Ежедневные вечера танцевальной культуры и отдыха в Парке имени железнодорожников

тонкие ваши свирели!

Я возвращаюсь домой.

Во мне трепещут со стоном

голубки – мои тревоги.

А на краю небосклона

спускается день-бадья

в колодезь ночей бездонный!

– Недурно. Похоже на ту ночь, – одобрил Иван.

Капитонов задумался, глядя на картину. Когда он рисовал, то был напряжён и гибок, словно хорошая спортивная лошадь.

– Молодцы испанцы, – сказал Иван, положил книгу, вернулся, прочёл ещё пару стихов, уже про себя, засмеялся, произнёс: – Нету в море апельсинов, и любви в Севилье нет! – оставил сборник и ушёл.

Капитонов уныло сложился на стул.

Это был тонетовский венский стул, по ободу которого шла надпись с ятями, знаками и гербами: «Железнодорожная компания Курбатов и Белькович».

3

Улица была уже совершенно зелёной. Миновав зелёную же каланчу с шарами, первомайскими флагами и пожарником в песочном комбинезоне и каске завитком, улыбнувшись красным машинкам за решетчатыми дверьми, Иван чуть ли не бегом бросился к дому Ольги. Дойдя до дома с раскрытыми окнами, он хотел, как обычно, позвать её. Но вместо того вдруг решился – впервые – подняться в комнату девушек по лестнице. Старая деревянная лестница в каменном доме пахла хорошим коньяком. Иван постучал, одновременно толкая дверь, и застыл на пороге. Кто-то на диване рядом с Ольгой, склонившийся над вязанием, поднял голову. Плеснули косы, и явилось поразительное лицо. Очень узкое, ослепительной белизны, с нежным ярко-алым румянцем, вроде капель раздавленной на снегу клюквы. А уж какими красными были губы! Узкий разрез не мешал глазам быть просто огромными! А такого глубокого тёмно-синего цвета Иван не видел нигде и никогда. Замечательны были и словно нарисованные углем брови, и высокий лоб, и те самые старорежимные косы, чёрные, каждая в руку толщиной.

«Кто же это? – растерялся Иван. – Ах да! Это Маруся, подружка. Ну всё! Попался Зайнулла!»