– Слушай, раз охота тебе, – легко согласился Герасим Василич, – никакой интриги здесь нет, – в голосе его послышалась отчего-то печаль, – история про слабость женскую, да про барское любопытство, да про милосердие – каким оно иногда бывает. Дело было в Санкт-Петербурге, тридцать три года тому назад. Ты знаешь, наверное, красавчик, что у русских можно продавать людей, как борзых щенков. Здесь, у литвинов, не столь все бесстыдно, и нет таких торжищ, как в Риме, чтобы продавали и покупали людей, заглядывая им в зубы.
– Я слышал об этом, – вспомнила Бача рассказы старой пани Сташевской о порядках, царящих в соседнем государстве, – кажется, до сих пор у них так.
– Мамашу мою продали в камеристки герцогской жене. Потом, правда, вольную дали, да не в этом дело – слуг все равно никто за людей у них не считал. Герцогиня собирала коллекцию из экзотических служанок, всех они были у нее цветов и мастей, и арапка была, и индуска, и турчанка. А моя мамаша была – японка, но ты не смотри, что я непохож, я в папашу удался. Вот этот папаша, герцог, был господин пытливый и любознательный, всех камеристок у жены перепробовал, как пирожные. Надеялся, наверное – вдруг у кого поперек…
Бача хихикнула:
– Забавный господин. И ты родился – в герцогском замке?
– Я родился – в тюрьме. Прилетел в Тайную канцелярию донос – о том, насколько барин был ласков со своей прислугой. Нет, не на герцога донос, на мамашу – на шпионаж в пользу Австрийской Цесарии и на прелюбодейскую связь с его пресветлейшей милостью. И последнее было смертным приговором, ибо герцог фон Бирон не был сам себе хозяин, может, слышал ты, чьей он числился любимой игрушкой? Его прозывали еще – ночным императором. Матушка моя из герцогских покоев прямиком отправилась в русскую тюрьму, и ждала, что тюремщики ее потихонечку задушат – чтобы не уронить светлейшей чести. Но случилось в тюрьме невероятное – офицер, что ее допрашивал, влюбился в преступницу, и пал ночному императору в ноги. Умолял пощадить. Звучит как сказка, признаю, но продаю, за что купил – так матушка мне поведала. Часто она герцога того поминала, и странную его герцогскую милость. А милость его была такова – отпустить камеристку из крепости на все четыре стороны, предварительно вырезав язык. У русского царя Иоанна Четвертого, помнится, похожие милости бывали. Чтоб не болтала преступница о своей былой прелюбодейской удаче. А так как в крепости она уже в тяжести была, то пока суть да дело – я и народился. Матушка моя вскорости обвенчалась с тюремщиком, спасителем своим, он дал мне и фамилию, и отчество. А мамаша…Помнила она всю свою жизнь про говнюка этого, герцога, только зла не держала, верила, что и в самом деле то была для нее милость. Ведь проще ему было убить и забыть – людьми он слуг не считал, и женщин, кроме жены и хозяйки своей, ни во что не ставил. Выходит, милосердие это было – по его мерке.
– Как же она рассказала тебе это – без языка?
– Так грамотная была, записочки писала, – ухмыльнулся Гера, – в нашей семье все были грамотные.
– И ты приехал к герцогу потом, чтобы он тебя признал? – попыталась угадать Бача.
– Знаешь, красавчик, он ведь даже помнил. И матушку, и ту давнюю историю. Принял меня – я семь кругов охраны прошел, прежде чем до его высочества добрался. Но он не признал, конечно. У него от дворни человек сорок таких сыновей, как я – он хохотал, как гиена, и сказал, что всех признавать – так имения его не хватит. Денег дал, и пинок под зад – для ускорения, – Герасим Василич опять театрально вздохнул, и запустил пятерню в свою кудрявую шевелюру.
– У меня впечатление, что вы издеваетесь, – Диглер раскрыл свои прозрачные глаза и смотрел на Герасима Василича с недоумевающим осуждением, – Ваша история похожа на какой-то нездоровый юмор. Как будто вы решили зачем-то подшутить надо мною. Разве мы были с вами прежде знакомы?
– Упаси господь! – всплеснул ручками Герасим Василич, – И в мыслях не держал! И увидел вашу милость впервые вчерашним вечером. Я рассказывал свою повесть шепотом, на ухо господину Оскура, и ведать не ведал, что вам ее слышно. А вы, милость ваша – никак, из того же помета? – вдруг осенило непосредственного принца, – Тоже плод любопытства известной особы?
Диглер от злости потемнел лицом, черты его заострились, но произнес он очень спокойно:
– Другой особы. Ваша история мне кое-что напомнила, из очень давнего прошлого, да, видать, померещилось. Простите меня, ведь ваша сказка была не для моих ушей, – Диглер извлек из кармана помаду и зеркальце и подмазал серые узкие губы – вдруг расцветшие на узком пепельном лице, – Паранойя. От долгой дороги и унылых пейзажей за окном я делаюсь – немного нервным.
Визави его мгновенно переглянулись без слов – если перерезанное горло и пение в притоне считается – немного нервно, то что же тогда…Диглер посмотрел на них, усмехнулся, и снова устроился на плече своего лакея, как на подушке, даже приобняв одной рукою спящего бедолагу.
Примерно на полдороге до Варшавы герр Диглер пробудился и потребовал у кучера немедленно остановить карету. То ли ночные возлияния дали о себе знать, то ли утренний гостиничный кофе – господину потребовалось «до ветру». Карета встала возле небольшой рощицы, и Герасим Василич выразил скромную надежду, что из этой рощицы не выскочат к ним разбойники.
– Ах, оставьте! – манерно махнул лапкой Диглер, – Кому мы нужны!
Он растолкал своего лакея и под ручку с ним – наверное, необходим был ему помощник, штаны держать – танцующим шагом направился к рощице, по веселеньким белорусским кочкам.
– Ну что ж, красавчик, выйдем и мы. Мальчики – налево, девочки – направо, – провозгласил Герасим Василич и зайчиком выскочил из кареты. Бача решила было, что он догадался о ее маскараде, но потом поняла, что принц ее шутит.
– А ты чего сидишь, не идешь? – Герасим Василич не ушел далеко, пристроился у колеса кареты, – Вон и кучер наш к березкам побежал. Вылезай, не бойся, не засмею.
– Мне не хочется, – тихо проговорила Бача.
Ей и в самом деле ничего не хотелось – даже жить. Авантюра ее проваливалась с самого начала – Петек умер, а одной ехать в Вену было боязно, тем более, что Бача знала, к кому она едет, что за тип Безумный Фрици. Фридрих фон дер Плау грязно играл не только в карты. Одинокой женщине без особых средств, без связей, пусть даже и в мужском наряде, тяжело будет с ним тягаться.
– Эй, красавчик, – принц неожиданно оказался рядом, бесшумно вернулся на свое сиденье и приобнял Бачу за плечи, – Давай, расскажи мне свою страшную тайну, пока никого из них нет, – он кивнул на раскрытую дверцу кареты, – Я ведь поведал тебе свою. Я же вижу – что-то гложет тебя, а сказать ты не можешь.
И Бача решилась. Был этот принц мошенник и раздолбай, но раздолбай бесстрашный и хладнокровный – как он сходу решил вопрос с двумя за ночь покойниками, и поутру преспокойно сидел в карете с убийцей. И Бача помнила, что в игорном доме Герасим Василич вступился за нее, отбросив недрогнувшей рукою сладострастного Диглера.
– Друг мой Гера, – начала Бача, глядя в честные-честные, серые, навыкате глаза своего принца, – могу ли я заручиться твоим обществом по пути до Вены? В качестве, скажем так, конфидента? И в Вене мне понадобится помощник вроде тебя – бестрепетный и отважный…
– Ну, смотря сколько платишь, красавчик, – задумался принц, – Так-то я в Варшаве как ветер свободен, могу и с тобою прокатиться. Только чур – если нет в твоем деле политики. В политику я не лезу.
Кучер вернулся на свое место, Диглер с лакеем еще прогуливались в роще. Бача склонилась к уху Герасима Василича и прошептала:
– Никакой политики. Только любовь.
Принц сделал красноречивое движение бровями:
– Это пожалуйста. Да тебе и сам бог велел – такому-то сахарному. Тогда вопрос разве что в цене. Учти, я недешев.
– Ты не уходи от меня в Варшаве, в гостинице. Снимем номер, и в нем поговорим.
– А я, грешным делом, опасался за тебя – оставлять тебя один на один с этим душегубцем, – признался Герасим Василич, кивая в сторону рощи, – Уж больно жадно он на тебя зыркал. От такого ведь потом не отвяжешься.
– Пустое, его-то я как раз ничуть не опасаюсь, – проговорила Бача с легкомысленной отвагой.
– Отчего же? – удивился Герасим Василич, – Или ты тоже – вроде него?
– Я – дама, – с улыбкой и очень тихо призналась Бача. Глаза ее принца полезли на лоб, но тут же вернулись на место и лицо сделалось каменным – в карету залезли Диглер с лакеем. Диглер томно пал на подушки и крикнул кучеру капризным голосом:
– Трогай! – даже прежде, чем лакей успел захлопнуть дверь. Бача обратила внимание, что губы у лакея после прогулки в рощу припухли и подозрительно покраснели – не иначе, в борщевик дудел.
Кучер издал разбойничий длинный крик, лошади побежали, и возница запел протяжную дорожную песню о ямщике, замерзающем на зимней дороге, и о девушке, что его не дождется. Герасим Василич все скашивал глаза на своего соседа – или соседку – и пытался понять, как же он проглядел такой курбет, как пропустил?
К трем часам пополудни путешественники были уже в Варшаве. Широкие улицы, каменные дома с черепичными крышами и величественные костелы с черными ажурными башенками – то был уже настоящий большой город, не чета Шклову или Волковыску. А понтонный мост через Вислу был совсем такой же, как в Шклове, разве что длиннее – оттого, что река шире. Карета остановилась у гостиницы со странным названием «Черная стрела». Миллионщик фон Диглер тут же бестрепетно арендовал самый дорогой номер, а Бача и Герасим Василич – номер попроще, но на двоих, уже не место на койке на шестерых. Тайный принц тотчас засобирался – ему предстояло еще пристроить у кого-то из варшавских приятелей свой коммивояжерский короб.
– Раз ты дама, мне негоже с тобою в одном номере спать, – решил Герасим Василич, – Я у вдовы одной заночую, только к вечеру зайду к тебе, о делах поговорим. Ты уж изволь, будь одета.
– Буду, ваше высочество, – рассмеялась Бача.
– И не издевайся, – принц подхватил на плечо свой ящик и был таков. Бача осталась в номере одна. В тесной комнатке и одному было мало места – если раскинуть руки, кажется, можно было дотянуться до обеих стен. Платить за всю эту роскошь предстояло ей одной – Герасим Василич ведь и не собирался ночевать, да и неизвестно, сколько тайный принц запросит – за свои грядущие услуги. У Бачи оставались еще деньги с волковыского выигрыша, ведь карету им нанимать не пришлось, добрый Диглер домчал их до Варшавы за здорово живешь, ради прекрасных глаз кавалера Оскура.
Бача присела на край кровати и горько задумалась. Плана у нее как не было – так и не появилось. Беги, а сердце подскажет тебе – и так далее… Она слышала от отца о Фридрихе фон дер Плау, какой он неистовый игрок, нечистый на руку и не умеющий останавливаться, и что во многих приличных семействах Вены давно отказано ему от дома, и слуг он бьет, и девки в округе от него брюхаты… Не человек – подарок. Ведь за просто так не станут прозывать барона – Amoklaufer. Под опекой у Фрици была сирота-племянница, чье наследство он давно прогулял, та самая, что очаровалась плененным Яськой и передала Петеку от него записку. Из-за хорошего характера дяди племянницу замуж не спешили брать, хоть Джиро Оскура и говорил, что девушка она смышленая и хороша собой. Бача извлекла из кармана зеркальце и посмотрела на себя – если эта племянница пленилась Яськой, что будет с бедняжкой, если на горизонте появится блистательный Базиль Оскура? Кавалер Оскура всегда производил на старых дев неизгладимое впечатление. Нужно только в Вене обзавестись нарядом поприличнее.
Бача вздохнула, поднялась с кровати и склонилась над жалким своим дорожным мешком. Извлекла на свет божий шкатулку – здесь хранилось все ее приданое, с которым пришла донна Оскура в благородное семейство Сташевских. Две колоды карт, и не крапленых, а просто карт – на память о папаше, и четыре свечки. Черная – для барона Самди, синяя – для папы Симби, бледно-розовая – для мадре Эрзули Фреда, и зеленая – для папы Огуна. Джиро Оскура поручил своим языческим божествам охранять дочку в ее новой жизни, и четверых из них Бача могла о чем-нибудь попросить – если зажжет свечу. Она могла просить – но с этими божествами непременно нужно было потом расплачиваться.
Бача взяла из шкатулки зеленую свечку, широкую и короткую, и поставила на подоконник. Достала огниво и зажгла свечу – пламя встало над свечкой аккуратным ровным столбиком. Это хороший знак.
– Папа Огун, – шепотом обратилась к свечке Бача, – Мой отец не научил меня правильным словам. Я сама не пожелала учиться. И теперь говорю с тобой, как умею. Зато от всего сердца. Ты же как христианский Николай – покровитель справедливого суда, законности, но заодно и преступников. Помоги мне, папа Огун. Мне нужно вытащить Яську, а одна я не справлюсь. Выручи меня. Я тебе заплачу, я знаю, что ты любишь. Как только Яська вернется – я обещаю тебе пинту своей крови. Пусть только он вернется. Пожалуйста…
Язычок пламени заплясал, и вдруг раздвоился, и показал как бы рожки – посередине широко, а справа и слева два лезвия, как лунные серпики. Бача решила, что папа Огун ей ответил, и он согласен – ведь свечка не погасла и не шипела, а продолжала ровно и бодро гореть, только пламя разошлось рогами.
В дверь постучали. Бача задула свечу и бросилась открывать. Герасим Василич протиснулся в комнату бочком, глядел исподлобья, по-звериному – смущался того, что Бача оказалась дамой.
– На кого ворожишь? – кивнул он на коптящую еще зеленую свечку.
– На судьбу, – отвечала Бача.
– Чай, жених у тебя в Вене? – Герасим Василич старался рассматривать собеседницу незаметно, и Бача догадалась – он пытается понять, какая из нее выйдет дама, если переодеть в женское. И разочарован – кавалер-то блестящий, а дама будет так себе.