Точка бифуркации

Точка бифуркации
Юлиан Климович

История двух школьных приятелей, в которой рассказывается о цене жизненного выбора.

Юлиан Климович

Точка бифуркации

Встреча четвертая

Звонок затрещал как сумасшедший. Моя рука инстинктивно дернулась от кнопки и сама залезла поглубже в карман джинсов, как бы прячась и стыдясь за невольно устроенный трам-тарарам. От неожиданности мне показалось, что звенит в подъезде, так, будто сработала сигнализация в овощном магазине. Не знаю почему, но вспомнился именно овощной на первом этаже нашего дома, где мы жили с родителями, пока я не пошел в первый класс. В этом классическом советском магазине кроме гнилой картошки, бочки квашеной капусты и трехлитровых банок с томатным соком, да зеленых помидоров в июле и зеленых же бананов под Новый год никогда ничего не было. Вот именно так – громко, верещливо звенела сигнализация, когда утром, без десяти девять, толстая задумчивая заведующая снимала его с охраны.

Я стоял на темной площадке перед дверью профессорской квартиры и с опаской смотрел на кнопку сумасшедшего звонка. Здесь я был впервые. Когда Профессор по телефону сказал, что они поменяли старую квартиру на побольше, мне непременно захотелось заехать к нему.

За дверью, в которой на уровне глаз темной полоской чернела небольшая прорезь, послышались шаги, затем шорох и скрежет металла. Голос Профессора сначала уговаривал замок открыться, но тот не поддавался. Затем он перешел к угрозам, и это, похоже, подействовало, что-то звякнуло-щелкнуло, и дверь наконец распахнулась. Из сумрака коридора на меня настороженно смотрел Профессор. Он сделал приглашающий жест рукой, и я вошел, закрывая за собой старую, выкрашенную суриком, немного перекошенную дверь с прилепившимся к ней изнутри, тоже крашеным-перекрашенным, почтовым ящиком. В луче света, пробивающегося из окна, видимо спальни, весело плясала пыль, а воздух тут же принялся рассказывать мне с помощью запаха сыроватых стен, впитавших в себя за многие десятилетия дым дешевого курева и вчерашних щей, нелегкую историю коммунальной квартиры в старом рабочем районе Ленинграда. Профессор зажег свет в прихожей, и я увидел его, немного пополневшего, чуть поседевшего, с желтыми от дыма сигарет усами.

– Здорово, Профессор. Ты, как я посмотрю, поправился, подобрел, а то таким дрыщём всегда был…

– А ты, Тёма, все такой же прямой и непосредственный, – он пожал мою протянутую руку, которая мгновенно вынырнула из кармана ему навстречу. Сложив руки на груди, он, в свою очередь, внимательно разглядывал меня. – Заходи. Вот тебе тапочки, разувайся. – Профессор подтолкнул мне ногой когда-то замшевые стоптанные тапки.

– Благодарю. Где у тебя ванная?

Профессор кивнул головой, показывая направление куда-то в дебри изломанного коридора, который грязно-красным аппендиксом расплывшихся обоев отходил от просторной, но давно не ремонтированной прямоугольной прихожей. Еще у нее по всем четырем сторонам имелись двустворчатые двери: одна входная, на лестничную клетку, с которой я только что вошел и три – в комнаты. Надев тапки, которые почему-то прилипали к полу, я пошел искать ванную, которая оказалась в плачевном состоянии, как и все, что пока я здесь видел. Сердито погудев для приличия, облезлый, весь в подтеках смеситель выдал струйку чистой теплой воды, скатившейся по ладоням в ванну, в которой я бы даже не отважился оставить охлаждаться бутылки с пивом, не говоря уже о том, чтобы наступить туда голой ногой. На бортике ванны, прислоненная к стене, стояла почти новая деревянная решетка, на которую, видимо, как на помост, вставали, когда принимали душ. Полотенце, сиротливо-серо висевшее на крючке, который, в свою очередь, болтался на единственном гвозде, криво вбитом в дверной косяк, не вызывало желания воспользоваться. Руки сами собой брезгливо стряхнулись, и я пошел на кухню.

– А чего так холодно у тебя? – меня невольно передернуло, когда я сел на стул, показавшийся ледяным.

– Мы подключены к заводской котельной, а ей за долги отключили газ, но говорят, что город сегодня-завтра заплатит, и тогда отопление включат. Вроде бы так, хотя я не уверен.

– Хорошо, а чай-то у тебя почему холодный, Профессор? – вопрос получился практически риторический.

Меня удивляла эта дурацкая интеллигентская беспомощность. Вот сидит он у себя на кухне, в которой старые рамы рассохлись и не закрываются до конца. В щели кое-как натолкана почерневшая от сажи и времени вата, пыльные дорожки на растрескавшейся и облупившейся краске подоконника указывают на маршруты сквозняков, дующих из высокого окна с давно немытыми стеклами. Никем не ремонтируемый, будто кочующий вместе с Профессором из квартиры в квартиру, вечно протекающий кран упорно создает причудливый желто-оранжевый рисунок в старой раковине, а кухонные навесные шкафчики от гарнитура уже два года с момента переезда Профессора из старой двушки в эту просторную сталинскую трешку, невостребованно стоят вторым этажом на напольных шкафах, создавая вид мебельного склада. “И при всем при этом он сейчас начнет рассуждать о судьбах мира, философ, блин”, – с легкой неприязнью, направленной не в целом на Профессора, а вот на эту его привычку говорить и ничего не делать, подумал я. “К чему эти все разговоры, если он не может справиться с квартирой, которая, похоже, скоро их всех переварит и выплюнет из себя. Он даже чай нормальный налить не может. Хотя Лариса не такая, она просто так не сдастся. Наверное “пашет” все время напролет, может она и вытянет их из этого болота. Вообще-то эта квартира ее мечта, Профессору-то она нахрен не сдалась, он и в “двушке” хорошо себя чувствовал. Только хватит ли сил? Поживем, увидим”, – решил я.

– Заварка старая жидкая, вот и пришлось много налить.

– Что же ты мне старый чай наливаешь? Завари свежий, – я отодвинул от себя чашку с обиженно звякнувшей в ней ложечкой.

Профессор послушно поднялся, поджег под чайником газ и пошел выливать заварник в туалет. Послышался звук смываемого унитаза. Судя по звуку, и с ним тоже что-то было не так. Моя левая рука лежала на колене, в то время как правая суетливо елозила по поверхности стола, нащупывая пальцами крошки, шкурки от колбасы, обходя лужицы холодного липкого чая, скользкие жирные пятна.

– Слушай, Профессор, а чего Лариса нормально относится вот к такой обстановке?

– Какой? – не понял вернувшийся Профессор.

– Ну, что ты сидишь дома, а у тебя тут срач такой, даже шкафчики не можешь повесить, элементарную мужскую работу по дому не делаешь?

– Тема, ты просто не представляешь какой объем работы мы проделали, а сколько денег угрохали на размен.., – Профессор красноречиво махнул рукой, – теперь вот без денег второй год сидим, все долги раздаем. Лариса день и ночь работает. Мы же все-таки большое дело сделали – переехали в большую квартиру. После нашей смерти все сыну и внукам достанется.

– А сын где, внуки? – совершенно искренне поинтересовался я. “Может я чего-то не знаю по поводу внуков?” – засомневался я на секунду.

– На работе, – он вздохнул.

– И внуки тоже на работе?

– Да нет, – протянул Профессор, – про внуков я так, на будущее сказал.

– Что так вздыхаешь тяжело? Он институт бросил что ли?

– Нет, закончил. Просто работа дерьмовая, по ночам в игровом клубе администратором работает, – Профессор помолчал немного, разминая сигарету в пальцах, и продолжил, печально глядя в окно, – ужас, исхудал весь, осунулся. Жалко парня.

Это его бабское “ужас, исхудал весь”, резануло ухо. Что-то с ним происходило не то, такое впечатление, что он морально надорвался с этими переездами, хотя его доля участия во всем этом процессе, я думаю, была небольшой. Конечно, сидеть без денег почти два года, занятие не самое приятное, но не смертельное. В конце концов, они приобрели хорошую квартиру, пусть пока в плачевном состоянии, но они же не просто знали, на что идут, они очень хотели этого.

– Ну, по молодости все мы занимались вредными для здоровья вещами, и ничего, живы. Это понятно.

“Такой же ботан, как и его отец. Почему не в мать пошел?” – подумал я, а вслух спросил: “Я спрашиваю, почему ты нихрена не делаешь в доме?”

– Сколько сил у Ларисы ушло на подбор вариантов, чтобы расселить эту коммуналку, – не слушая меня, продолжил Профессор, – а я паковал все, распаковывал, – он засунул под усы сигарету и прикурил от сломанной спички. Да, вот еще не до всего руки дошли. Главное, я книги все расставил по шкафам. Я же сам здесь все шкафы смонтировал. Пойдем, покажу, – Профессор встал и приглашающе, вполоборота ко мне пошел в коридор, из которого большие двойные двери вели в зал. Я с неохотой встал.

– Сейчас чайник закипит, – проговорил я немного недовольно.

– У него свисток, я услышу. Кроме того, надо минут десять подождать пока чай заварится.

“Зануда. Каким был, таким и остался”. Мне совершенно не хотелось смотреть на его книги, которые я видел уже двести раз. “Политолог – это призвание”, – всегда любил повторять он. Профессор не являлся настоящим профессором, я даже не знаю, есть ли у него какое-нибудь научное звание. Мы его еще в школе так прозвали за хорошую учебу и за то, что он всегда давал списывать. Он сейчас, да и вообще всю свою трудовую жизнь, работал на кафедре философии в одном техническом ВУЗе. По нескольку часов в неделю преподает первокурсникам политологию, параллельно занимаясь написанием книги по каким-то философско-политическим вопросам. Эта книга должна стать основой для его докторской диссертации. Студенты, далекие от гуманитарных проблем и мыслей, совершенно с оловянными глазами сидят на его лекциях, и то только те, которые не спят в этот момент. Профессор с пониманием относится к слабостям молодых людей и обычно ставит всем зачеты только за то, что они присутствовали на более чем половине его лекций. Изучая физику, математику, химию, а затем механику, сопромат и технологические процессы чего-то там, сложно проникнуться важностью вопросов устройства государства и его политической системы и уж совсем невозможно разобраться в философских категориях какого-нибудь Канта или, прости господи, Фейербаха. Вот чего Профессор не выносит, так это когда на зачет вчерашние школьники приходят нетрезвые. Случалось это, правда, всего несколько раз, по его словам. Последствия для таких студентов оказывались самые печальные. Профессор тут же выгонял их, и они потом долго, уже много раз пожалевшие о содеянном и раскаявшиеся, ходили и клянчили у него зачет. Кстати, именно эти студенты в итоге лучше всего знали его предмет.

Зал оказался светлой, в три высоких окна, комнатой площадью метров двадцать пять. Его две стены поблескивали идеально чистыми стеклами книжных полок высотой по три метра.

– Высота полок три метра? – уточнил я свои прикидки.

– Ага. Видишь, сколько книг вошло? – с восхищением спросил Профессор. – Помнишь, как на старой квартире они у меня в стопках по углам стояли?

– Помню, помню. Теперь у тебя настоящий праздник души, вот даже еще место осталось, – и я показал на пару еще пустых полок.

Засвистел чайник, и Профессор, дымя сигаретой, побежал на кухню заваривать чай. Я прошелся по залу, выглядывая в окна, затем осмотрел оставшиеся две комнаты. Вообще квартира мне понравилась. Она была не такой большой, как показалась вначале, но все равно достаточно просторной и светлой. Квартира располагалась в торце дома, поэтому окна ее выходили на три стороны. Мебели, перевезённой из старой двушки, катастрофически не хватало на такое пространство. Создавалось впечатление разряженности. В спальне посередине одиноко стояла двуспальная кровать, которая явно гордилась своим центральным положением, загнав платяной шкаф за дверь в угол, из-за которого его сейчас почти не было видно, а огромный фикус, гордость Ларисы, сиротливо зеленел у окна. В спальне сына кровать тоже занимала доминирующее положение, а прочие немногочисленные предметы мебели испуганно жались к стенкам. “Кровать посередине, это что-то из Ларискиного подсознания”, – отметил я для себя. Впечатление обжитого и насиженного места в комнате сына Профессора производил только угол со столом, на котором стоял огромный монитор с беспроводными клавиатурой и мышкой. Здесь не было книг. Небольшой по нынешним временам телевизор, единственный на всю квартиру, стоял в зале на столике, в простенке между двумя окнами. Напротив, как бы внимательно всматриваясь в его черный мертвый экран, стояло два округлых зеленых кресла. Эта троица составляла неразрывную компанию как на старой квартире, так теперь и здесь. “Похоже, только им здесь и комфортно. Наверное, потому что они банда”, – подумалось мне. Даже книги, любимицы Профессора, недовольно смотрели из-за стекол своих шкафов. Влажность квартиры, забираясь под корки и между страниц, впитываясь в бумагу, поселяла плесень, которая медленно съедала их.

Вернулся Профессор, докуривая сигарету, присел на подлокотник кресла, взглянул на меня. В левой руке он держал тяжелую хрустальную пепельницу.

– Все посмотрел? – прокручивая сигарету и снимая пепел с кончика о  бортик пепельницы, спросил он.

– Посмотрел. Дел еще у вас много с этой квартирой. Начать, да кончить. Денег уйму нужно. Ты на кафедре своей сколько получаешь?

– Копейки.

– Тяжело вам придется.

– Ничего, прорвемся. Я сейчас начну ремонтом заниматься, долги отдадим и все деньги пустим на ремонт. Теперь только бы здоровья хватило на все: на книгу, на квартиру. Мне тут “зарубили” ее, – голос его дрогнул. В нем слышалась плохо скрываемая обида и растерянность. – Представил на рецензию, а ее “зарубили”.

– Ну, ничего, спать не будешь, вот тебе еще восемь часов к суткам, – в шутку предложил я.

– Мы не можем долго не спать, потому что нам постоянно надо приникать к своей первооснове. Помнишь легенду об Антее? – совершенно серьезно ответил Профессор.

– Не, что-то смутное крутится в голове, но вспомнить не могу. Это из Библии что ли?