Автобиография. Вместе с Нуреевым

– Но когда же и как вы оказались в Ленинграде? – нетерпеливо ерзая на стуле, спросил во время очередного интервью с Нуреевым иностранный журналист.

– Мне нужно было скопить три тысячи рублей, и я устроился работать в артель сапожников. Дважды в неделю я обучал их танцу. Это было начало моей карьеры, – смеясь отвечал Нуреев.

– Из Башкирии в Москву поезд ехал три дня. У меня было спальное место, так что все хорошо, доехал я с комфортом. А потом целый день с чемоданом стоял на вокзале, ожидая поезда, который доставит меня в Ленинград.

Примечательно, что в «Автобиографии» Рудольф Нуреев вспоминает этот эпизод несколько иначе: «На вокзале в Москве я посмотрел расписание поездов на Ленинград, они отправлялись чуть ли не каждые тридцать минут. Меня охватила паника. Какой выбрать? Где сидеть? Слишком судьбоносным было мое предприятие. В конце концов, я заскочил в первый попавшийся вагон».

Шестнадцать часов между Ленинградом и Москвой – именно столько ехал поезд. Мгновением или вечностью показалось Рудику это время? Какая, в сущности, разница? Ведь в итоге мечта Рудольфа Нуреева воплотилась в жизнь. И случилось это 17 августа 1955 года.

Явь ли это, сон ли? Он так стремился сюда, а в самый ответственный момент вдруг оробел и задержался у входа. Улица Росси. Ленинградское хореографическое училище, двумя столетиями ранее «Танцовальная Ея Императорского Величества школа», основанная императрицей Анной Иоанновной[8 - Российская императрица из династии Романовых.] с легкой руки французского танцмейстера Жан-Батиста Ланде.

Едва ли восемнадцатилетнего юношу, каким был в ту пору Рудольф Нуреев, могла занимать жизнь какого-то там Ланде. Соученики Рудольфа уверяют: в балетную школу приехал он не особенно начитанным и образованным. Годы спустя общаясь с журналистами, Нуреев с удовольствием будет рассказывать о том, с каким увлечением читает биографию писателя Федора Михайловича Достоевского, и признается: «В России я был слишком занят танцами, театром, музыкой. Не было времени на литературу. Кроме того, в России многие вещи навязывались. При таком давлении уже не хотелось читать ни Толстого, ни Пушкина, ни Чехова».

Тем не менее многое в судьбах Ланде и нашего героя кажется схожим: оба познали нужду, оба были без ума от музыки, оба танцевали, ставили спектакли и занимались обучением молодой поросли. Но если у Жан-Батиста все было позади, то Нуреев только начинал свой путь в балете. Долго стоял он на крыльце кузницы, давшей миру Тамару Карсавину, Матильду Кшесинскую, Анну Павлову, Вацлава Нижинского…

«Когда я впервые очутился здесь, мне явственно послышалось эхо шагов моих кумиров, – написал позднее Рудольф Нуреев. – Мариинский, Кировский! Волшебное слово для любителей балета от Англии до Японии, от Египта до Аргентины».

Резкий запах краски ударил в нос, за дверями рабочие заканчивали ремонт. Еще неделя и начнутся вступительные экзамены. О начале экзаменов Рудольфу любезно сообщил некий мужчина, стоявший тут же и оказавшийся директором училища Валентином Шелковым. Эти двое еще успеют узнать и возненавидеть друг друга, но пока в запасе у Рудольфа была неделя волнительного ожидания. Чтобы привести мысли и нервы в порядок, а также чтобы утолить свое любопытство, он гулял по Ленинграду. Этот город казался ему живым существом, крайне непостоянным в своих настроениях: «…он мог быть суровым, аскетичным, бесстрастным. А вечерами, когда на улицы высыпали студенты, он становился веселым и оживленным».

Рудику повезло. Всю неделю ему не пришлось прозябать на вокзале, как было, когда он впервые приехал в Москву. В этот раз юноша поселился у своей наставницы Анны Ивановны Удальцовой. По счастливому стечению обстоятельств, как раз в эти дни она гостила у дочери в Ленинграде.

И вот настал момент истины. Будущее Рудольфа Нуреева отчасти оказалось в руках артистки балета и балетного педагога – Веры Сергеевны Костровицкой.

«Я ощущал ее цепкое внимание, когда она наблюдала, как я выполнял стандартный набор упражнений и прыжков, требуемых на экзамене. Когда я закончил, она медленно подошла ко мне и сказала в присутствии всего класса: “Молодой человек, из вас получится блестящий танцовщик или полнейший нуль”. Она немного помолчала и добавила: “Скорее всего, из вас ничего не выйдет”.

Теперь я знаю, что означали тогда эти ее слова: я должен работать, как сумасшедший. Моя манера, весь мой танцевальный стиль были неустойчивы, текучи».

Как выяснилось позже, поступить в училище – полдела, но как здесь прижиться? В идеале балетом начинают заниматься в возрасте шести-семи лет. Рудольф начал в восемнадцать и, конечно, рядом с юными учащимися казался гадким утенком. Вот как описала журналистам Рудольфа тех лет декан исполнительского факультета Академии русского балета имени А. Я. Вагановой Марина Васильева: «Это был неказистый мальчишка, который очень трудно приживался в балетной школе. Он был самостоятельный и отчужденный. Постоянно получал дисциплинарные взыскания. В то же время было понятно, что парень очень способный. Правда, первое время с ним было мучительно: помню, как я просила педагогов не ставить меня с ним в дуэт – в дуэте он был очень слаб. Сегодня это звучит немножко смешно».

Соученики по балетной школе вспоминают: Нуреев отличался неукротимой работоспособностью, взрывным характером, был чересчур дерзок. Когда что-то у него не получалось, занимался с утра до вечера, истязая себя, а если ему мешали, требовал убраться. Непрошеных советов и замечаний терпеть не мог.

Друг юности Рудольфа Нуреева, филолог, Тамара Закржевская вспомнила: «Например, Рудик, обращаясь к балетмейстеру и художественному руководителю училища Константину Михайловичу Сергееву, мог сказать: “Дверь закрывается с той стороны”. Старенького репетитора Михаила Михайловича Михайлова, который делал ему замечания во время репетиции “Дон Кихота”, Рудольф взял под локотки и выставил из зала».

Партнерша Рудольфа, балерина Нинель Кургапкина вспоминала: «Если с Нуреевым не работать, то любить его, по большому счету, было не за что. У нас принято уважение, граничащее с подобострастием. Это в Рудике напрочь отсутствовало. Он любил оставаться независимым, и проявлялось это часто в поступках резких, всю нашу театральную общественность шокирующих. Например, по окончании школы Рудик первый раз приходит на урок. Заходит в зал и становится у палки. А была такая традиция, что самый молодой берет лейку и поливает пол у палки и в центре. Все стоят и ждут, когда он будет поливать. Рудик тоже встает, избоченясь, и стоит перед всеми, смотрит. Тогда кто-то ему говорит: “Рудик, ты самый молодой, давай поливай”. Нуреев показал всем длинную фигу, взял свои шмотки и ушел из зала. То есть он до этого унизиться не мог. Я потом спросила его, почему он не взял лейку. “А почему я должен брать лейку и поливать?!” – “Ну, так принято, – сказала я, – самый молодой поливает пол”. – “Я, во-первых, не такой молодой, – говорит он мне, – а потом, там есть такие бездари, которые только поливать и должны!” В подобных вещах ему, конечно, сильно недоставало воспитанности».

«Когда я увидел Рудика в стенах училища, он был в состоянии транса от того, что сюда поступил, – рассказывал журналистам соученик звезды балета, директор Башкирского хореографического училища имени Р. Нуреева, Алик Бикчурин, – помню, у нас в интернате, где мы жили, висело на стене большое зеркало, так вот, Рудольф разучивал перед ним не только все мужские, но и все женские партии. Он уже тогда говорил, что станет лучшим танцовщиком, первым номером в мире балета. Окружающие смеялись и крутили пальцем у виска: парнишка, без пяти минут приехавший из Башкирии, толком ничему не научившийся, – и вдруг делает такие заявления».

Из воспоминаний Тамары Закржевской: «С самого начала Рудика определили в класс директора училища Валентина Ивановича Шелкова. Последний терпеть не мог Нуреева, называл его деревенщиной и не верил, что из парня, который пришел в балет в восемнадцатилетнем возрасте, может выйти толк».

«Я был крайне несчастен в этом классе. С самого начала Шелков был несправедлив ко мне и унижал меня при любой возможности. Некоторых ребят он подбадривал, постоянно поглаживая по голове и настаивая, чтобы они не перенапрягались. Ко мне же относился, как к неполноценному подкидышу из местного сиротского приюта, – писал Рудольф Нуреев в “Автобиографии”. – “Провинциальное ничтожество” – так он любил называть меня. “Не забудь, – напоминал он, – что ты учишься здесь только благодаря нашему добросердечию и благотворительности училища”.

Подобное обращение вызывало внутренний протест. Через некоторое время я совершенно перестал чувствовать себя обязанным ему. В классе меня всегда ставили сзади всех, так что мое трико начало изнашиваться из-за постоянного трения о стену во время упражнений. Но главное: я понял, что с таким настроением никогда не смогу хорошо работать».

А вот отрывок из интервью, в котором артист рассказывал о непростом для него ученическом периоде: «Когда я понял, что Шелков не очень хороший педагог, попытался от него уйти. Первое, что сделал – отправился к художественному руководителю училища и сказал, что если я останусь в классе Валентина Ивановича, дело закончится военными действиями. Конечно, это был дерзкий поступок, но в мое положение вошли и определили в класс Александра Ивановича Пушкина. Директор, само собой, никогда мне этого не простил и при любом удобном случае говорил в мой адрес колкости».

Глава шестая

Тоже Пушкин

Александр Иванович Пушкин стал для Рудика настоящим подарком судьбы. В классе этого мастера начинали свой творческий путь Юрий Григорович, Михаил Барышников, Никита Долгушин.

И снова удивительные совпадения.

Родившийся в селе Тверской губернии, уже в сознательном возрасте Саша переехал со своими родителями в Ленинград. Однажды мама отвела его в Дом культуры на концерт. С тех пор мальчик «заболел» балетом. Когда Пушкин пришел поступать в Ленинградское хореографическое училище, его не приняли, мотивировав отказ тем, что мальчик уже не в том возрасте, когда можно начинать занятия балетом. Он его перерос. Но Саша не сдался и в скором времени поступил в студию балетного критика Акима Волынского. В студии этой обучались все желающие: дети, готовящиеся к поступлению, ребята, которые, как и Пушкин, не были приняты в училище по возрасту, и те, кому просто хотелось отвлечься от серых будней. В качестве приглашенного педагога в студии работала артистка балета, балетмейстер Агриппина Яковлевна Ваганова. Она-то и обратила внимание на Сашу. Прошли годы, и Александр Иванович начал преподавать в том самом училище, в которое его не взяли в качестве ученика.

С благодарностью вспоминая своего наставника, Рудольф Нуреев рассказывал: «Возможно, Пушкин был не очень броским танцовщиком, но то, что одним из лучших – точно. Когда Александр Иванович показывал нам элементы, казалось, что лучше сделать просто невозможно. Он был наделен способностью заражать класс своим энтузиазмом. Мне безумно нравилось повторять все эти па. Пушкин никогда ни на чем не настаивал, он не требовал безукоризненной точности, разве только немного поправлял. Он учил нас связывать музыку и эмоции, и каждый наш жест должен был быть наполнен чувствами. В результате такой работы мастерство наше росло, но при этом каждый из нас сохранял индивидуальность».

Их отношения сложились не сразу.

«Мягкий и доверчивый Пушкин несколько недель не смотрел в мою сторону. Я не считал это несправедливым, ибо восемь учеников его класса были на очень высоком уровне. Особенно один татарин, удивительно похожий на меня, – писал в “Автобиографии” Рудольф Нуреев. – По сравнению с этими танцовщиками я действительно был пустым местом. Другие ученики не могли понять, почему они должны терпеть рядом с собой неподготовленного провинциального мальчишку, в то время как, по крайней мере, трое из них были вполне сформировавшимися профессиональными артистами. Однажды они подвели меня к зеркалу, занимавшему целую стену нашей классной комнаты, и высказали начистоту все, что думают обо мне: “Посмотри на себя, Нуреев… Ты никогда не сможешь танцевать – это невозможно. Ты просто не создан для этого. У тебя нет ничего – ни школы, ни техники. Откуда только у тебя берется наглость заниматься с нами в восьмом классе?!” И они были правы: у меня не было ничего. Для этих отличников, прекрасно вооруженных технически и гордившихся своим традиционным стилем, я был как бельмо на глазу. Они попросту не могли принять меня. В то же время, чем больше я смотрел на них, тем больше убеждался: я занимаю свое место по праву. И не то чтобы я был доволен собой, я только твердо знал, что имею право танцевать, что именно для этого рожден, что мне придется продолжать борьбу, пока все не примут это как факт.

Полагаю, в то время все считали, что я поучусь два года, вымучаю восьмой и девятый классы, а потом навсегда забуду о балете. Много времени спустя Пушкин рассказал, как отрекомендовал ему меня Шелков: “Посылаю вам упрямого болвана, испорченного мальчишку, не имеющего никакого представления о балете. У него плохая элевация[9 - Термин в классическом танце, означающий высокий, парящий и продолжительный прыжок.], и он не способен правильно держать позицию[10 - Основное положение рук и ног в хореографии.]. Предоставляю вам судить, но если он продолжит в том же духе, нам ничего другого не останется, как выкинуть его из училища”.

Несмотря на то, что меня не замечали, с первого урока я понял, что принял верное решение. Александр Иванович Пушкин был действительно замечательным педагогом. Он понравился мне сразу же, как только я его увидел».

Глава седьмая

Баламут

С завидным упорством осваивая элементы, Рудольф укрощал свое тело. С укрощением свободолюбивого нрава дело обстояло куда хуже. Очевидно, что в святая святых – а именно так многие воспринимали и воспринимают Ленинградское хореографическое училище (ныне Академия русского балета имени А. Я. Вагановой) – был свой, строжайший устав. Учащиеся обязаны были неукоснительно соблюдать существующие здесь правила, в противном случае их ожидали дисциплинарные взыскания, а самых злостных нарушителей – отчисление.

«Завтрак (чай, каша, печенье) подавали с восьми до десяти. Тут же, в столовой, мы обедали (суп, овощи, мясо, десерт) и ужинали (мясо, овощи, сладкое). Эту же столовую посещали артисты Кировского театра, однако они никогда не общались с учениками. Мы уважали, восхищались ими, они же, в свою очередь, не имели права подтрунивать над нами или смотреть на нас сверху вниз. Занимались мы от восьми до одиннадцати часов в день. Два часа отдавали истории искусства, с десяти до двенадцати был урок литературы. После двухчасового урока литературы наступала часть дня, которой я ждал с большим нетерпением, – два часа классического танца.

Занятия балетом в Ленинградском училище были столь насыщенными, хорошо подготовленными и увлекательными, что одно занятие стоило четырех часов работы в любом другом месте Европы. Затем следовал часовой перерыв на обед. За ним – два часа истории балета и истории музыки. Потом мы еще два часа занимались танцем, на этот раз характерным. Наступало семь часов – время ужина. Еженедельно у нас был также урок фехтования, которое традиционно и должным образом преподавали в училище с момента его основания», – писал в своей книге воспоминаний Рудольф Нуреев.

Вскоре после поступления Рудик, по его признанию, начал прогуливать завтраки – хотелось подольше поспать. Продолжал дремать он и на уроках литературы, ненавидел химию, физику.

«Убежден, что подсознательно я всегда был склонен отвергать все в моей жизни, что не обогащает и не затрагивает непосредственно мою единственную всепоглощающую страсть», – впоследствии писал артист.

В интервью он не без удовольствия замечал: «Журналисты “Нью-Йорк таймс” назвали меня человеком, выбивающим двери, ломающим преграды. Это очень точно потому, что я всегда так делал и в итоге добивался своего».

И в те, ученические годы, Рудик решил, что склонять голову перед глупыми, неизвестно кем придуманными правилами он не намерен.

«Помню, как однажды вечером я решил улизнуть из училища и пойти в Кировский театр на “Лебединое озеро” или еще на что-то (в “Автобиографии” – “Тарас Бульба”). Никого не предупредил, не спросил разрешения. Когда я вернулся в интернат, дверь была заперта. Мне пришлось долго по ней барабанить. Наконец меня впустили. В наказание забрали матрас и талоны на завтрак. Ночью я сидел то на полу, то на подоконнике, а наутро пошел завтракать к знакомым. Когда я вернулся, у меня потребовали отчет, почему я отсутствовал на двух первых уроках. Я объяснил, что вечером ходил в театр, после чего мне не дали выспаться, оставили без завтрака, а в следующий раз, похоже, и вовсе высекут розгами. Директор Шелков был вне себя от ярости. В тот же день устроили собрание, на котором мне припомнили все, что я не так делал и говорил, и все, чего не делал и не говорил, – тоже».

Описывая эту историю в книге, Нуреев добавлял: «Знаю, что дисциплина необходима, что именно она выковывает характер, что без нее мы бы постепенно деградировали. Однако это систематическое подавление личности, приглаживание ее до общепринятых канонов – не то, что я понимаю под дисциплиной. Врожденная интуиция подсказывала мне прямо противоположное – я ценил все, что, по моему разумению, способствовало развитию индивидуальности».

Глава восьмая

Судьбоносный успех

Все были абсолютно уверены, что после такого своеволия юноша должен вылететь за дверь, но, к удивлению окружающих и удивлению его самого, Рудик продолжал обучение. «Подошел конец года. Каждый из учеников Александра Ивановича Пушкина должен был подготовить вариацию[11 - Небольшой сольный классический танец, обычно технически сложный и композиционно развернутый.] для итоговых экзаменов на сцене Кировского театра. Пушкин решил не выпускать меня на концерт, полагая (и вполне справедливо), что я еще не готов. И все же я не расставался с надеждой. Несмотря на очень плотное учебное расписание, я самостоятельно работал над мужской вариацией из па-де-де[12 - Одна из основных музыкально-танцевальных форм в балете, состоящая из сочетания одиночного и парного исполнения танца.] Дианы и Актеона. Я подготовил свою вариацию. (Великая Ваганова всегда считала, что вариация – лучший способ показать, на что способен танцовщик.) Однажды вечером я попросил Пушкина посмотреть ее. Я станцевал вариацию для него одного, и он сказал, что я могу принять участие в итоговом экзамене. И я сдавал экзамен.

Еще один танцовщик подготовил ту же вариацию, но ощущение соревнования только раззадорило меня. Когда экзамен закончился, я знал, что произвел некоторое впечатление. Никто не сделал никаких лестных замечаний по поводу моего танца, однако я понимал, что в этом наиболее требовательном из училищ молчание само по себе означает одобрение. Первый бой был выигран. Мне как бы выдали пропуск, даровали официальное право танцевать. Наконец, я ощутил свою “сопричастность”».

Партнерша Рудольфа Нуреева, народная артистка СССР, балерина Наталья Михайловна Дудинская рассказывала: «Когда этот мальчик оканчивал балетную школу, он уже был полностью сформировавшимся танцовщиком с необыкновенным чувством стиля, потрясающим чувством формы. Казалось бы, откуда взяться всему этому у человека, который мало видел, мало читал, у которого только начиналась жизнь. Думаю, что все это от внутреннего дарования».

В свободное от занятий время Рудик ходил в театр, летал в Москву, чтобы посетить балетные занятия в Большом театре или посмотреть выступления зарубежных гастролеров, и, как и в детстве, непрестанно слушал музыку.