Ибо не ведают, что творят

Однако через месяц Инна не прочитала.

– Сдаем номер, у нас самая запарка, позвоните через недельку…

Через недельку я никак не мог ее застать – то ли она болела, то ли уезжала куда-то. Когда же дозвонился, наконец, она сказала, что идет в отпуск, и вот когда вернется, тогда и…

Сейчас тяжело вспоминать: история «прочтения» длилась… больше года. Чего я только ни передумал за это время и даже попытался дать повесть еще в два «толстых» журнала. Самое нелепое во всей истории, что никаких объективных причин для такой тягомотины не было! Не было никакого особого неприятия по отношению ко мне в журнале, не было у Инны Борисовой каких-нибудь чрезвычайных происшествий! А просто – в порядке вещей… У других «молодых писателей», моих знакомых, читали тоже невообразимо долго – так у нас повелось. Меня-то хоть грело, что первая рецензия довольно-таки положительная. Это давало надежду…

Знакомства с двумя другими «толстыми» журналами получились забавными. Официальную рецензию из журнала «Москва» мне вручили месяца через два, она была положительная, хотя выглядела странно: целые абзацы машинописного текста замазаны черной тушью. Что ж там было написано? Разобрать сквозь тушь было невозможно, а хотелось. Простая мысль пришла мне в голову: я намочил в воде ватку и осторожно смыл тушь… Замазаны были самые лестные для меня высказывания рецензента, его заявление о том, что повесть должна заинтересовать журнал. А замазала их, очевидно, редактор отдела Диана Варткесовна Тевекелян, возвратившая мне рукопись с отказом. Дело в том, что замазаны абзацы были той же тушью, какой написано отрицательное редакторское заключение…

Из другого «толстого» журнала – «Октябрь» – рукопись мне вернули даже и без рецензии, причем с негодованием, сказав, что заместитель главного редактора, прочитав, заболел от расстройства и даже попал в больницу: я, мол, очернил дорогие всем идеалы…

Конечно, сейчас вспоминать это не только грустно, но и смешно. Но тогда было совсем не до смеха. Ведь я уже был автором неопубликованного романа, двух неопубликованных повестей, полутора десятков рассказов, один из которых был все же опубликован, причем в самом престижном журнале страны и получил самые хорошие отзывы, но… Росло ощущение глухой стены. У Мартина Идена – как и у самого Джека Лондона – публикации в журналах как бы пробивали дыры в плотине равнодушия рецензентов. Они работали на плюс. В нашей же стране хорошие публикации, наоборот, настораживали начальство – работали на минус… Мне, например, прямо сказали, что публикация «Подкидыша» в «Новом мире» не положительно, а отрицательно повлияла на мое реноме у руководства Литинститута…

Я все ясней понимал, что вариант Мартина Идена – в том смысле, что, пробив брешь публикацией «Позора солнца», он быстро стал знаменитым, и прочие его вещи пошли одна за другой – этот вариант в нашей стране невозможен. Халтурить, подстраиваться под вкусы властей, сочинять вещи «советские», «проходные» я, естественно, не собирался. Но хорошо понимал, что каждая НАСТОЯЩАЯ вещь будет идти с трудом. И, возможно, чем дальше, тем будет труднее…

Вспоминая обо всем этом теперь, я сам удивляюсь: как выжил? И хорошо понимаю: если бы не природа – с рыбной ловлей, выездами просто так, с любовью к «букашкам», растениям, – если бы не путешествия на велосипеде, и если бы не искренняя любовь и уважение к очаровательным существам противоположного пола, то… Ау, Март Иден, я все чаще думаю: именно «букашек», путешествий и трепетного отношения к девушкам тебе не хватало…

Тягомотина с «прочтением» Инной Борисовой моей повести удручала крайне. Я просто не знал, что делать. Пытаться пробиться к самому Твардовскому мне даже и не приходило в голову – это не принято, да он бы, я думаю, и не принял меня. К тому же Инна ведь постоянно кормила «завтраками». А в других журналах все равно глухо. И рассказы, которые я везде рассылал, возвращались по-прежнему неизменно.

К этому времени я уже закончил Литинститут и одним из двоих со всего курса (как, согласно экзаменационным оценкам, один из лучших студентов) был принят на Центральное Телевидение на должность редактора-методиста. Долго думал прежде, чем решиться ринуться в эти явные джунгли – наслушался от знакомых, какие там нравы, – но все же решил рискнуть, назначив себе приблизительно год для изучения этих «джунглей».

После институтских экзаменов и защиты диплома – перед тем, как приступить к работе на телевидении – мне удалось осуществить авантюрную идею: проехал от Москвы до Винницы на дорожном велосипеде. Один, с минимальным багажом, без палатки, по проселочным дорогам, ночуя у местных жителей по пути. Это путешествие длилось две недели, и это были одни из счастливейших дней моего тогдашнего существования! Настоящая жизнь! Один на один с людьми и природой, когда ни от кого не зависишь и не на кого рассчитывать, кроме себя самого, в постоянном движении – калейдоскоп происшествий и встреч! Каждый день был полон событий, открытий – в обычной размеренной жизни такое вряд ли испытаешь за целый год! Вот она, относительность времени, проверка ценностей, трезвый взгляд на земное существование! Вернувшись, я все пытался кому-нибудь рассказать о переполнявших меня впечатлениях. И… с растущим недоумением и тоской убеждался: они не очень-то слушают, им не интересно! Они не воспринимают того, о чем я говорю! Это слишком далеко от их повседневной жизни… Чтобы понять, надо подобное испытать, а они, видимо, не испытывали…

И тогда я решил написать о своем путешествии повесть. И почти тотчас же после приезда (натолкнувшись несколько раз на слепоту-глухоту) старательно принялся сочинять. Так и назвать ее решил: «Путешествие».

Но тут началась служба на телевидении, и заиграли телевизионные страсти…

Да, тут тоже можно написать целую повесть (а то и не одну) о том, с чем там столкнулся.

Вообще-то работа на телевидении была, конечно же, интересной. Создание новых передач, общение со множеством людей, постоянные поездки, звонки, разговоры. Достаточно сказать, что героями моих передач были первые космонавты Юрий Гагарин и Герман Титов, поэт Булат Окуджава, актер Олег Анофриев, а ведущими были Анна Шатилова и Александр Масляков. Но это отнимало все время жизни. К тому же, раздражала необходимость безоговорочного подчинения начальству и, конечно же, вездесущей цензуре. Как и с университетом в свое время, так и теперь, нужно было выбирать: либо телевидение, либо писательство. Ведь честная, добросовестная творческая работа требует безусловной свободы.

Проработал я на телевидении всего полгода и ушел по собственному желанию, хотя был на хорошем счету и отпускать меня не хотели. Некоторое время я еще оставался внештатным сценаристом.

И вскоре с радостью окунулся в сочинение своего «Путешествия».

«…Родина – это солнце, это небо, это реки и рощи – только такие и никакие другие. Нигде во всем мире нет такого, именно такого солнца, нигде нет такого, именно такого неба, таких разгульных закатов, робких восходов, сказочно светлых березовых рощ. Великая, необозримая, родная Россия: избы, плетни, перелески, озера и реки, болота, луга, стежки, ухабы, покосы, межи, русые косы, сережки, кресты, голубые глаза, головные платочки, морщины, мозоли, ширь, беспечность, доброта…

Каменка – типично русское село: дорога, по обеим сторонам ее – по ряду изб – окошки на улицу, – и прикованные, тоскующие по небу, «журавли» у колодцев.

Был тот тихий вечерний час, когда отяжелевшее солнце вот-вот уже скроется за лесом, а каждый звук отчетливо слышен и разносится далеко – будь то звяк ведра, скрип «журавля», плеск, лай или говор. Стадо еще не пригнали, и хозяйки в платочках сидели на лавочках возле изб, глядя на дорогу и отдыхая.

Я ворвался в этот тихий обжитой мир – пришелец, странник, хозяин дороги, обветренный и свободный, только что сломя голову летевший по спуску с возвышенности – так, что удары мошек были, как дробь, мошки сходу забивались в ноздри и в рот, приходилось щурить глаза – и они забивались в ресницы, – я вдыхал полной грудью этот ставший прохладным воздух вперемешку с мошками, пахнущий росою и тяжелой вечерней пылью, пьянящий своей неожиданной свежестью, – возбужденный, разгоряченный – варвар, гунн, скиф, влюбленный и очарованный. И с ходу, после этой великолепной, спартанской, ошеломляющей гонки, я вдруг оказался в совсем ином, совсем другом мире, спокойном, замедленном, и мир этот пленил меня, перестроил, остановил. Еще не снизило темпа разорвавшее ненужные оковы сердце, еще отголосками стучало в висках, а я уже ехал совсем-совсем тихо, бесшумно, приглядываясь, примериваясь, где слезть с седла, у кого спросить.

Полная пожилая женщина в платке стояла у колодца, и стройный тонкий «журавль» послушно кланялся ей, доставая из-под земли ведрами студеную воду.

– Мамаш, как насчет переночевать? У вас нельзя будет? – спросил я сходу.

Женщина взяла полные ведра, понесла их, покачиваясь, раздумывая на ходу, разглядывая меня, такого инородного, непривычного, но все же – в закатанных поношенных брюках, усталого, проголодавшегося, и – согласилась.

– Ну, что ж, сынок, давай, с моим сыном ляжете, сын у меня приехал. А вы далеко едете-то?

Она поставила ведра у обочины шоссе. Вода выплеснулась и тут же всосалась в сухую землю.

Я терпеть не могу спать с кем-то, а потому, поняв буквально, что с сыном, мол, на одну постель, испугался вдруг, почувствовав скованность, бросив взгляд вдоль длинного ряда притихших изб, ощутив острую тоску по свежему сену, по молоку, по уютности деревенского одиночества, спросил:

– А сеновала нет у вас, мамаша? На сеновале бы…

Женщина взяла свои ведра и сказала с оттенком обиды:

– Сеновала нет, сынок, сын как раз двор и строит. А чем хуже в хате-то? В хате-то лучше, спокойнее.

Что было делать? Нельзя пренебрегать ее гостеприимством, не хотелось, и, взяв под уздцы свой велосипед, скрепя сердце, я послушно пошел за нею. И тихий вечерний мир надвинулся на меня, обволок – я уже был не свободным варваром, я был проголодавшимся, уставшим с дороги путником.

За калиткой встретил нас классически сложенный, голый до пояса молодой богатырь, бронзовый, лоснящийся от пота, голубоглазый, русоволосый.

– Вот, привела тебе для компании, – сказала женщина. – Ночевать у нас будет. От самой Москвы на велосипеде едет.

– Васька, – сказал богатырь, приветливо глядя на меня, протянув руку. – Так ты правда от самой Москвы? – спросил он, когда я пожал его сухую и теплую ладонь.

– Почти от самой, от Серпухова. До Серпухова на электричке, – ответил я, и моя собственная рука и вообще все мое тело, только что казавшееся мне самому мускулистым и сильным, вдруг похудело сразу и стало не сильным, а просто – жилистым и выносливым. И не помогло даже то, что я ответил на следующий вопрос Васи:

– В Винницу еду. Через Киев, Житомир, там посмотрю, может быть, и до Одессы…

– Ого! – удивился Васька. – И… на этом самом??

Он критически осмотрел мой транспорт.

– Да, на этом, – сказал я, чуть-чуть воспрянув духом.

Ростом Вася был чуть пониже меня, но уж больно хорошо сложен.

– Купаться поехали? – предложил он, уже как хозяин и приятель одновременно.

…Конечно же, мы не спали на одной кровати с Васей, как я боялся…»

(Из повести «Путешествие», 1967 г.

Сборник «Листья», 1974 г. Издательство «Советская Россия»)

Инна Борисова все еще «читала» мою повесть «Почем синь неба», а тем временем начиналась уже знаменитая Чехословацкая весна… Повеяло ветром свободы. Я даже сны начал видеть символические: в моих руках газета, где вдруг – впервые! – напечатана правда! Весна, свежий ветер, оживленные люди на улицах… Радость, сердце колотится, а на глазах слезы счастья… Свобода!

Но вот, наконец, прочитала Инна. Ей – понравилось! И она тотчас «отдала повесть на редколлегию». Повесть-то – «горячая», самое время! Как бы не опоздать… Тут уж несколько человек из редколлегии прочитало повесть буквально за несколько дней. Старший редактор отдела Анна Самойловна Берзер сделала совсем небольшую правку, с которой я согласился, и единственное, о чем попросила еще – опять, как и в случае с «Подкидышем», – придумать другое название, убедив меня в том, что «Почем синь неба» все же слишком претенциозно. Я предложил несколько вариантов, лучшим был признан «Переполох». С таким названием повесть и отдали в набор. Самое главное: должен был прочитать Твардовский. От его отзыва зависело все.

«…Лежал Нефедов с закрытыми глазами, слышал, как потихонечку ходит жена и ребятишки стараются шахматами не сильно стучать и говорят меж собой вполголоса, и казалось ему, что он умирает, умер, а они вот не заметили, так и продолжают в шахматы играть. И до слез жалко себя стало. Кому он нужен, несчастный, маленький, больной, жалкий неудачник, который вот и за себя-то не может никак постоять? То, что он совершил сегодняшним вечером, когда позвонил Хазарову, – предел падения, дальше некуда, и женщина, которая отдается за деньги, все-таки благородней, потому что она продает только себя, не предавая тем самым других людей. Хазаров фактически теперь может делать, что хочет, и скажи он Нефедову, что нужно ему ботинки почистить, Нефедов почистит, потому что то, что он сделал сегодня, гораздо хуже и унизительнее.

Ночью Нефедова опять мучили какие-то сны, а в воскресенье, когда чуть ли не насильно сунула ему Клава градусник, была у него высокая температура. Он вызвал врача, и дали ему бюллетень. Однако к вечеру температура спала. С утра в понедельник чувствовал себя Нефедов лучше. Позвонив секретарше Хазарова и сказав, что болен, на бюллетене, он надумал съездить в управление…

…Первое решительное у Нефедова: пойти к Хазарову тотчас. Застать его на месте, дождаться или поискать даже. И сказать. Вот так просто, по-человечески и сказать. Поняв, однако, что можно ведь и прождать весь день и растерять пыл – он знает себя, надолго не хватит, – решил он ехать вечером к нему домой. Раз уж завел Хазаров такой обычай. Однако по мере приближения вечера сильно засомневался Нефедов. Что именно будет он говорить Хазарову? Выслушают ли его, не выставят ли просто-напросто за дверь? Какое, вообще-то говоря, право имеет он на домашний визит? Что будет говорить, как?