– Муж у меня там, – призналась Бача, – сидит в подвале у одного самодура. Обыграл его в карты, а тот его и запер. Так ведь и до морковкина заговенья можно просидеть – а мне муж дома нужен.
– У вас, выходит, вся семья играет? – предположил Герасим Василич.
– Выходит, что да. Не знаешь ты, здесь, в Варшаве – у Липманов еще можно в «двадцать и один» перекинуться?
– И в фараон можно, и в макао, – припомнил тайный принц, – вечером зайду, провожу тебя, если хочешь. А что за чудик-то в Вене мужа твоего пленил?
– Фридрих фон дер Плау, – со вздохом созналась Бача. Она не удивилась бы, если бы принц ее отказался наотрез связываться с Фрици, но тот только крякнул:
– Фу ты ну ты, сам Барон Ебанько…
– Это русские его так зовут? – удивилась Бача.
– Это я его так зову, – усмехнулся Герасим Василич, – с тех пор как он люлей мне в одном доме навешал, и ничего ему за это не было. Добре, красавчик, то есть – красавица. Помогу я тебе, заодно и с приятелем старым посчитаемся, и планчик у меня уже в голове вырисовывается… А рассчитываться будешь – половина от того, что ты выиграешь, ты ведь будешь играть, и здесь, и в Вене, и с Фрици – я как облупленную тебя вижу. Денег нет у тебя, а играешь ты лихо. И ведь без шулерских этих штук – аж завидно. Так договорились?
– Хорошо, – кивнула Бача, – зайди ко мне вечером, пойдем вместе к Липманам.
– Не, красавица, жди меня в гостиной. Не тот я человек, чтоб к замужним дамам по вечерам в номера стучаться, – отчего-то смутился Герасим Василич. Возможно, именно отношения с противоположным полом были его единственным уязвимым местом, – Ты спустись в гостиную и жди меня там. Часа через два. А я уж буду – как штык.
Герасим Василич поклонился, тряхнув редеющими кудрями, и скрылся за дверью.
Бача спустилась в гостиную чуть раньше, чем условились они с Герасимом Василичем – ведь в номере была скука смертная. А в гостиной кипела светская жизнь – томный Диглер наигрывал на расстроенных клавикордах мотив своей варварской песни, а из кресел наблюдал за ним всего один благодарный слушатель. Слушателю этому было, наверное, лет сто, но одет он был в щегольский черный наряд, издали казавшийся хрустящим, как гофрированная бумага. Черный парик из настоящих волос красиво обрамлял его густо набеленное лицо, на котором выделялись темные, глубокие глаза с опущенными внешними уголками – в трогательных кракелюрах морщин. Бача обрадовалась черному старичку – это тоже был знак, что папа Огун ее услышал. Ведь черный – это его цвет, темного лоа.
– Присаживайтесь, юноша, – вкрадчиво пригласил старичок, указывая Баче на кресло возле себя, – наш музыкальный вечер только начинается.
– Буду рад присоединиться к вашему обществу, – Бача склонила голову и представилась, – Базиль Оскура, к вашим услугам.
– Рейнхард Шкленарж, – представился и старичок, лукаво улыбнулся – брови его взлетели, глаза сощурились, и он кивнул на самозабвенно бренчащего на клавикордах Диглера, – а это Кристиан Нордхофен, он, увы, весь поглощен музицированием, но рад будет видеть вас, как только музы его отпустят.
Бача задумалась – то ли Диглер назвался им не своим настоящим именем, то ли черному старичку не повезло, и для него изобретен был Нордхофен. Она опустилась в кресло, и сосед – похожий хрупкостью и изяществом на черно-белую фарфоровую статуэтку – гостеприимно раскрыл перед нею свою табакерку. Странная это была табакерка – черная, как и ее хозяин, а табак в ней был белый и будто бы мерцающий, как кристаллы соли. Бача повела носом – ни табак ничем не пах, ни его хозяин – хотя столетним дедам сам бог велел вонять стариковиной.
– Да, табак без запаха, – словно прочитав Бачины мысли, подтвердил ее черный собеседник, – Это нарочно так придумано, друг мой. У меня голова болит от любых запахов – вот и пришлось сделать так, чтобы табак ничем не пах. Возьмите ложечку, чтобы не выпачкать пальцы, – и он протянул Баче изящнейшую платиновую ложечку, – зачерпните, не бойтесь. Правда ведь, так удобнее?
Бача прежде нюхала табак раз или два в жизни, но тут любопытство взяло свое – и диковинная ложечка, и необычный цвет… Бача зачерпнула несколько белых кристалликов – этот табак и на ощупь казался твердым и словно колючим – и по очереди поднесла к ноздрям. И тут же – как следует чихнула. Бача не успела достать свой платок – и слава богу, потому что он был из самых дешевых и к тому же не очень чистый – как пожилой господин уже протянул ей свой собственный платок, белый-белый и такой же хрустяще-кружевной, как его хозяин. Бача прижала платок к носу – но тут же отчего-то неудержимые слезы хлынули у нее из глаз. Словно слезы за все ее несчастья решили отлиться вот именно сейчас.
– Не плачьте, девочка, – раздался возле самого ее уха тихий голос, и Бача подумала – не примерещился ли он ей, – Ничто в мире не стоит ваших слез. Не плачьте, девочка, оно того не стоит.
– А как же? – только и смогла спросить Бача. Как он понял, что она не мужчина? Но, наверное, в сто лет такие вещи видны, как на ладони? И что же делать – в самом деле – дальше?
– Не бойтесь, я не выдам ваш секрет, – в мягком голосе слышалось сочувствие, – Но и на вопросы ваши не в силах ответить. Я не знаю – как вам быть. К кому-то со старостью приходит мудрость, а ко мне моя старость явилась в одиночестве. Я оставлю вас ненадолго – выдохните, сотрите слезы и живите дальше. Платок можете не возвращать.
Черный господин поднялся из кресел и отошел к клавикордам. Бача различала сквозь слезы – как он и Диглеру предложил свой странный табак. С ложечкой. И Диглер щедро угостился. Бача ожидала, что он тоже разрыдается, но Диглер самозабвенно заиграл. Черный старичок стоял, грациозно облокотясь на инструмент, и доброжелательно слушал.
– Universelle gro?e Liebе… – проговорил он мечтательно, – эту песню сочинил мой старинный приятель, мир его праху. Вернее, перевел одну грустную русскую балладу – казненного поэта Столетова. Отчего вы не поете, господин Нордхофен? У вас должен быть дивный голос.
– Мой дивный голос сел от вашего табака, – проворчал Диглер.
– Ничего, эта баллада исполняется именно низким, хриплым голосом. У меня голос был всегда высоковат для нее, а у вас сейчас – в самый раз.
– Как прикажете, мой господин, – загадочно согласился Диглер. Черный старичок вернулся в свои кресла.
– Вы уже повеселели? – ласково спросил он Бачу, усаживаясь рядом.
– Да, вполне, и могу вернуть вам платок.
– Оставьте себе, – «со своими слезами и соплями» – так и послышалось Баче в его брезгливо-снисходительной интонации.
Der Himmel ist von leerer Farbe.
Exodus aus einem blinden Sommer und nach einer zuf?lligen Jagd…
– начал хрипло и надрывно Диглер свою балладу.
– Пока он так заливается – может, расскажете, что вас гложет? – вкрадчиво спросил у Бачи ее черный сосед, – Не обещаю мудрых советов, но все-таки две головы лучше, чем одна. Достаточно взглянуть на баронские гербы – для иллюстрации этой поговорки.
– Меня гложет предстоящее свидание с Amoklaufer Фрици, – созналась Бача, сама удивляясь собственной откровенности. Или этот белый табак вызывал не только слезы, но и откровенные признания?
– Вы так зовете барона фон дер Плау? – уточнил старичок.
Все люди вокруг знали барона фон дер Плау – это ли не повод для гордости?
– Ага, – кивнула Бача.
– Я знаком был с этим милейшим господином, – проговорил черный человек отстраненным, сомнамбулическим голосом, – Лет тридцать тому назад. Или тридцать пять? Мы играли с ним в Петербурге…Фрици никогда не умел играть – а так любил…Помнится, в Петербурге он проиграл свое имение младшему фон Левенвольде. Хороша была парочка – два бездарнейших игрока, но Фрици оказался даже хуже графа. Продул ему в экарте все, что имел за душой – и написал об этом подробную расписку. Я помню эту расписку – она как живая стоит у меня перед глазами. Не смотрите на меня так – я нотариус, я заверял ее для них обоих. На счастье слабоумного Фрици, дурака Левенвольде через пару дней арестовали и отправили в ссылку в Сибирь – так что стребовать долг он никак не мог. А потом бедняга и вовсе в своей ссылке помер.
– Вы знали его? – Диглер прекратил пение и резко повернулся к беседующим на своем рояльном табурете.
– Фрици? – поднял черный господин свои высокие, словно тушью подведенные, брови, – Или покойника-графа?
– Графа, – хрипло проговорил Диглер, волнуясь.
– А, так вы тот самый Нордхофен! – осенило его собеседника, – Да, я неплохо знал вашего бедного дядюшку. Они ведь с вашим почтеннейшим отцом – были в ссоре. И не примирились даже на краю могилы. Я слышал, что в ссылке своей ваш дядя до самой своей смерти все смотрел на дорогу. Зимою – в окно, а летом сидел на лавочке перед домом и все смотрел на эту несчастную дорогу, и бог знает, чего ждал. Так и просидел, дурачок, шестнадцать лет и, наверное, сошел с ума. А братец так и не сделал ничего, чтобы ему помочь, – черный человек произнес все это безучастным размеренным голосом, но Баче почудились в этом безжизненном голосе металлические нотки.
– Вы не знаете правды, – возразил ему Диглер, – мой отец писал русской царице. Просил помиловать его бедного брата. Письма вернулись к нему назад, и ни одно из них даже не было распечатано.
– Правда? – подведенные брови опять изумленно взлетели, – Это правда, мой Кристиан?
– Вовсе и не ваш, – проворчал смущенный несколько Диглер, – но это правда. Мой отец, Фридрих Казимир фон Левенвольде, просил за своего младшего брата, и унижался перед русской царицей, и все напрасно.
– О, Казик! – чуть слышно прошептал черный господин, и трещинки явственно обозначились на его фарфоровом гриме. Он выдохнул и произнес, обращаясь к Диглеру:
– Спасибо вам, юноша. Я и не ждал, что услышу от вас – такую новость. Вы заставили меня плакать.
Но он при этом не плакал. Глаза его, бархатные, без блеска, остались совершенно сухими.
– Вот вы где! – к Баче спешил Герасим Василич, принарядившийся для посещения игорного дома. Баче безумно интересно было, чем закончится беседа Диглера и загадочного обладателя белого табака, но дела не позволяли ей остаться.
– Господа, к сожалению, я вынужден вас покинуть, – Бача раскланялась с господами в гостиной и последовала за своим принцем – за приключениями и газартами.