Лидуся

– А, ты про это? – Лидуся уставшим голосом прояснила интерес Раисы.

– А про кого ж? Вон он как шверлил-то тебя глажами! Я шражу поняла! Любовник?

– Нет, – мягко и снисходительно ответила Лидуся, улыбаясь своим воспоминаниям о Валере.

– Ну вще! Ешли не рашкажешь, увидишь, что будет! Быстро рашкаживай!

– Хорошо, – сдалась Лидуся без боя, – Расскажу. Но сразу предупреждаю, ты будешь разочарована. Никаких пошлостей и интриг в этой истории нет.

– Это мы еще пошмотрим, тихушниша, есть они или нет! – пригрозила Раиса, сгорая от нетерпения.

Они присели на лавочку возле полуразрушенного временем фонтана, замусоренного и стыдливо надеющегося вскорости оказаться под снегом, чтобы убраться наконец с чужих глаз.

– Голодные годы были. Мама нас с братьями одна тянула. У нее образования никакого. То прачкой работала, то на фабрике. Мы даже суп из очисток картофельных хлебали иногда, другого ничего не было в доме. Я старшая была, братьям старалась отдать лишний кусок, себе стыдно было забирать. Прозрачная, губы синие, мёрзла все время. И вот мне восемнадцать исполнилось. И как раз Петр начал к нам захаживать, глазами, как ты говоришь, сверлить. А он был на тот момент уже молодой и перспективный офицер, работать его вот-вот должны были отправить в Германию. Мать мне и начала зудеть, мол чего думать, выходи, все ж нам легче будет, может станешь в сытости жить да нам помогать. Мама настаивала, а я металась. Ведь он был такой взрослый, чужой. Я не любила его, а скорее была благодарна, что он на меня обратил внимание. Я понимала, что смогу семье помочь выгодным замужеством. В общем, так и вышла я за Петра в пятьдесят пятом. До сих пор ему благодарна. Он души во мне не чаял, пылинки сдувал всю жизнь.

Лидуся закрыла замёрзшей ладонью глаза и продолжала. На нее нахлынули воспоминания.

– Мы переехали в Германию в военный гарнизон. Место закрытое, людей мало. Офицерским жёнам делать нечего, только с детьми сидеть, да сплетничать. Я от тоски записалась в хор. Помнишь, песня такая была – «Ленин всегда живой…» Вот я солисткой была. Весь офицерский состав собирался нас слушать. И тут Валера приехал. Молоденький лейтенантик, глаза светятся. Как увидел меня на сцене, так и начал за мной по пятам ходить. Ходил и смотрел. Ничего не говорил. А моему Петру тут же, конечно, доложили. Мол так и так, как бы чего не вышло, за женой смотреть надо. Петр уже замполитом был всей части. Его уважали, но и завистников было много, так и ждали, чтобы он проштрафился. В общем, Петр начал вести со мной разъяснительную работу. А я глазами хлопаю, ничего не понимаю, в чем провинилась. Он говорил, мол не важно, виноват или нет, важно, как это выглядит. Если есть разговоры, то не важно, что было на самом деле, а чего не было. Он впервые на меня тогда кричал, обвинял – глазки строю, звездой себя почувствовала на сцене. Запретил в хор ходить. Практически запер меня в квартире. Я месяц там проплакала. Мне было обидно, ничего же не было, в чем я виновата?

– Виновата, раж шлухи пошли, народу шо штороны виднее, – авторитетно комментировала Раиса, – Ну? И чего дальше-то?

– А дальше совсем все ужасно. Муж меня выпустил и перестал третировать нотациями. Просто сделал вид, что ничего не было. Начал задаривать подарками, шубу купил. Я не могла понять, отчего такие перемены? А мне соседка и рассказала, что пока я в квартире рыдала, мой Петр написал рапорт на Валеру за аморалку, его понизили в звании и укатали куда-то за полярный круг.

– Ого, молодец Петр! По-мужжки поштупил, нечего канитель ражводить и на чужих жён пялитьша, – одобрила Раиса, кутаясь в серый пуховик.

– Что же ты такое говоришь? Да что он сделал? Ничего он не пялился! Ему просто нравилось, как я пою. Он же музыкант, на аккордеоне Баха играл! Какие же вы все жестокие, – начала ронять слезы и всхлипывать Лидуся. В этот момент она стала несчастной сгорбленной старушкой, постарев еще лет на десять.

– Ой, да ну ладно, а то я не вижу, как он до ших пор тебя сверлит глажищами! Ты или дура полная, или лукавишь, крашотка.

– Нет, ничего не было и быть не могло. Петю я даже в мыслях не могла предать. Увидела глаза в зале, светлые, восторженные, счастливые, Валерочка так слушал, так смотрел! Ничего за этим стыдного не могло быть. Это мой главный зритель, можно сказать, почитатель! Нет, не любовь, Раиса, там светилась, а восхищение искусством. Как можно путать одно с другим?

– Хватит голову мне морочить! Я тебе не твоя шовешть! Влюблен он был до обморока, это и так яшно! И прально Петька его упёк, прально! В нашем великом гошударштве на чужих жён пялитьша нельзя. Шегодня он на чужих жён шмотрит, а жавтра родину продашт!

Лицо Лидуси впервые стало розоветь. Щеки начали превращаться из бледно-серых безжизненных провалов в возмущённо-красные и живые части лица. Она взмахивала тонкими руками, подчеркивая чудовищную несуразность гадких предположений соседки. Раиса тоже взвилась и спорила, крутя иногда пальцем у виска и вставляя нецензурные крепкие выражения в качестве весомой аргументации своего мнения.

– Прекрати, в конце концов, только я знаю, как было. И не тебе об этом судить, – рассердилась Лидуся, выпрямив вдруг спину.

– Ну и чего, конец иштории? Так и пропал беж вешти Валерий-то? – смирившись с отсутствием альковных интриг в судьбе соседки, пробубнила Раиса.

– Да. То есть… Не совсем пропал. Он писал мне письма.

– Ага! Я ж говорила! Ну что же ты шамое главное не рашкаживаешь!

– Разве это главное? И вообще, что главное, я до сих пор не понимаю. Валерочка мне писал много лет. По одному письму в месяц. Ему было очень тяжело на севере, так как у него астма и еще много других сложностей со здоровьем. Он делился впечатлениями, мыслями. Это были длинные письма. Я читала их по много раз. Это удивительной души человек! Не могу простить себе, что по моей вине оказалась сломана его судьба. Петр сломал. Просто так, от ревности, от страха за свою репутацию. Этого я ему простить не могу.

– Ой, да ты руки его должна была шеловать, что уберёг шемью от кошмара, шплетен, он шпаш тебя дурочку полоумную, возомнившую шебя великой певицей!

– Нет, ты не понимаешь… – грустно заключила Лидуся и замолчала.

Они сидели молча на скамейке, покрываясь белыми крупинками снега и думали каждая о своём. Раиса тоскливо глядела на разваленный фонтан и сравнивала его со своей неудавшейся бабский долей, в которой не было ни мужа, ни любовника. Только одна глухая пустота надежд и жажды справедливости. Сын у нее появился, можно сказать, случайно – после единственного отпуска, проведённого на море в Гаграх. Ей было тогда уже под сорок и хотелось чуда. И этим «чудом» стал местный парень Вардан со жгучими чёрными глазами. Он создал ей чудо, в которое она поверила. Пусть на две недели, но она стала абсолютно счастлива.

Вардан растворился в пустоте так же быстро, как и появился. Раиса снова на долгие годы погрузилась в работу, отчаянно билась за справедливость, несла груз общественной ответственности за каждого работника вверенного ей коллектива. Беременность принесла ей сначала ужас позора, а потом стала единственной надеждой на обыкновенное женское счастье. Сыночек Ваня был отрадой и гордостью. Внешне он пошёл в отца, жгуче-черный взгляд напоминал о Вардане, а вот характер материнский. Общественник, комсомольский вожак, умница и красавец! «Сыночек, как же хочется к тебе. Хоть бы разочек обнять…» – думала Раиса.

Лидуся смотрела на тот же фонтан, и вспоминала письма Валеры. Они больше ни разу не виделись, ни разу не сталкивались ни намеренно, ни случайно, но каждое письмо она помнила дословно. Двадцать пять лет он писал ей. Четверть века! А потом прекратил. Лида не ожидала, что молоденький лейтенантик может быть таким глубоким и серьезным человеком. Петр не знал про письма, зачем было тревожить его самолюбие. Отвечать она сначала боялась, считая это чем-то фривольным и низким. Но получив с десяток писем, наполненных мыслями, эмоциями, сомнениями, радостями и страхами уже ставшего невольно близким Валерочки, она решилась ему отвечать. Ни одного слова любви в письмах не было. Ни одного! А значит, это не фривольность, не предательство, это поддержка человека, оказавшегося в беде по ее вине. В голове Лиды мелькали обрывки писем, фраз, событий, происходивших так давно и так далеко.

– А жнаешь, – нарушила молчание Раиса, – Ты упуштила главное.

– Я? – не понимая, о чем говорит долго молчавшая соседка, переспросила Лидуся.

– Ты. Валера тебя любил. И ты его. А благодарность – это тюрьма, в которую ты добровольно пошадила шама шебя ради никому не понятной порядочношти. Ты ишпортила жижнь и шебе, и Пете, и швоему Валерочке.

– Я никого не предала. Вот самое главное!

– Не, ты не понимаешь, Лидуша. Ты шебя предала. – сказала с некоторой долей покровительственного сочувствия Раиса, положив свою широкую трудовую руку на замёрзшую музыкальную ладошку Лидуси.

– Ты судишь о том, о чем имеет право судить только время, только Бог! – обиженно ответила Лида, внутренне сопротивляясь тому, о чем говорила словами соседки ее душа.

– Ладно, хватит штрадать, пошли в корпуш, Жанна нам уштроит шейчаш штрашный шуд!

– А может быть мы не спроста здесь с ним столкнулись? Жизнь намекает, подталкивает нас друг к другу? Может мы могли бы хоть годочек побыть вместе? Мне так хочется с ним наговориться, насмотреться в его глаза. Те письма меня спасали от отчаянного одиночества, – снова роняя слезы, лепетала Лидуся.

– Нет, дорогуша, поезд твой ушел. Опомнилашь. Ты видела этого Валеру? Иж него ж пешок шипитша! Какой годочек, ты что… Эх, было б мне годов на дешяток меньше, я бы отбила у тебя дуры твоего Валерку! – игриво подмигнув, пошутила Раиса, по-прежнему считая себя сорокапятилетней дамой в самом расцвете!

Мысли Лидуси все равно не слушались здравой логики и устремлялись к Валере и еще возможному маленькому опоздавшему счастью. Пусть старенькому и короткому, но счастью. Они смогут съехаться и пожениться. Дети будут о них заботиться и помогать. Они будут каждый день вместе просыпаться, вспоминать строки писем. Они будут смотреть новости по телевизору, ужинать, пить лекарства и укладываться спать, ощущая наконец покой в душе.

Это так просто, так гениально просто – взять и исправить ошибку, поймать главное.

Лидуся все обдумала и принялась строить настоящий план своего счастья. Валерочка тоже один, нет никаких обязательств и предательств. Жизнь сама их рассудила и столкнула снова. И это не просто так. Уж теперь она не будет сомневаться и бороться с самой собой. Теперь нет к тому оснований. Все решено!

Лидуся встрепенулась, вскочила, схватила Раису за рукав и потащила к корпусу. Раиса ее ругала на чем свет стоит, но пообещала помочь окрутить Валерку, чтобы на этот раз состоялось Лидусино женское счастье. А то четырёх детей родила, вырастила, а зачем это было все нужно, так и не поняла.

Они доковыляли до входа и столкнулись нос к носу с Жанной.

– Явились! Мы уже с ног сбились, искали, кричали! Думали, случилось что-то! Как не стыдно, девочки!

– Прошти, Жанна, жаболтались, – лаконично извинилась Раиса и прошмыгнула скорее в комнату, утаскивая за собой соседку, чтобы той не пришло в голову тоже извиняться и объясняться. Если Лидуся начнёт, то ее извинения никогда не закончатся.

– Полдничать будете завтра! Из комнаты не выходить, пока я не разрешу! Ясно? – по-армейски громогласно объявила им вслед Жанна.

Старушки сжались от сыпавшихся на их спины гневных искр Жанны и плелись по коридорам в свою комнатушку.

На следующий день Жанна распорядилась выпустить их наконец на свободу. Завтрак прошёл как обычно. Опять давали овсянку и мерили всем желающим давление. Валера не появился. Поговаривали, новенькому стало плохо ночью и его увезли на скорой. Раиса отправилась на разведку, решительно ввязавшись в войну за счастье подруги. Через некоторое время она добыла письмо, которое было оставлено для Лиды. Валерия действительно ночью увезли…

Лидуся нацепила очки и осторожно дрожащими пальцами развернула листы, исписанные знакомым почерком. Она вчитывалась в каждое слово.

«Дорогая, милая Лида! Прости за новое вторжение в твою жизнь. Я сам не понимаю, почему так странно снова и снова нас сталкивает судьба. Она словно играет с нами в злую и мучительную игру. Я увидел тебя и снова заболело мое сердце. Вся жизнь ушла, упущена последняя надежда на счастье. Я теперь уже немощен и тщедушен, я уже не гожусь на роль защитника. Поддержать тебя и уберечь от трудностей я уже не способен. Дни мои сочтены. Рак – коварная болячка. Мне осталось так мало, что я даже не смею на эти жалкие мгновения смущать твой светлый путь, моя дорогая и моя любимая Лида! Прости, что я не смог все исправить раньше, что не осознал, как важно то, что нас связывало всегда. Этому светлому и святому чувству нет названия, нет определения. Я тебя любил и всегда буду любить, даже там, за чертой смерти.

Самочувствие мое ухудшается и меня могут увезти в больницу. Теперь это называют хоспис. Мы наверное больше не увидимся. Я благодарен Богу, что он дал мне в последний раз на тебя взглянуть.