Magnum Opus

Сонные норы сурков
Полынья и солёная прорубь
Красные ветки травы
Выросли на солёной трясине
И где-то в конце пути
За солёными каплями пота
Склоны красной горы
Богдо.

Скала

Воздух как стекло. Одинокая муха равномерно жужжит минуту, повиснув над серединой ржавой пластины стола, и вылетает через пустое окно. Я подозреваю, что она следит за мной. Каждое утро после завтрака она залетает ко мне. Издали доносится протяжный скрип, будто в доме великана сквозняком потянуло чугунную дверь на кривых петлях. Миска с остатками утренней каши стоит передо мной на краю стола, рядом лежит ложка.

В кружке два глотка тёплой, пахнущей ржавчиной воды. Пью медленно, растягивая счастье, представляю, что это река: шевелят плавниками серебристые рыбы, на поверхности покоятся круглые листья кувшинки, тягуче колышется подводная трава, песчинки кружатся в завихрениях у самого дна, русалки снуют гибкими тенями. Полупрозрачная рябь отблесками, словно чешуя, покрывает прекрасное жидкое тело речного существа.

Вот последняя капля протекла в горло, и через секунду мысли о жажде снова настойчиво лезут в голову. У меня есть на этот случай средство. Там, в голове, я их загоняю в тёмный чулан и запираю шваброй. На какое-то время это помогает.

Преодолевая пластичную инертность свинца, заменяющего мне кровь, я поднимаюсь и шагаю к скамье у стены. Посуда остаётся на столе. Она просто исчезнет, когда я отвернусь. Или отнесу позже сам. Когда встаёшь, начинаешь двигаться – возвращается недомогание: в икрах покалывает, тоскливо тянет нерв, ломит в суставах, ноги ватные, пульс стучит молотком в висках. От этого я снова чувствую вязкий ток времени. Сделав несколько шагов, опускаюсь на скамью у стены.

Сколько я уже тут? Цепочка дней уходит вдаль, к пыльному терракотовому горизонту. Могу только сказать, что не всегда был здесь.

Комната просторная, очертания трудно описать языком геометрии. Гнутые углы, один большой оконный проём слева. Стены из камня и глины. Таких нор в скале – без счёта. И, думается, не все они пусты. Но увидеть другого, не говоря о том чтобы перекинуться словом, невозможно.

Однако… как-то утром я услышал стук. В стену долбили с другой стороны чем-то тяжёлым. Я догадывался, что там кого-то подселили: последние дни из-за стены то и дело доносилась возня… Спустя некоторое время в неровном проёме, пробитом в стене, появился человек – лохматый, потный, с ломом в руках. Смотрит ошалело на меня, раздувает ноздри, как бык на корриде.

– Привет, – говорю. – Как дела?

Он застыл на секунду, моргая широко раскрытыми южными глазами. Потом затараторил, жестикулируя. Я ни слова не мог разобрать.

– Извини, я тебя не понимаю.

Человек хлопнул себя ладонью по лбу и засмеялся. Смех незаметно перешел в слёзы… Осознал напрасность усилий. Это хорошо, полезно. Отрезвляет.

А стена стала понемногу зарастать свежей глиной, и через пять минут дыра закрылась. Только старым шрамом белеет до сих пор округлое пятно размером с бельевой таз.

На скамье можно отдышаться. Ломота в суставах утихает. Смотрю в окно: слева и справа две гряды жёлто-бурого песчаника высотой с пяти-шестиэтажный дом. Глыбы неровные, края торчат в разные стороны. Формация вряд ли естественная, но время и ветер обтесали камень, вписав его в ландшафт. Перед скалой между грядами пустырь – красноватая глина, покрытая пудрой мелкого песка. Гравий, перекати-поле. Откуда здесь перекати-поле? Видно, приносит ветром через стену. Может быть, ночью. В глиняной пыли редко увидишь сороконожку или другую мелкую тварь. Гряды лучами расходятся в разные стороны. В получасе ходьбы от скалы на пустыре появляются камни: меньше, потом больше, потом валуны, глыбы. Навалены так плотно, что не пройти. А если и найдёшь извилистую тропку между ними, боишься потеряться – настолько одно место похоже на другое. Короче, не убежишь. И есть ли куда бежать?

Сегодня мне предстоит прогулка до этих самых валунов. Там, среди них, появляются гости, каждый раз в новом месте. Среда, полдень – время свидания. Дубовая тачка с кривыми колёсами ждёт у двери.

* * *

Через три часа возвращаюсь под палящим солнцем. Обливаюсь потом. Дед на тачке то кряхтит и охает, подпрыгивая на ухабах, то успокаивается, когда дорога ровная. Разглядывает заусенцы на толстых жёлтых ногтях. В пути мы не разговариваем.

Добрались, наконец, до скалы, испещрённой дырками окон. Ловлю на себе взгляд – быстро поднимаю глаза: ни души, лишь глухая темень оконных проёмов.

Высеченный в скальной породе тоннель ведёт к лифту, заходим внутрь. Каменная кабина вздрагивает, поехали. Пока едем, трос под нами выводит скрипучие рулады. Наконец, кабина дёрнулась и замерла. Ржавые двери медленно разъезжаются, выпуская в коридор. Полсотни метров по пустому коридору под звук шагов и скрип колёс, отражающийся от голых каменных стен, и я загоняю тачку в комнату. Пересаживаю деда на скамью, подпираю его столом, чтобы не свалился на пол. Входная дверь задвигается сама.

Подхожу к окну раздачи, нажимаю кнопку. Через минуту глухой звон металла о глину – отодвигаю заслонку, вынимаю из ниши железную миску с кашей, кружку с водой. Ставлю кашу и кружку перед дедом, сам сажусь рядом и жду.

Дед медленно разгибается, тянется непослушной рукой к ложке. Странно шевелит пальцами. Но ложку всё-таки ухитряется схватить. Зачерпывает кашу, пробует потрескавшимися губами.

– Другое дело, – говорит, наконец, – так можно жить.

Голос у гостя всегда поначалу механический, как у куклы.

– Каша – она и есть каша, – отвечаю я. – Я и забыл, что у неё есть вкус. Что, ваша хуже?

– Наша как тухлая болотная тина, – вдумчиво отвечает дед Семён, глядя в окно. Туда, где жёлтые камни сливаются с жёлтым небом.

Минут двадцать он сосредоточенно чавкает моей кашей, цедит воду из кружки и смотрит в окно. Приходит в себя. Вот уже движения более плавные. Откладывает ложку.

– Ну что, рассказывай, – говорю я. – Как у вас?

– Да как, – отвечает дед. – Всё так же. Стрекоза ожеребилась.

– И что жеребёнок?

– Ускакал в поле. Заржал, махнул хвостом, и видали его.

Пауза.

– Как баба Настя?

– А Настя вторую уж неделю в пещере.

– В пещере?

– Дымный шувгарь на холмах проснулся, – отвечает дед, озадаченно разглядывая мозолистую руку, которой только что держал ложку. – Бабка пошла за коровой, чтобы загнать на ночь в стойло, а та прёт и прёт от дома. Дура, опять бородатого испугалась. А потом трава и загорись. Не успели они вернуться. Я залез на крышу и махал, пока их было видно сквозь дым. Тут бабка и погнала её к пещерам. Потому что трава занялась, а за ней и воздух. Знаешь, как оно бывает. А в пещере вода сочится с потолка. Глубже, понятное дело, мертвяки. Но хоть не сгоришь!

– А как сам?

– Дома сижу, не выхожу. Из болота гады ползут, бородатый их дери. Я, конечно, заперся на все засовы. Так они через дымоход лезут. Ночью глаза открываю – один уже сидит у кровати, за руку меня держит. Холодный…

– И что ты?

– Схватил, что рука нащупала… Разделочную доску. И долбанул ему по спине. Вмазал как следует! Развалился, гад, на куски студня. Вроде как прокисший холодец. Непрочная субстанция. После того случая заткнул я дымоход газетами и соломой. Теперь ночью замерзаю, печку-то не затопишь.

– А Стрекоза? Ты её в дом не взял?

Дед поник головой.

– Не взял.

– А что она?

– Поутру выглядываю: стоит, к столбу привязанная. Гарь, дым… Осина горит за ней четвёртый день. Трава вокруг выгорела вся, но нет-нет да и займётся снова, как ветер с горы… Бывает, успокоится, заснёт. А потом снова дёрнется, затрясёт гривой, ударит копытом – земля с горелым дёрном летит во все стороны. Ржёт страшно.

– Ясно, – говорю. – А что в дом не берёшь?

– Не велит тот, сквозь которого видно. Третьего дня приходил в зеркало. …Но это я тебе совершенно точно говорю: каша тут знатная. Так можно жить.