего вышесказанного я был несколько удивлен, что мисс Фэрли чувствовала себя в его обществе смущенно и скованно и воспользовалась первой же возможностью уйти из комнаты. Сэр Персиваль, казалось, не заметил ни ее сдержанного приема, ни ее поспешного бегства. Он не навязывал своего внимания мисс Фэрли, пока та оставалась с нами, и не смутил мисс Холкомб ни единым замечанием по поводу ее ухода. Его такт и манеры оставались на высоте как в этом, так и во всех других случаях во все время его пребывания в Лиммеридже.

Как только мисс Фэрли покинула комнату, сэр Персиваль тотчас сам начал разговор об анонимном письме, избавив нас от смущения подступиться к столь щекотливому вопросу. По пути из Хэмпшира он останавливался в Лондоне, видел своего поверенного, прочел отосланные тому документы и поспешил в Камберленд, желая как можно скорее предоставить нам самое полное разъяснение, какое только возможно дать при помощи слов. Услышав это, я протянул ему оригинал письма. Он поблагодарил меня, но даже не захотел взглянуть на него, ссылаясь на то, что видел копию и готов оставить оригинал в наших руках.

Сделанное им объяснение было столь очевидно и удовлетворительно, как я того и ожидал.

Миссис Кэтерик, сообщил он нам, в прошлом проявила преданность и оказала много услуг членам семьи сэра Персиваля и ему самому, в силу чего он чувствовал себя в долгу перед ней. Она была несчастна вдвойне, поскольку вышла замуж за человека, который в скором времени бросил ее, и имела дочь, чьи умственные способности были расстроены с самого юного возраста. Хотя после замужества миссис Кэтерик переехала в ту часть Хэмпшира, которая находилась очень далеко от поместья сэра Персиваля, он старался не терять ее из виду. Его дружеское расположение к бедной женщине многократно усилилось благодаря восхищению терпением и мужеством, с которыми та переносила все ниспосланные ей несчастья. С течением времени симптомы умственного расстройства ее несчастной дочери стали настолько очевидными, что необходимо было поручить девушку медицинскому попечению. Эту необходимость признавала сама миссис Кэтерик, однако в силу предрассудков, распространенных в ее сословии, не могла допустить, чтобы ее дочь, как простую нищенку, поместили в общественный сумасшедший дом. Сэр Персиваль отнесся к этому предрассудку с уважением, с каким он вообще относился к любому проявлению благородной независимости чувств в представителях всех классов общества, и решил выказать свою благодарность миссис Кэтерик за преданность интересам его семьи, взяв на себя расходы по содержанию ее дочери в одной заслуживающей доверия частной клинике. К огорчению ее матери и самого сэра Персиваля, несчастной девушке стало известно о его участии в этом деле, которого потребовали от сэра Персиваля обстоятельства, и прониклась к нему сильнейшей ненавистью и недоверием. Очевидно, к одному из проявлений этой неприязни, принимавшей у нее разные формы еще в сумасшедшем доме, следовало отнести и анонимное письмо, написанное несчастной после ее побега. Если его объяснения не кажутся мисс Холкомб и мистеру Гилмору, которые хорошо помнят содержание письма, убедительными или они пожелают ознакомиться с другими подробностями относительно частной клиники (адрес он упомянул, так же как и имена и адреса двух докторов, на основании заключений которых девушка была помещена в сумасшедший дом), он готов дать любые дополнительные разъяснения и пролить свет на любую неясность. Он исполнил свой долг в отношении несчастной девушки, поручив своему поверенному не жалеть никаких средств, дабы отыскать беглянку и вновь препоручить ее заботам докторов, и теперь больше всего желал бы исполнить свой долг по отношению к мисс Фэрли и ее родным так же прямодушно и честно.

Я первым ответил ему. Мне было совершенно очевидно, как я должен поступить. В том-то и состоит красота юриспруденции, что она может оспаривать любое показание любого человека независимо от обстоятельств и формы, в которых оно было сообщено. Если бы мне официально было поручено возбудить дело против сэра Персиваля Глайда на основании его собственного заявления, я, вне всякого сомнения, мог бы сделать это. Однако мои обязанности в данном случае не простирались так далеко. Я должен был лишь взвесить только что услышанное объяснение, отдав должное уважение высокой репутации джентльмена, предоставившего его, и решить по совести, были ли обстоятельства, изложенные сэром Персивалем, за него или против. Я был совершенно убежден, что они были определенно за него; в соответствии с этим я во всеуслышание объявил, что, по моему разумению, его объяснение является бесспорно исчерпывающим.

Пристально посмотрев на меня, мисс Холкомб произнесла несколько слов со своей стороны в том же роде, однако произнесла их с какой-то неуверенностью, что, на мой взгляд, было не вполне оправданно в свете услышанного. Не возьмусь утверждать, заметил ли это сэр Персиваль или нет. Думаю, что заметил, поскольку он снова вернулся к затронутой в нашей беседе теме, хотя мог бы, не нарушая приличий, прекратить разговор.

– Если бы мое незамысловатое объяснение было адресовано исключительно мистеру Гилмору, – сказал он, – я счел бы излишним повторное обращение к обстоятельствам этого неприятного дела. Я надеялся, что мистер Гилмор, как джентльмен, поверит мне на слово, и теперь, когда он и в самом деле оказал мне такую честь, обсуждение этой темы между нами должно быть окончено. Но с дамой я вынужден вести себя иначе. Я считаю себя обязанным представить ей – чего не стал бы делать ни для одного мужчины – доказательства истинности моих слов. Вы не можете требовать этих доказательств, мисс Холкомб, но я все же полагаю, что таков мой долг по отношению к вам и особенно по отношению к мисс Фэрли. Покорнейше прошу вас тотчас же написать матери несчастной девушки, миссис Кэтерик, с просьбой подтвердить объяснение, которое я вам только что дал.

Я заметил, что мисс Холкомб изменилась в лице, – по-видимому, она почувствовала себя неловко. Предложение сэра Персиваля – как бы деликатно оно ни было изложено – показалось ей, как, впрочем, и мне, легким намеком на ее собственную нерешительность, прозвучавшую несколько ранее в голосе девушки.

– Надеюсь, сэр Персиваль, вы не настолько несправедливы, чтобы заподозрить меня в недоверии к вам? – проговорила она быстро.

– Конечно нет, мисс Холкомб. Свое предложение я сделал единственно из уважения к вам. Простите ли вы мое упрямство, если я все же осмелюсь настоять на своем?

Сэр Персиваль подошел к письменному столу, придвинул к нему стул и раскрыл ящик с письменными принадлежностями.

– Прошу вас. Написав эту записку, – сказал он, – вы чрезвычайно обяжете меня. Это не займет у вас более пяти минут. Задайте миссис Кэтерик всего лишь два вопроса: во-первых, с ее ли позволения ее дочь была помещена в сумасшедший дом и, во-вторых, заслуживает ли участие, которое я принял в этом деле, благодарности ко мне со стороны миссис Кэтерик? Мистер Гилмор более не беспокоится по поводу этого неприятного дела, не беспокоитесь и вы – так успокойте же и меня, напишите эту записку.

– Вы заставляете меня уступить вашей просьбе, сэр Персиваль, хотя я предпочла бы отказать вам. – С этими словами мисс Холкомб встала со своего места и подошла к письменному столу.

Сэр Персиваль поблагодарил ее, подал ей перо, а затем отошел к камину, где на ковре лежала маленькая левретка мисс Фэрли. Он протянул руку и добродушно позвал собачку:

– Иди ко мне, Нина. Ведь мы помним друг друга, правда?

Левретка, трусливая и упрямая, как все комнатные собачонки, испуганно взглянула на него, отпрянула от его руки, жалобно заскулила, задрожала и спряталась под кушетку. Едва ли можно предположить, что сэра Персиваля вывел из себя такой пустяк, как прием собаки, оказанный ему, однако я заметил, что он поспешно отошел к окну. Вероятно, порой сэр Персиваль бывает очень раздражительным. Если так, я его понимаю. Я и сам временами бываю крайне раздражительным.