The Bestелесность

Или радостный вальс из глубин оркестровых труб.

В филармонии где-то клонируют гиперзвук,
От дневной оживает обыденности Эрмитаж.
На Руси минус энное – градусов, птиц – на юг:
Милый друг, это «вдруг» – обессмерченный временем круг,
Неизбывный, как смена сезонов и мой этаж.

Бунт

Город проснулся и вяло курил, выворотив роток. Городу холодно: бедный, продрог, верно, до костяка. По капиллярам хрустящих дорог жиденький кривоток сонного транспорта утро торил первостью марш-броска. Город спросонья трубил хрипотком: «Боже, какая рань!» Гордый, он тщетно таращился ввысь, милости не прося: скоро народа роящийся ком тошно забьёт гортань; месивом будет на улицах выть, тесный, как рыбий косяк. Будет народ подниматься волной с тонким амбре гнильцы; жадно гудеть, точно дьявольский рой: улей – да иже в нём. Бурно загрохает бранная дробь, дружное: «Все подлецы!»

Город похож на огромный гроб. Люд погребён живьём.

Солнце плеснуло свет, как елей, греть не желая рать. В сердце столичное целит лучи тысячей смертных жал. Город был грешен, как всё на земле: начал паниковать;

Волею тысячи первопричин голос его дрожал. Вот уже впрямь из-под чёрных забрал стали блажить в толпе, всякий желал – да побольше! – добра и потому хрипел. Самый поток непрерывно орал в пёструю светотень. Всех обличая – от древних пра до нерождённых детей. Буйно разил, продолжая стращать, люд городскую суть, как перегаром разит перебор, вымученно плакуч. Это безумие можно понять было бы как-нибудь: хочется золота: если не гор, то уж как минимум куч.

Только не видели корня идей жертвы живой толпы: золото есть продолжение зол, есть порожденье зла. Город мутило от массы людей. Люди были слепы. Плыли по-рыбьи на низменный зов, коим корысть звала. И, разливаясь, дурная напасть всюду всплывала вверх; и, разгораясь, народная голь всё обращала в прах: голь упрекала никчёмную власть и продавцов утех и, не смирея, винила глагол в самых смертельных грехах. Если бы кто-нибудь по тормозам в этот ударил день! Если бы кто-нибудь только вскричал: «Люди! Начнем с себя!..»

Этого некому было сказать. Горло своё теребя,
Город давился началом начал конченых всех идей.

Гитарная прелюдия

На гитаре впервые – взрезало неожиданно,
С милосердием скальпеля с пальцев силу скобля.
Ворожи давай! Выжжены все миражи давно!
Мол, в созвездия скатывай эти – от си до ля.

Ах, гитара моя! Странным шествием шестиструновым
Прошерстила я вас по пространно шальной оси…
Ну же, сильная, спойте! Любите меня, как сестру!.. Но вы
Предпочли припечатать промученным до-фа-си.
Ах, какая же, деточка, всё-таки горе-игрунья вы:
Непонятней настырности вашинской лишь фарси!..

Пульс струится по струнам, отплясывая по-скрипковому,
Рассыпаясь в молекулы славно обильных мук.
Пальцам жарко на кончиках самых, как от постскриптума
Благовестного – к чёрно трагическому письму.

Где же я: на орлиной скале ль, на коралловом рифе ль;
В звуковолнах плыву ли, привольностью развалясь?..
Богомольем бемольным таинственно веет от вас…
Я ласкаю ваш гриф, точно в точку наточенный грифель,
Чтоб искусство рождать, над искусником чувствуя власть,

Шестиструнье сжимаю, вгоняя металл – в подкожье,
Рвётся кокон и куколка. Как колокольный гул,
Из гитарной груди проливается нега Божья,
Словно солнечный сок на проснеженную тайгу…

Межстоличный романс

И снова перрон: получас полугодом тянется.
В каждом всполохе сердца гудит орудийный залп.
Я устало вхожу, как святая безродная странница,
В ожидальную – как в переполненный зрительный зал.

И народом продрогшим она, бедолага, давится.
И народ, обезличенный в серо-живой толпе,
Пьёт шампанское под новогодье за доброе здравьице
И мечтает о соло уютной тени купе.

Кто-то съёжился дрёмою: всякий – на свой манер, но
В неуклюжих объятьях вокзальных перипетий…
У меня перспектива – плацкарт, что весьма партерно,
И спектакль длиною в десяток часов пути.

Мой состав растянулся линейкою кордебалета;
Застывает над ним, расклубясь, паровозный вздох…
И клеймом почернелым на розовой плоти билета
Я читаю судьбу по названиям городов.

Молитва – Георгию

Я могла б сейчас накурить ванили – кучерявые, знаешь ли, облака. Я могла б вскричать, что меня избили, ведь на вид похоже наверняка. Я могу придумать мильон историй, что мильон терзаний, от «а» до «я». Дескать, «дай мне силы, Святой Егорий, ибо в каплю сжалась на дне – моя. Подари, родимый, как в санаторий, мне ночной – до рая, ну в те края».

Ты помог бы точно несчастной дуре. Ты б на море выслал Сторукий Рок. И в натуре – всяческой диктатуре дал совет раскланяться под шумок. И лазурь от грохота гневобури породила б манны святой творог. Только он сродни дорогой микстуре, что так часто – в горло, так редко – впрок.

Ты же знаешь, лбом не долблю я пола и осанню редко по небесам. Для меня всё поле – дешевле гола; но такого, что забиваешь сам. Для меня всё поле дешевле пули, если «дело право, и враг разбит»: точно сэру Полу (при всем разгуле) Пол-Земли – той комнаты в Ливерпуле, где рождался первый битловский бит.

Мы с тобой друзья; а вруны да воры пусть тасуют сами все «да» и «нет». Я довольно редко хожу в соборы, потому что нравится – тет-а-тет. Я глупее многих, я многих хуже и порою барствую, как в бреду. Но лишь я, и только, и точка, друже, – по дороге этой к тебе бреду. И ко мне ты можешь зайти на ужин, хоть резвятся черти в моём пруду.

Я могла молить бы тебя о счастье, на века исполненном в кирпиче. Чтоб рвалось ключом, веселя отчасти. Но вопрос поставлен в ином ключе… Рудиментом станут вопрос – ответ, коль известно сущее наперёд. Мне плясать не лестно – марионеткой, кем бы ни был истинный кукловод. Оттого-то я не желаю силы, кроме той, что бродит уже во мне. Я хочу, чтоб небо меня простило и в обоих смыслах не гнить в вине.

Чайка танцует

Чайка танцует!.. Смотрите: танцует чайка —
Там,
за кормою,
метрах от силы
в трёх.
Плавно – ловчее, чем вольная половчанка,
Пылом – плачевней,
чем уличный
скоморох.
Белая духом – с лаской отцовской, былинной
Пляс свой глядит в голой глади —