Против течения на велосипеде

И мы решили в местном магазине купить Женьке сапоги. Денег с собой негусто: нужно было оставить на обратный путь. В деревенском магазине резиновые сапоги стоили дорого, будто от парижского кутюрье, и Женька решила:

– Давай вот эти кирзачи возьмём. А потом выкину их и в Омск не повезу. Дождь, глядишь, кончится, а дома-то зачем мне две пары резиновых сапог?

– Такие сапоги только сантехники носят. С портянками. Ноги сотрёшь, – сомневалась я.

– И что теперь? Есть у вас тридцать девятый размер?

– Самый маленький сорок первый, – пожала плечами продавец.

– Ну и ладно. Носки надену. – Женька махнула рукой.

– Жек, шерстяных носков нет…

– Подложу что-нибудь. Давайте сорок первый.

Так мы купили Женьке пару кирзовых сапог сорок первого размера на широких каблуках за двадцать два рубля. Тогда мы ещё не предполагали, что дождь будет идти две недели каждый день подряд, и эти кирзачи станут самой популярной деталью Женькиного гардероба. Теперь по стуку тяжёлых квадратных каблуков я заранее узнавала, когда идёт моя Жека. Вот и сейчас были слышны её удаляющиеся от палатки шаги в больших кирзовых сапогах. В том же магазине мы купили и бутылку красного вермута «Salvatore», полагая, что он согреет нас в непогоду и придаст сил. Да к тому же именно такое вино часто стояло у нас дома на праздничных столах, и пригубить бокал вина нам не возбранялось. Увидев на прилавке магазина знакомую этикетку, мы не стали раздумывать. На костре стояла огромная, как в школьных столовых, кастрюля с кипятком, рядом каша, вареные яйца, хлеб и кубик сыра, заветренный за время похода. Твёрдый, жирный, без дырочек, приятного жёлто-оранжевого цвета. Мы завтракали, потягивая кофе со сгущённым молоком, кто-то ещё сонно выползал из палаток, а кто-то уже брался за вёсла и отчаливал вниз по реке. Я сделала бутерброды в дорогу, взяла кашу: сплав сегодня обещал быть долгим. Жека сморщила нос:

– А кашу зачем? Холодную, что ли, есть? Не, я не буду, – отказалась Женька и стала накачивать баллоны резиновой лодки, свистя насосом «лягушкой». Знаешь что, гречку и холодную можно поесть. Тем более сухари уже кончаются, – ответила я и упаковала металлическую плошку с кашей в целлофан.

Мы притащили в лодку рюкзаки, под сиденье положили насос и кусок поролона, который папа вручил нам дома с напутственными словами:

– Вот, возьмите. В лодке пригодится.

– Зачем? Лодку мыть, что ли? – удивилась я.

– Пригодится, – повторил папа и протянул руку с этим самым поролоном, которым нам то и дело теперь приходилось собирать воду со дна старой резиновой лодки. Наверное, наш инструктор был или совсем небогатым предпринимателем, раз закупил для сплава такое худое снаряжение, или слишком жадным, кто его разберёт…

Река Чусовая приютилась среди старых Уральских гор, в июле она несла свои воды не спеша, рисуя причудливые петли на карте, которую выдал нам инструктор, чтобы не пропустить место стоянки. И вот мы с Жекой уселись в надутую лодку тёмно-зеленого цвета, мальчишки Костя и Ванька оттолкнули нас от берега, помахав нам на прощание, и я взяла вёсла. В лодке тесно, едва помещаются двое. Рюкзаки мы упаковали в прочный полиэтилен, чтобы защитить от влаги вещи, спальные мешки и палатку уложили по краям нашего немудрёного судна. То и дело Чусовая отвешивала злые хлёсткие пощёчины по упругим баллонам резиновой шлюпки. То с одной стороны, то с другой, то о левый борт, то о правый, то прямо по самому носу… Лодка обиженно охала, поднималась на волне и снова падала плашмя всем брюхом на воду, цеплялась за валуны, выступающие гладкими блестящими лысинами над водой, непокорно разворачивалась поперёк течения, скрипя мокрыми уключинами…

Гребли весь день, то и дело вступая в борьбу с ветром: лодку сносило то к поднимающемуся из воды блестящему валуну, то к зарослям сочной травы, торчащей над водой и напоминающей капустные грядки. Порой и вовсе казалось, что мы стоим на месте, несмотря на старания преодолеть ветер. Чтобы продолжать путь, приходилось постоянно работать вёслами что есть силы. Одежда вымокла под дождём и перестала сохранять тепло. Женька, совсем продрогнув, втянула голову в плечи и укуталась в махровое полотенце, отчего силуэт её стал угловатым, с волос бежали тоненькие струйки дождя, сжатые губы слегка отдавали фиолетовым, а небо всё хмурилось и хмурилось. Когда огибали очередную скалу, появлялась надежда, что вот прямо за ней тучи расступятся и пробьётся солнце. Река петляла, от поверхности воды отскакивали крупные капли дождя, одна скала сменяла другую, а солнца всё не было. Резиновое дно лодки изранено камнями, истрёпано временем, изъедено брешами, потому вода набирается довольно быстро, и тот, кто не гребёт, должен вовремя достать поролоновую губку из-под сиденья. Жека собрала воду, отыскала в рюкзаке бутылку вермута и пару пластмассовых кружек. Нам, вымокшим и замёрзшим, он показался особенно приятным. На душе прояснилось и стало весело, однако согреться всё равно не получилось.

– М-да… Дури много, а толку мало от него, – подытожила Жека и достала из целлофанового мешка папку, которую брала с собой во все походы – песенник.

– Ну, что петь будем? – перелистывала она страницы, выбирая из множества названий подходящее.

Женькин голос, грудной и сильный, лился ровно, плавно ложась на воду. Словно эта река, голос не имел окончания, уводил за собою вдаль, отзываясь эхом за каменными спинами утёсов.

Обступившие нас горы делали этот голос таким объёмным, что сразу и не понять, где его источник. Так мы спели песню бременских музыкантов «Ничего на свете лучше нету», «Александра, Александра» из известного советского фильма, и «Где-то на белом свете» – про медведей, и протяжную тоскливую «Осеннюю» песню «ДДТ», а когда дело дошло до «Ой, цветёт калина», – нас догнали Костя и Ванька:

– А современное вы что-нибудь знаете?

– Это, например, что? – и мы запели популярный хит молодёжной группы, который крутили на всех дискотеках в детских загородных лагерях: «А он тебя целует, говорит, что любит, а я мучаюсь от боли со своей любовью», – дальше петь было невыносимо, и мы расхохотались от этой пылкой «высокой поэзии» современной эстрады.

Ребята – Костя и Ванька одноклассники: перешли в восьмой класс той же школы, в которой ещё училась Женя и которую окончила я. Костя – голубоглазый мальчишка с волнистым завитком волос, небрежно падавшим на брови, с открытой добродушной улыбкой, помогал нам натянуть тент палатки, перенести рюкзаки из лодки. Он часто был рядом, улыбался смущённо и краснел. «А я твою фотографию в школе видел. Она в фойе на первом этаже висит», – как-то признался он. Да, было дело, у нас в школе затеяли стенд типа доски почёта, и я улыбалась с этого стенда: то ли вселяя учащимся надежду на успех, словно бы говоря: «Бесплатные места в вузе существуют, спешите поступить на бюджет!», то ли тому, что мои экзамены уже позади, а им всем предстоит ещё попотеть.

Ванька, хоть и одного возраста с Костей, но ещё совсем ребёнок. Избалованный, выросший на домашних булках-калачах, ему было трудно заботиться о себе, и он ждал руку помощи от всего мира. А мир не спешил ему на выручку: поливал Ваньку дождём, как и всех нас, хлестал ветром по его мягким розовым щекам. Накачивать баллоны лодки и собирать хворост Ваньке было лень, он жаловался, что кроссовки промокли, и вообще нет ни одной сухой вещи, потому что укрывать рюкзак от дождя полиэтиленом он не захотел, а потом и вовсе уронил его в реку. Часто Ванька грустил, надувая пухлые губы, и говорил, что ему надоел этот поход и он хочет домой. В то время, когда мы с Жекой были заняты поисками сапог в деревенских магазинах, Ванька купил книгу, и этим приобретением он похвастался в тот же вечер у костра, довольно надвигая кепку: «Вот!», он лукаво поглядел на собравшихся и протянул книжицу в мягком переплёте: «1000 эротических анекдотов».

– Тебе зачем? – улыбнулась Жека.

– Читать, – насупился Ванька. – Могу и вам почитать.

– Убери лучше, – прошипел Костя.

Общий хохот рассыпался на берегу, гулко ударившись о скалу, и снова вернулся в наш тёплый круг.

Лодки тянулись медленно, встречный ветер и дождь словно не хотели пускать нас, сибиряков, на просторы Урала. Мы с Женькой гребли по очереди. Пока работаешь вёслами, можно немного согреться.

Вот причалила лодка Сони, и следом – Тани – сестёр, которые поссорились и разъехались жить в разные палатки. Потом на берег вышла команда учителей, они часто ставили палатку рядом с нашей, и мы не верили своим ушам, когда слышали, как они матерились, будто заправские сапожники. А каково было моё изумление, когда как-то вечером в лесу я увидела силуэт нашего школьного физика Нины Афанасьевны в длинном дождевике – она курила! А в школе Вы рассказывали, что в Ваши времена женщины были более женственны и воспитанны, чем нынешняя молодёжь. Эх, Нина, Нина!

Вот и Никита Волшебник, худощавый парень в тельняшке, за большими очками которого прячутся глубокие вдумчивые глаза, переворачивает свою лодку на берегу, чтобы дождь не залил сиденья за ночь. Никто не знает, почему он Волшебник, ничего особенного за ним не наблюдалось. Был бы он волшебником, разве шёл бы дождь всё это время?

И Ольга – мама двух подрастающих сыновей Ильи и Димки. В прошлые времена, когда не было частной собственности, а «бизнес» был нехорошим словом, символом капиталистического Запада, её отчислили из педагогического университета за то, что она шила кожаные куртки и продавала их на «толкучке» – нелегальном рынке в Омске, где одевались модные и смелые граждане Советского строя.

Влюблённые студенты старших курсов медицинского института Маша и Влад: она будущий акушер-гинеколог, а он патологоанатом, вот как бывает в жизни: соединяются противоположности! Они держались всегда особняком, редко разговаривали с другими. Когда в очередной раз кто-нибудь спрашивал Влада: «А почему ты выбрал именно эту специальность? Тебе что, мёртвых резать нравится?». Он сердился, высокомерно поводя плечами: «У патологоанатома много других важных задач, таких, что вы даже не представляете, даже понятия не имеете». Не представляем, и хорошо.

Семья Эдуарда Филипповича – владельца небольшого магазина в нашем городе. Грузный, с густой бородой, он смотрел на собеседника оценивающе, словно взвешивая его. С ним приятная молодая светловолосая жена Надежда и двое дочерей-погодок около десяти – двенадцати лет. Глава этого семейства был ещё тем самодуром, но сказать ему об этом никто не решался. В поход он взял с собой огромное раскладное кресло, в котором и просиживал вечерами, давая окружающим советы по разным проблемам, взял он и зонтик, и несколько одеял, и сапёрную лопату, и термометр, и решётки для барбекю, и закопченный чайничек, карты Урала, большой железнодорожный фонарь, набор металлической посуды, а также огромную палатку с двумя прихожими. Главный козырь в этом перечне – лодочный мотор. Его хрупкие девчонки были навьючены огромными рюкзаками, мы все их жалели, а он, демонстрируя очередную «нужную» вещицу, упрямо заявлял: «Зато у вас нет, а у меня есть». Зануду Филипповича недолюбливали всем лагерем, посмеиваясь над его бесполезным грузом и такими же бесполезными советами. Однажды Надежда вздохнула: «Думаете, он всегда был таким? Я влюбилась в него ещё девчонкой: он преподавал у меня танцы в школе хореографии».

Вот Антон – смуглый парень лет шестнадцати, который всегда держится сам по себе, в основном, молчит, а если заглянуть в его огромные тёмные глаза, то увидишь необъяснимую тоску, которая едва-едва помещается в них.

А это Светлана с сыном Павликом, этим летом она развелась с мужем, и теперь отчаянно старается наладить свою личную жизнь. А тут представители сильной половины, как назло, либо семейные, либо малолетние. Но Светлана не унывает, ведь она оптимистка, и до конца похода ещё далеко.

Братья Юрка и Слава – математики. В походе они впервые, и порой ведут себя совсем как девчонки: палатку ставить не умеют, верёвки вяжут неуклюже, лодку и ту выбрали самую дырявую, а шутки воспринимают всерьёз, будто родились они с учебником в руках и не мазали их сверстники в пионерлагере зубной пастой.

Однажды у костра я задумчиво поглядела на старшего брата:

– Юр, я стихи про тебя сочинила.

– Какие ещё стихи? – Юра густо покраснел.

– Юрка-пендюрка!

И снова мы с Женькой залились смехом.

Не понять нам, дурёхам, было тогда, что им не до веселья, что вся жизнь Юрки и Славы была сплошной математикой. Их мать -

учитель математики в нашей школе. Тонкая, высохшая, с прямой спиной, словно от пяток до макушки внутри неё натянута струна, а может, даже электрический провод. Её губы собраны, будто их крепко держала невидимая леска. На её лице вообще сложно было уловить радость или печаль, она словно из цемента, неизменно холодная и готовая ко всему: к митингу, к ядерной войне, к нашествию пришельцев. Всегда она ходила на работу в своём единственном сером костюме, макияж и другие женские штучки она будто бы презирала. Младший сын донашивал свитера и брюки за старшим, и надеяться было не на кого. Она внушала своим детям, что математика – это единственный выход. Математика – это то, что она могла дать им в полной мере, ведь нанимать репетиторов, оплачивать коммерческое обучение в вузе было не под силу.

Когда мы подошли к месту стоянки, я почувствовала себя нехорошо, не хватало ещё заболеть… Пальцы словно примёрзли к вёслам и плохо разгибались, на ладонях появились синие прожилки, мокрая одежда стала тяжёлой и прилипла к телу. К тому же подступил голод, как коварный враг: незаметно и так не вовремя. Голод ощущался не в желудке, нет. Нам хотелось есть всем своим существом. Вспоминались пышные праздничные столы, накрытые бабушкой на Рождество и Пасху. Какие она жарит отбивные! Мясные «лапти», с тоненьким ободком молодого сала, маринованные с чесноком и специями, словно сами собой они тают на языке – такие мягкие и сочные… И салат с душистой ветчиной и опятами, и блины, тоненькие, в дырочку, как ажурные салфетки. И пирог с горбушей, рисом и репчатым луком, слегка припущенным в масле. Эх, просто царский пирог! На весь противень! Вспоминался и горячий мамин борщ, сваренный на говяжьих рёбрышках, долго томящийся на слабом огне, ароматный, тёмно-красный, со сладковатым привкусом свеклы. В любой суп Женька добавляет укроп и сметану, подкидывая пару-тройку добрых ложек, и оттого борщ в её тарелке становится бледно-розовым. А ещё картошка, жаренная до румяной корочки. Вот откусить бы солёный хрустящий огурец да запить холодным рассолом прямо из банки… Все наши мечтания о хорошем ужине спотыкались об это ненавистное «бы».

Выйдя на берег, мы не увидели ни полян, ни каменистого пляжа: здесь был тёмный густой лес и заросли какой-то неведомой травы с толстыми стеблями в человеческий рост. Это место было не таким, как все предыдущие стоянки, даже закралась мысль, а правильно ли мы прочли карту, может, нам стоит ещё спуститься по реке, пока не найдём более уютного местечка для ночлега.

Когда у берега появился инструктор, мы поспешили ему сообщить, что здесь совсем нет места для палатки, так как всё поросло этой дикой травой. Он подошёл к нам и сбил под корень несколько таких стеблей тяжёлым сапогом. «Продолжайте!» – усмехнулся инструктор. Мы повторяли этот нехитрый манёвр: толстые сочные стебли с хрустом ломались, освобождая площадку для нашего жилища. Мы закрепили углы тента металлическими колышками. Больше всего мне нравилось подвязывать «макушку», чтобы палатка принимала форму. «Вот и дом готов!» – сообщила я радостно и в этот раз, однако радоваться было рано: утром, собираясь в путь, мы, видимо, плохо упаковали палатку, и теперь внутри блестели лужи воды. Надежды просушить жилище не было, к вечеру дождь разошёлся ещё сильней, и папина поролоновая губка снова пришла нам на помощь.

– Ты пока обустраивайся, а я пойду тебе лекарство поищу, – сказала Жека, увидев, что меня знобит, и отправилась на поиски.

Я перетащила в тамбур рюкзаки, расстелила коврики-карематы, потом и спальники поверх, подвесила к «потолку» фонарик: палатка снова стала уютной. Послышались Женькины шаги:

– Вылезай! Вон что я тебе принесла.