Мой друг Казанова

Мой друг Казанова
Юлия Н. Шувалова

Арсений Соколов живет в Москве и заканчивает МГУ. Благодарность отчиму-историку заставила его выбрать скучную тему, а не личную жизнь. Однажды на ночной набережной Арсений встречает странного человека в парике и плаще, который оказывается… Джакомо Казановой, жизнью которого он так интересовался. С появление итальянского авантюриста жизнь Арсения и его окружения начинает стремительно меняться. Это сказочная романтическая повесть о первой любви и о том, что жизнь обращается к нам на том языке, который мы только и можем понять.

Юлия Шувалова

Мой друг Казанова

-1-

Меня зовут Арсений Соколов. Семейная легенда гласит, что наша фамилия – самая что ни на есть фамильная: она досталась нам в наследство от предков, которые, как утверждала моя бабушка, были сокольничими при каком-то польском дворянине. Моя прабабушка была санитаркой во время Первой мировой, где и познакомилась с моим будущим прадедом, а тогда ещё – своим будущим мужем, Славомиром Соколовским, лежавшем в госпитале с переломом правой ноги. Они поженились, и через три месяца после Компьена у них родился сын – мой дед, Пётр Соколовский, которого решили записать уже с фамилией Соколов. Мой дед дошёл до Берлина, любил поэзию и кинематограф и работал мастером по свету на «Мосфильме». А ещё он обожал Тарковских. Эту последнюю страсть и унаследовал от него мой отец, которого назвали Андреем в честь режиссера. Вообще, отец и Тарковские были связаны какой-то невидимой нитью, как опять же гласят семейные легенды. Отец с первого взгляда влюбился в мою маму, когда они сидели рядом на каком-то закрытом показе «Зеркала». Мама была моложе, отец долго за ней ухаживал, но, в конце концов, они поженились, и в 1980 году на свет появился я. Отец был географом и часто уезжал в экспедиции, поэтому я плохо его помню. Тарковский умер в декабре 1986 г., а через три месяца умер и мой отец, от воспаления легких. Всё это для человека, который привык ничему не удивляться, покажется простым совпадением. Пусть так. Но зато вы, по крайней мере, понимаете, почему меня назвали Арсением. Вот здесь-то нет никакого совпадения.

Я рос обычным мальчиком. Бабушка-филолог и мать-учительница жили на Комсомольском проспекте, и ребёнком я подолгу гулял в Лужниках и на Воробьевых Горах. Потом мама второй раз вышла замуж, и мы переехали к моему отчиму в один из спальных районов на юге Москвы, где и началась моя взрослая жизнь. Отца я практически не знал, зато отчим взялся за мое воспитание всерьёз. Не знаю, почему, но он решил, что из меня выйдет превосходный историк, лучше даже, чем обожаемые им Фернан Бродель и Арон Гуревич. Кроме школы, у меня был исторический кружок при Дворце пионеров, а также регулярные занятия с репетитором. Мой отчим сам был историком и днями пропадал то в «Ленинке», то в «историчке», то в «иностранке», читая источники пятнадцатого века и совершенствуя близорукость. При всём моем уважении к нему, минус девять диоптрий – это всё, с чем он мог уверенно войти в историческую науку.

В конце концов, я доучился до университета и поступил, к вящему удовольствию своего отчима, на исторический факультет МГУ, где получил диплом «с отличием». Сейчас об этом уже можно говорить: не так уж мне там и нравилось. Наверное, я так пресытился всем, чем пичкали меня дома и в школах, что воспринимать новый материал иначе, как с легкой истерикой, я не мог. А нового материала стало и того больше. И однажды, устав от всяких Лютеров, Революций и таблиц колебаний смертности в городе Париже от принятия Нантского эдикта до его отмены, я нагло вломился на кафедру и сообщил своему изумлённому профессору, что хочу заниматься чем-то более интересным и будоражащим.

– Чем же Вы хотите заниматься? – любезно посмотрел он на меня.

И я, нисколько не смутившись, ответил:

– Да хоть Казановой.

Профессор теперь уже внимательно посмотрел на меня и спросил:

– Это вы пытаетесь понравиться девушкам?

Дело в том, что в своей студенческой жизни я практически не ухаживал за девушками. Меня приучили только к одному образу жизни – интеллектуальному, поэтому вопросы романтических взаимоотношений я решать не умел. Вопрос профессора охладил мой пыл, и через год я блестяще защитил диплом всё о той же смертности в Париже в период действия Нантского эдикта.

Мне были открыты двери сразу в две аспирантуры: факультетскую и Института Всеобщей истории, но я предпочел просто забрать документы и уйти в никуда. Отчим был против, а мать втайне радовалась, потому что не хотела, чтобы я ослеп, как её второй муж. Моя же бабушка тем временем скончалась и завещала мне свою квартиру на Комсомольском проспекте, куда я и переехал.

-2-

Всё время в университете мне было страшно одиноко, однако пап? считал, что обзаводиться женой раньше, чем учёной степенью, – это понапрасну тратить время. Меня это всегда сбивало с толку, я не понимал: неужели он и на мою мать напрасно тратит время, ведь он всё ещё не стал профессором? Нет, отвечал он, никак нет, потому что у моей матери есть то, что выгодно отличает её от всех прочих женщин и девушек:

– У неё есть ты, в ком сокрыто великое будущее нашей нации, нашего государства, ты, кому предназначено стать великим историком и прославлять нашу страну, которая находится под божьим оком и ведома им, и укреплять славу её за пределами миров!

Вы, конечно же, понимаете, что такой стиль речи можно приобрести, только беспрерывно читая манускрипты пятнадцатого века. Кроме того, отец был тёзкой Новикова и Карамзина и втайне этим гордился, что позволяло ему ещё сильнее лелеять честолюбивые помыслы. Поэтому, пока мои сверстники расширяли свой жизненный опыт и даже создавали семьи, я десятками зубрил латинские афоризмы и, лишь услышав храп пап?, включал телевизор и смотрел ночной канал.

Итак, я ушёл из университета. Пап? пытался устроить меня в архив, чтобы я окончательно постиг суть работы, а заодно проникся своим будущим великого историка. Но тут наконец-то дала себя знать моя усталость от учёбы: я серьезно заболел. Врачи диагностировали истощение и настоятельно рекомендовали мне отдохнуть, тем более что архивы вроде бы не собирались исчезать. Пап? недовольно развел руками, а я по выходе из больницы отправился в квартиру бабушки.

Окна квартиры выходили непосредственно на проспект, и я держал их зашторенными, потому что смотреть не мог спокойно на всякие парочки, которые шли, держась за руки, и непрестанно целовались. Я не знал, что делать, куда себя приткнуть. Как я не радовался отдыху и свободе, но после ухода из университета внутри поселилась пустота, которую надо было чем-то заполнить, и чем скорее, тем лучше. Но чем? Я не имел ни малейшего понятия, а работы у меня не было. Первые недели я просто гулял, валялся на диване, слушал музыку и спал, сколько хотел. Я чуть прибавил в весе, отрастил волосы, мне стало хорошо, спокойно, я был уверен, что теперь пап? долго ещё не явится ко мне с предложением поработать в архиве. Но чего-то не хватало. И дело было совсем не в девушке. Хотелось заняться чем-то интересным, что наполнит жизнь смыслом, а ведь меня не приучили ни к какой жизни, кроме интеллектуальной. И тогда я пошел на разведку в библиотеку своей бабушки.

То, что я там нашел, меня ошеломило. Моя бабушка в своё время закончила ромгерм филфака МГУ, и отчасти благодаря ей я выбрал историю Франции. Она прекрасно владела английским, французским и итальянским, когда-то чуть не осталась в Париже, где за ней настойчиво ухаживал один итальянец, но вернулась в Москву, помогать маме воспитывать меня. Это была статная женщина среднего роста, её изящные руки всегда были украшены двумя-тремя перстнями, и по воскресеньям она готовила мне «английский завтрак», правда, без бекона. С ней было легко и интересно, и я всегда без энтузиазма возвращался в свой спальный район, к вечно недовольной маме, которой не о чем было поговорить с нашим потерявшимся в средневековье пап?.

В этой бабушкиной «библиотеке», которая представляла собой ряд высоких книжных шкафов по одной стене, выделялся один, огромный, метра два с половиной в высоту, ужасно глубокий. Он всегда вызывал у меня особый интерес: бабушка запрещала брать книги с верхних полок, закрытых створками. Вплоть до ухода бабушки и моего переезда в её квартиру я знать не знал, что там хранится. Но теперь-то кто мог меня остановить? И оказалось, что две полки в этом шкафу были все заставлены книгами о Казанове, там же лежали папки с вырезками из иностранных газет и журналов. Откуда у моей бабушки было столько этого добра, я даже предположить не мог, да и не слишком-то я задумывался. Просто оно было, было, было, у меня под боком, в громадном шкафу!!!

Я поселился в этой комнате и сутками напролёт осваивал бабушкино наследство. Мне было приятно не спать по ночам, изучая похождения графа, я забыл о ночном канале, о непристойных журналах, выменянных у сокурсника за конспект по средневековому праву. Я проговаривал вслух целые пассажи, при этом понимая, что никакой подобный диалог сегодня не мог бы состояться. Впервые мне казалось, что я действительно путешествую во времени, меня окружали не какие-то неизвестные мёртвые парижане, а вполне живые девушки, дипломаты, авантюристы. Признаться, тогда я впервые подумал, что смог бы вернуться в университет, потому что история перестала быть набором цифр и превратилась в увлекательный приключенческий роман.

Содержимое заветного шкафа заставило меня задуматься и о той огромной роли, какую в жизни мужчины играет женщина. Я неожиданно понял, почему мой отчим (я всё-таки называл его пап?) так держался моей матери. Она была женщиной, которая своим недовольством поддерживала в нём стремление совершить научное открытие. Каждый божий день он вставал и ложился с надеждой отыскать ответ на вопрос, что же на самом деле сталось с Орлеанской Девой. Этим вопросом задавался не только он, однако, возможно, лишь он один упорно пытался найти ответ там, где его уже неоднократно не нашли другие. С таким же рвением, с каким он воспитывал во мне надежду российской исторической науки, мой отчим регулярно разбирал курсив пятнадцатого века то в манускриптах, то в ксероксах, то на диапозитивах. Он методично прочитывал многажды читанные другими документы, ища хоть какую-нибудь закорючку, за которую он мог бы зацепиться. Закорючек было предостаточно, но среди них – ни одной зацепки. Мой отчим взвалил на себя колоссальную задачу, целесообразность которой была весьма спорной, однако это мало его волновало. В библиотеке он сидел над источниками, отчаянно щуря глаза, отчего и без того маленький нос собирался в гармошку и поджимал под себя кустистые усы. Зрелище это было скорее карикатурное, нежели наукообразное, но пап? был человеком, который не обращает внимания на светские тонкости. Он появлялся на пороге квартиры ровно в девять часов вечера, с головной болью, которая усиливалась из-за боли в глазах, с одышкой от напряжённого процесса мышления и появившегося от сидячей работы лишнего веса. И в этих условиях единственное, что ему было нужно, – это милая любящая жена, которая брала его портфель и ставила на банкетку, снимала с него пальто, разматывала шейный шарфик, стряхивала пыль с засаленного пиджака и тихонько вздыхала, глядя на красные, усталые глаза мужа.

Все это делала моя мать уже почти пятнадцать лет. Отчим выражал ей благодарность одним взглядом, без слов, – тем более что риторика пробуждалась в нем лишь в момент ярости или в миг глубокого интереса к некой теме. Так, он мог часами с упоением рассказывать мне об истории и особенностях курсива, и я не переставал удивляться, почему он ищет Жанну д’Арк, вместо того чтобы написать книжку о средневековой палеографии.

Однако, разработав бабушкин прииск, я всё же не мог понять, зачем такому, как Казанова, мужчине, нужны были женщины. Моему отчиму была нужна моя мать, потому что в ней была его поддержка и опора. Поэтам и художникам женщины нужны в качестве муз, чтобы дарить вдохновение. Политикам, рассуждал я, женщины являются Еленами, – тогда начинаются войны, – или Эвитами, – тогда мужья становятся великими диктаторами. Меня не интересовала физическая сторона вопроса, поскольку она была очевидна. Я думал о другом: для всех этих людей, включая моего отчима, женщина – это волшебный ключ к их душе, она являет человеку его скрытую силу, развивает его. Но что женщина могла дать душе Казановы? Я всё яснее понимал, что натура ловеласа и недюжинный ум уживались в нем с тонкой душой, любовь к красоте и гедонизм были, кажется, едины, между тем вряд ли стоило думать о нём, как о благородном человеке, в ком женщина будила бы страсть к подвигу. Да и слишком много было женщин в жизни пламенного итальянца, чтобы можно было выделить хоть какую-то одну.

Имя Казановы звучало для меня как заклинание, я внимательно изучал гравюры и картины с его изображением, я пытался представить себе, как он выглядел, как ходил, как разговаривал со слугой и с государем, с женщиной и с королевой. Чем больше проходило дней, тем отчётливее виделись мне очертания этой загадочной, невероятной фигуры великого авантюриста. И тем меньше я понимал, чем же были женщины в его жизни, и, если он не слишком в них нуждался, то почему их было так много?

-3-

– Мама!

– Мама!

– МАМА!!!!!

Так кричит какой-то небритый молодой человек в очках, с копной светлых волос до плеч, в потёртых джинсах и серых кедах, который только что подошёл к кирпичному пятиэтажному дому. Он встал под окном квартиры своих родителей, как надо понимать, и кричит:

– МАМА! ЭТО Я, АРСЕНИЙ!!! СКОЛЬКО МОЖНО!!!

Наконец, из окна второго этажа высовывается лохматая мужская голова, с огромными очками на носу, и что-то тихо и вкрадчиво начинает объяснять юноше.

– Пап, я знаю, что надо предупреждать заранее, но сейчас откройте мне дверь, у меня нет ключа!

Мужчина продолжает что-то выговаривать, и так до тех пор, пока не открывается окно третьего этажа, и оттуда несётся возмущенный крик:

– Да, верно, сколько можно, чёрт побери??? Уже достали эти серенады! Он же не ребёнок, этот ваш Арсений! Неужели нельзя дать парню ключи от квартиры?!

Мужчина, тихо ворча, убирается из окна, и через несколько минут юноша уже вбегает внутрь.

– Привет, па! – говорит он с порога квартиры. – Где ма?

Отец молча указывает рукой на дверь ванной.

– А, женские штучки! – восклицает юноша и бодрой походкой отправляется на кухню. – И как вы здесь, без меня?

Отец молчит долго, пока сын готовит себе кофе, после чего произносит:

– Ты знаешь, что тебе пора идти работать?

Сын становится серьёзным.

– Знаю. Люди, к которым ты меня посылал, хотят от меня чего-то невозможного: чтобы я писал им об оборонительных технологиях США. Я говорю: господа, откуда франковед-новист может что-то знать о таких технологиях? Для меня они – то же самое, что электричество для пещерного человека. А они отвечают: если не оборонительные технологии, тогда вообще ничего.

Отец молчит.

– Я решил пойти в «Коммерсантъ». Потом в «Комсомолку», если не примут. Потом ещё куда-нибудь.

– Ты думаешь, им без тебя не хватает всякого сброда? Сейчас все считают себя журналистами потому, что кропают мерзкие статьишки каждый день.

– Па, – примирительно говорит сын, – должен же я куда-то пойти. И если я не могу писать об оборонительных технологиях, что мне делать? Идти в широкую печать, я решил.