Хозяйка Шварцвальда

Эта радость была так неуместна, что ее муж неловко откашлялся, а Эмма возразила:

– Кристина созналась в своих злодеяниях и была отпущена на свободу, ибо правдой прогнала демона из своего разума.

Почему-то эти слова окончательно привели фрау Фальк в возбуждение, вместо того чтобы успокоить. Глядя на нее, Кристоф был готов решить, что кто-то из мелких чертенят развлекается, вытаскивая из нее все новые и новые подробности, смущавшие гостей.

– Это и есть самое удивительное! – воскликнула она и повернулась к мужу: – Ты ведь говорил, что эта ведьма даже назвала своего демона по имени… Штумм-пфэффлин, или как его там.

За столом внезапно воцарилось молчание. Герр Фальк метнул испуганный взгляд на Зильберрада, лицо которого оставалось совершенно непроницаемым.

– Дорогая, – пробормотал он, – пожалуйста, не нужно упоминать такие вещи за столом.

– А она точно говорила о демоне, а не подавилась случайно? – не удержался Кристоф. Это был вопрос, который искренне волновал его, хотя ответ был очевиден: если кто-то называет имя во время пыток, неудивительно, что звучит оно несколько неразборчиво. Но его слова разрядили обстановку: гости неуверенно засмеялись, и усмехнулся даже судья, который во время этого неуклюжего разговора совершенно не знал, как реагировать.

Не улыбался только Зильберрад.

– Вам это кажется смешным, герр Вагнер? – прохладно уточнил он, отправляя себе в рот маленький кусочек мяса. – Потешаетесь над слугами дьявола?

Смех гостей резко оборвался. Никому не хотелось перебегать дорогу главному охотнику на ведьм в Ортенау. Кристоф беззаботно откинулся на стуле, сложив руки перед собой и склонив голову набок. Он чувствовал страх присутствующих так же, как ощущал его Рупрехт.

– Ну разумеется, друг мой. Ничто не может смутить князя тьмы больше, чем смех. Больше всего на свете он не любит, когда над ним потешаются. Расскажу вам одну историю, которую поведал мой хороший приятель, ныне покойный. Сразу скажу, она может быть несколько солона для дамской компании.

Фрау Фальк кокетливо улыбнулась и хихикнула, прикрыв рот рукой. Зильберрад заинтересованно поднял густые черные брови и вместо вина налил себе воды.

– Как-то раз в Магдебурге у одного человека умер ребенок. После его смерти под крышей несчастного родителя то и дело раздавался детский плач, столь отчаянный и горький, что у всех живущих в доме сердце уходило в пятки…

Очень кстати за окном завыла и закрутилась белоснежными вихрями метель. Гости вздрогнули и поежились от удовольствия: мало что может украсить рождественскую ночь так, как страшная история.

– Тогда этот человек решил, что несчастная душа не может попасть в рай, пребывая в чистилище, и необходимо денно и нощно молиться, дабы она разрешилась от греха. А своим плачем ребенок давал родным понять, что он страдает.

– Разумно, – отметил судья, поглядывая на Зильберрада.

– Но мой товарищ, проповедник, заверил отца, что все это чушь собачья, – ровным голосом продолжил Кристоф. – Сказал, что это не их ребенок посылает весточку с того света, а сам враг рода человеческого насмехается над чужим горем. Он велел им, услышав плач, всячески высмеивать дьявола в ответ, и чем язвительнее будут их шутки, тем лучше. Когда Сатана понял, что его раскусили, то стал придумывать иные способы изводить домочадцев. Явился к одному из гостей дома и всю ночь стягивал с него одеяло. А как-то раз возник у хозяйки на кровати под видом полчища мерзких крыс. Сколько бы она их ни стряхивала, крысы не уходили. Тогда эта находчивая фрау высунула свой culus и испустила ветры, крикнув при этом: «Смотри, дьявол, вот и посох для тебя. Возьми же его и отправляйся в паломничество к своему идолу!» Таким образом Сатана был посрамлен и оставил сей дом, quia est superbus spiritus et non potest ferre contemptum sui![1 - «Ибо он – гордый дух и не может выносить презрения» (лат.).]

Когда Кристоф закончил свою историю, за столом хохотали все, кроме Эммы. Громче всех фрау Фальк, успевшая за время рассказа пригубить еще вина. Даже Зильберрад посмеялся благодушно, но фальшиво. Кристоф считал, что мужчины с такими кислыми лицами ни на что не годны в постели, но решил поделиться своими взглядами с Рупрехтом позже. Как представится случай.

– Этот ваш друг был католиком? – уточнил он.

– Лютеранином. Но весьма порядочным, надо сказать.

«Интересно, – подумал Кристоф, – как бы они оценили шутку, если бы знали продолжение фразы, которую произнесла та храбрая женщина, обращаясь к дьяволу». «Смотри, – на самом деле сказала она, – вот и посох для тебя. Возьми же его и отправляйся в паломничество к своему идолу, папе римскому. Отпусти-ка у него грехи!» Историю эту он услышал от доктора Лютера, мастера по части всяческих юморесок. Не чета унылым папистам… Конечно, наивно с его стороны было думать, будто Сатана отступит перед голым задом. Но он оценил бы шутку!

Ночь плавно перетекала в то время, когда одни гости слишком опьянели, другие впали в сонную апатию, а третьи – в нездоровое оживление. Не зная, к какой из компаний примкнуть, Кристоф решил, что будет с него на сегодня постных физиономий. Он незаметно подал Ауэрхану знак, чтобы тот принес его плащ, и краем глаза отметил, что Зильберрад тоже послал слугу за верхним платьем. Холодные глаза Рупрехта были совершенно трезвы и стеклянны, а взгляд неподвижен, как у хищника. А ведь ночка могла бы выдаться не такой уж скучной…

Внезапно раздался грохот, и с лестницы кубарем слетели трое маленьких ублюдков, коих он совсем недавно одарил игрушками, достойными детей герцогини Саксонской. Лица у всех троих были зареванными и пунцовыми, рты уродливо раззявлены. Перебивая друг друга, они втолковывали что-то своей матушке, растерянной и хмурой после выпитого.

– Не тараторьте! – прикрикнула она. – Я ничего не могу разобрать! Марта, что стряслось?

Задыхаясь от слез, одна из девчонок выдавила из себя:

– Она бросила наших кукол в огонь… прямо в печь! Сказала, что мы тоже будем гореть, как ее матушка! Я своими ушами слышала! Все сожгла: и куколок, и собачек, и платьица…

Кристоф замер, не застегнув плащ. Зильберрад тоже.

– Вот я задам этой твари! Мало ей было! – рыкнул хозяин дома, но, поднявшись, едва не рухнул прямо на столешницу. Покачнулся и не сразу обрел шаткое равновесие.

– Позвольте, о ком идет речь? – полюбопытствовал Кристоф у фрау Фальк.

Она покусала губы. Взгляд забегал по комнате. Видно было, что ей не хочется говорить. По задержавшимся гостям сразу можно было прочесть, кто в курсе происходящего, а кто нет. Судья сухо откашлялся и наморщил лоб:

– Полагаю, они говорят о малолетней Агате Гвиннер.

Зильберрад был абсолютно неподвижен, только желваки на челюстях напряглись. Заметив это, Эмма осторожно коснулась локтя мужа, и он отмер, даже сумел накрыть ее ладонь своей.

– Разве Агата Гвиннер не заперта в карцере? – уточнил он голосом таким ровным, что восхитил даже Кристофа. Вопрос был адресован судье – человеку влиятельному и твердому, который под взглядом Зильберрада робел, как пес при виде кнута.

– Суд принял решение освободить ее из тюрьмы и оставить на попечении совета, – прозвучало это нерешительно, будто судья сам сомневался в верности приговора. – До Рождества ее было некуда деть. Господин и госпожа Фальк любезно согласились присмотреть за ней, пока мы не решим, каким образом отправить ее в ссылку.

– Вот как?

За этим загадочным «вот как» могло прятаться все, что угодно. Ясно было одно: хотя Зильберраду была безразлична судьба семилетней Агаты, ему не понравилось, что его не поставили в известность о переменах.

– Это ведь та самая девочка, которая заявила, что мать ее сношалась с дьяволом? – вежливо уточнил Кристоф. Получив в качестве ответа сухой кивок от Рупрехта, он оживился: – Я хочу на нее посмотреть!

Не успели хозяева дома его остановить, как он вцепился обеими руками в плечи малолетних нытиков и велел:

– Ведите, показывайте!

* * *

Вслед за детьми по лестнице взобралась вся небольшая компания гостей, жаждущих завершить этот вечер чем-нибудь приятным вроде скандала или убийства. Но Кристоф вырвался вперед, и все отступили, по справедливости признавая его первенство. В конце концов, именно он громко заявил: «Хочу посмотреть!»

Кристоф и сам не мог бы ответить, что привлекло его внимание. Зачем, ради всего святого, любоваться еще одним уродцем? Но его последний визит к Эльзе Гвиннер и то, с каким раздражающим достоинством она отвергла его помощь, оставили в душе Кристофа непроходящий зуд и ощущение незавершенности, как если бы Эльза ответила отказом на его ухаживания и уехала, не оставив адреса.

Они обнаружили Агату Гвиннер сидящей на ковре перед изразцовой печкой. Девочка расположилась у открытого пламени и выглядела совершенно беззаботно, как будто и не она только что, по словам большеротых Фальков, сожгла все подаренные игрушки. Заслонка была отодвинута, и шальные искры вырывались наружу. Они тухли в полете, не успевая коснуться ковра, но был лишь вопрос времени, когда один из огоньков окажется упрямее собратьев и заставит полыхнуть весь дом.

Фальки нарядили Агату в платье одной из своих дочерей, но оно было так велико, что пояс пришлось обмотать вокруг живота несколько раз. Рукава свободно болтались на костлявых руках. Месяц в ледяном карцере не прошел для нее бесследно.

– Разве у девочки не осталось родственников? – вежливо поинтересовался Кристоф. Когда он вошел в комнату, Агата не шелохнулась, не повернула головы. Со стороны могло показаться, что она не заметила толпы, но Кристоф знал, что она все видит и слышит. Он уже встречал таких людей, которые смотрят, казалось, не только глазами, но будто бы всей кожей. Кристоф понял это по тому, как чуть заметно напряглись ее плечи, выпрямилась спина – верные признаки того, что Агата Гвиннер вся обратилась во внимание.

– Отец от нее отрекся, – тихо пояснил Фальк. Кроме Кристофа, никто не рискнул заходить в комнату, словно девчонка была заразна или проклята. – Вся семья винит Агату в том, что она свидетельствовала против матери.

Он смущенно кашлянул. Оно, конечно, правильно, когда изобличают грешника, даже если вас связывают кровные узы. Вот только никому не хотелось бы, чтобы их собственные дети при случае сдали родителей перед судом… Поэтому никто толком не знал, как относиться к Агате.

– Сейчас Мартин Гвиннер вроде бы сменил гнев на милость и желает забрать дочку домой. Но это совершенно невозможно, потому что ей положена ссылка.

Очередная искра отлетела на платье девочки и прожгла в нем дыру, но Агата осталась неподвижна. Кристоф приблизился мягкими кошачьими шагами и закрыл печную заслонку. Впервые ему представилась возможность взглянуть в лицо девочки.

Агата была одновременно похожа и не похожа на мать: та же упрямая линия губ, тот же острый подбородок… Лицо рисовалось резкими линиями и тенями, которые делали девочку старше. Кристоф не нашел в нем по-девичьи нежного овала, золотистых локонов и ясных голубых глаз. Волосы были густыми и черными, а в безумных глазах все еще сверкали искры. Это пришлось ему по душе. Безумие Кристоф не без оснований считал своей стихией, а люди на грани помешательства всегда вызывали у него симпатию. Ауэрхан как-то сказал, что души детей – точно сдобные булочки. Жаль, что с возрастом они черствеют и портятся, наполняясь жадностью и корыстью. Кристоф ничего не знал о душах, но, глядя в лицо Агаты, мог бы точно сказать, что перед ним совсем не сдобная булочка.