Ибо не ведают, что творят

Но вот отрывок из дневника:

«12 октября 1969 г.

…Когда все время выступаешь в роли человека, который будит – ворвался в комнату спящих, которым грозит пожар или наводнение, на самом деле грозит, но которые тем не менее спят, спят и не только не думают о спасении, но даже в постелях своих не живут толком, прозябая в лени, бесчувствии, в навозной жиже – когда будишь, но тебя не только не слушают и не пытаются встряхнуться – ради себя же, – но еще и кидают ботинками, плюют, грозят, считают идиотом («наивным донкихотом») или врагом (нарушителем общественного спокойствия) и затыкают себе уши, а тебе пытаются зажать рот… Когда все время выступаешь в такой роли, а предварительно нужно еще ведь самому затратить огромные усилия, чтобы проснуться, превозмочь мертвечину… Когда тебя всегда и везде принимают не за то, что ты есть, ищут подвоха, подозревают, третируют – тут уже не только устаешь, тут просто теряешь желание трепыхаться, теряешь сочувствие к спящим и уже не видишь радости в том, если даже тебя послушают. Что же это за мир у нас, Боже…»

Postfactum

Тогда, однако, я еще не знал многого… Но вот в 1989 году – через 20 лет! – вышел в нашей, уже другой (хотя и не совсем такой, как сейчас) стране очередной номер журнала «Вопросы литературы» (№ 9, 1989). И там, в рубрике «Очерки былого» опубликованы страницы из «Новомировского дневника» А.И.Кондратовича, который в то самое, знаменательное для меня время (1968-й год, когда окончательно зарубили «Переполох»!) был заместителем главного редактора «Нового мира», то есть А.Т.Твардовского. И опубликованные страницы как раз касаются того, майского номера журнала (№5), полученного подписчиками лишь в августе и заметно более тонкого, чем обычно. Подробно описывает автор долгую и трудную борьбу за этот номер – с цензурой ЦК. Речь там, в частности, и о моем «Переполохе», и даже обо мне. Что же я там прочитал?

А вот что.

«…Аракчеев – молодой автор. В «Новом мире» был напечатан один его рассказ. На этот раз он написал повесть на довольно оригинальную тему – о комиссии, принимающей новый дом (это не точно, речь шла не о доме – Ю.А.). Существует много газетных статей и фельетонов о таких комиссиях, а тут повесть о ней. И повесть психологическая: о том, как один порядочный, честный член комиссии решил пойти против всех: не подпишу акт о приемке, есть недоделки. Акт – липа. Но за этим домом стояли вещи посложнее – план. А за планом – люди, заинтересованные в том, чтобы этот план значился как выполненный, а за теми людьми – другие и т.п. Система приписок, вселенской липы нашей. И в повести описывалось, как прижали этого честного мужичка и принудили его пойти против своей совести.

Любопытно, что повесть была написана суховато, деловито – документально. Но эта документальность не помешала автору написать психологическую повесть. Психологическую повесть на фельетонно-статейном материале»…

Я читал и поражался. Он что, не читал мою повесть? «акт о приемке… есть недоделки…» Неужели он путает мою повесть с рассказом Владимира Войновича «Хочу быть честным»? Причем тут «новый дом», «план», «фельетонно-статейный материал»? Фельетонно-статейного там не было вообще ничего! Ирония – да, сарказм – конечно! Не случайно же Твардовский сравнил меня с Салтыковым-Щедриным… И потом – Нефедова не «принудили» вовсе, он – наоборот! – сказал правду на ответственном собрании, отчего и начался переполох, а конец остался открытым! Посерьезней было дело, чем «неподписание акта приемки дома», почему и называлась в первом варианте повесть «Почем синь неба»! Что же это такое?…

Но дальше было и вовсе странное. Дальше шли квадратные скобки – то есть комментарии самого Кондратовича, сделанные им – слушайте! слушайте! – в 1973-м году! А в квадратных скобках вот что:

«Повесть так и не пошла. Еще одно загубленное произведение. И что совсем плохо – кажется, загубленный талантливый автор. С тех пор я ничего о нем не слышу. Кончил писать? Спился? Спрашиваю некоторых – не знают. Типичная русская история».

(Внимание! Внимание! Прошу запомнить: это, последнее, написано в 1973-м году…)

Но дальше, на следующей странице журнала, запись от 12.6.68 г.:

«Миша (ответственный секретарь журнала М.Хитров – Ю.А.) дозвонился до Галанова (А.М.Галанов – инструктор отдела культуры ЦК КПСС – Ю.А.). Аракчеева он прочитал: «Нет, это совершенно невозможно. Еще Быкова с некоторыми замечаниями можно пропустить (повесть Василя Быкова «Атака сходу» – Ю.А.), а этого никак»…»

Еще одно подтверждение: если бы речь шла лишь об «акте приемки дома», то чего бы так испугался Галанов?…

Я читал все это, перечитывал, и опять великое недоумение вползало мне в сердце. Что происходит? Он, заместитель главного редактора журнала, НЕ ЧИТАЛ мою повесть? И еще… Уже и не говорю о путанице с «Переполохом»… Но – с тех пор ничего обо мне не слышал? И ни в 1973-м году, ни до этого? Как и те, у кого он якобы «спрашивал»? «Кончил писать? Спился?» Интересно.

Уже говорил, что еще ДВАЖДЫ приносил в редакцию рукописи -роман «Обязательно завтра» и «Путешествие». Роман даже рецензировали… Да у меня и рассказов было полно, Инна Борисова об этом знала… А в самом начале 1971-го я был участником «Совещания молодых писателей», на которое попал по рекомендации того же «Нового мира»… И – «ничего не слышал»? «Кончил писать»? «Спился»?… А еще ведь, ко всему прочему, в редакции мой домашний телефон был и моя «авторская карточка»… Как же так? Допустим, Инна Борисова не сочла нужным передать «на редколлегию» мои рукописи (хотя, думаю, неразумно было бы не сказать о них тому же А.И.Кондратовичу…). Но если сам Алексей Иванович так загрустил о «загубленном талантливом авторе», то неужели не мог просто спросить не у «некоторых», а у той же Инны Борисовой? Или взять, например, телефон, позвонить… Или хотя бы поручить кому-то… Раз сокрушался-то… Читаю в журнальном примечании: А.И.Кондратович был на посту заместителя главного редактора по 1970 год. Годы жизни 1920-1984…

И все это время я не только не спивался, не кончал писать, а – толкался и толкался в закрытые двери, в частности, того же «Нового мира»… Об А.И.Кондратовиче после той знаменательной редколлегии с А.Т.Твардовским даже и не слышал (хотя и видел, естественно, его фамилию в списке редколлегии журнала «Новый мир», который продолжал выписывать каждый год)! И, разумеется, понятия не имел о его, Кондратовича, ко мне отношении.

А до 1984-го года было еще много написано «загубленным талантливым автором», в том числе повесть «Карлики» (о ней еще будет речь впереди) и совсем уж большой и, считаю, весьма «новомировский» труд – этакое детективно-социологическое эссе «Постижение», уж точно талантливое, за которое тогда меня если бы не арестовали, то посадили бы в «психушку» немедленно – именно потому, что там все ПО СУТИ, то есть без вранья – я искренне, приводя документальные данные и делясь своим жизненным опытом, размышляю о философии Маркса-Энгельса и о том, как следовали ей наши революционеры, и как следуют ей сегодня.

Но ни то, ни другое (как ни третье, ни четвертое…) так и не опубликовано до сих пор – хотя на дворе уже Третье тысячелетие… Не потому ли не опубликовано, что ДО СИХ ПОР у нас или «читают» рукописи годами, как Инна Борисова, или горюют втихомолку о «наверное спившихся талантливых авторах», как А.И.Кондратович – вместо того, чтобы если не помочь, то хотя бы позвонить, поддержать, поинтересоваться?…

«Загубленные»… Загубленные только ли в литературе? А в других искусствах, в науке, в разных областях? Тысячи, тысячи на самом деле ЗАГУБЛЕННЫХ… Но вот вопрос: кем? Кем загублены они? Только ли теми, кто на «самом верху»?…

Ведь пример с Кондратовичем показателен в высшей степени! Он – зам главного, основной связной с цензурой ЦК. Кто, как ни он, должен был знать материалы, которые идут в журнале, тем более в этом самом – особом, многострадальном номере? Так неужели он и действительно НЕ ПРОЧИТАЛ толком повесть «Переполох», которая «очень понравилась» А.Т.Твардовскому и была одним из основных материалов номера – 5 авторских листов? Или, читая «по диагонали», не понял, о чем речь? Как же он мог не понять такие простые вещи да еще и в повести, которую так решительно похвалил Твардовский? «Комиссия принимала новый дом»… Кто-то один «не подписывал акт», «честного мужичка прижали» и «уломали»… Все не так! До смешного не так… Неужели и правда не прочитал?!

Трудно в такое поверить… И все же. То, что повесть вовсе не о том, как «уломали», а о том, как человек, наоборот, ВОССТАЛ, наверняка понял еще один служитель Системы в реальном ЦК КПСС – А.М.Галанов, – который, прочитав, честно сказал Кондратовичу: «Еще Быкова снекоторыми замечаниями можно пропустить, а этого НИКАК».

Так неужели заместитель главного редактора журнала, этот «борец за правду», даже тут не задумался – почему? Почему «никак» не может пропустить мою повесть цензор ЦК?… Неужели и после слов Галанова ему не интересно было прочитать? Но об этом нет ни слова в опубликованных записях Кондратовича! Там – лишь совершенно искаженная фабула «Переполоха»… Трудно, трудно в это поверить, но деваться-то некуда…

Внимательно прочитал я все страницы «Новомировского дневника», опубликованные в журнале: подробное описание «борьбы» за тот самый «майский» номер, вышедший в августе урезанным. И чувства у меня были отнюдь не радужные… Мышиная возня, хотя сами они этого явно не понимали. Все, все было у них, у «новомировцев», мелко. Страх пронизывал… Страх перед чем? Не сталинские же времена! Самое большее, что грозило, – потеря работы именно в этом журнале, не более (что все равно через полтора года и случилось!). Выйти бы им хотя бы временно из «сектора жесткой борьбы» друг с другом – мелкой по сути, ничтожной «борьбы», – войти в «сектор радости жизни» – с тем, чтобы потом по-настоящему врезать Системе! Тактика ведь может быть разной…

Об этом, кстати, им же и намекал даже один из влиятельных деятелей Системы завсектором ЦК КПСС Альберт Беляев: «Хороший журнал, единственный, где делаютлитературу, но ребята зарываются…» (Это ведь тоже написано в воспоминаниях А.И.Кондратовича!). Вот и опубликовали бы мое «Путешествие», например, мои «Листья», «Запах берез», рассказ «Непонятное» (не говоря уже о романе «Обязательно завтра») – вот и офонарела бы от неожиданности Система! Не понимали… Не ценили жизнь – ценили свою «борьбу»…

Или, уж раз на то пошло – действовали бы еще резче, героически, как, например, главный герой моего «Переполоха» – пошли бы ва-банк! Опубликовали бы то, что «резала» цензура, на свой страх и риск! Увы… Ни то и ни сё… Читать не читают, бороться по-настоящему с тем, с чем надо, не борются, жить по-человечески не живут! Страх один гложет всю жизнь. Страх и неведение, нежелание жить. А чего бояться-то, если по сути и терять нечего? Если все равно не живут, если уже потеряли…

Но вот и еще в том же номере журнала «Вопросы литературы» – потрясающий (грустный…) материал: глава из книги К.Д.Померанцева «Сквозь смерть» – «Встречи с А.Твардовским и А.Сурковым». В сущности – о том же.

В предисловии сказано:

«К.Д.Померанцев – журналист, критик, поэт, «один из последних могикан», как называют его в Париже, первой волны русской эмиграции; с 1946 года работает в газете «Русская мысль».

Далее привожу выдержки из главы его книги, где он описывает встречи с Твардовским и Сурковым во время их приезда в Париж в составе «группы поэтов из Советского Союза» в ноябре 1965 года.

«…О Суркове главным образом известно, что он преследовал Пастернака и многих других «инакопишущих» литераторов. Добрым словом (насколько мне известно) помянула его лишь Н.Я.Мандельштам. Мне бы хотелось написать о нем предельно объективно.

Мне всегда казалось, что плохих людей много меньше, чем обычно считают. Конечно, существуют закоренелые преступники, садисты, природные интриганы, но их, право, не так уж много. Вот почему я думаю, что человек, каждый человек, в первую очередь считающийся «плохим», прежде всего нуждается в жалости, вызывает жалость. Таким был для меня Сурков…

…Твардовский был среди них (приехавших в Париж русских поэтов – Ю.А.), безусловно, «звездой первой величины».

Далее К.Д.Померанцев описывает, как пытался «подъехать» к Твардовскому, чтобы побеседовать с ним, и, в частности, признается:

«…в то время я еще плохо разбирался в «системе» и мне не могло прийти в голову, что Твардовский (которого я считал – и сказал ему об этом – если не самым лучшим, то, во всяком случае, самым знаменитым в мире редактором) тоже «нуждался» в «няньке» и такой «нянькой» был Сурков».

«Нянька» – это, очевидно, тот человек, который должен был «присматривать» за «вольномыслящим» Твардовским, чтобы тот вел себя за границей «хорошо», согласно правилам Советской Системы.

И вот, наконец, журналисту Померанцеву удалось встретиться с Александром Трифоновичем…

«…На лестнице я шел около Твардовского, и он, наклонившись ко мне, тихо (чтобы не слышал Сурков) попросил достать ему «Новый класс» Джиласа и «Встречи с Лениным» Валентинова, сказав, что ни в одном русском книжном магазине купить их не смог. Это было, конечно, не так. «Новый класс» можно было купить где угодно. Валентинова в продаже действительно уже не было. Александру Трифоновичу, в его «чине», было просто неудобно спрашивать «крамольные книги» в русских эмигрантских магазинах… Я обещал принести обе.

…Я передал ему обещанные книги. Он подошел к столу, взял с него кипу книг (издания всех его произведений) и торжественно вручил их мне. Потом уложил Джиласа в чемодан и перед окном стал просматривать «Встречи». В это время в комнату без стука вошел Сурков, Твардовский буквально спал с лица: сделал что-то вроде пируэта, очертил в воздухе раскрытой книгой круг и, деланно улыбнувшись, – Суркову:

– А знаешь, Алеша, вот прочту Валентинова и еще больше полюблю Владимира Ильича!

Я не знал куда деваться».

С той же горечью далее К.Д.Померанцев описывает встречу с еще одним известным советским поэтом:

«…В холле я встретил Б.Слуцкого. Он пригласил меня в бар. Мы выпили по чашечке кофе и минут пятнадцать поговорили. Я сказал, что особенно люблю его «Лошадей в океане». Он пожал печами и признался: «У нас хорошие стихи не печатают и на открытых вечерах их не читают. Хорошие стихи лежат в ящиках столов…»… Вскоре он заболел какой-то психической болезнью…

Горек жребий русского поэта».

И вот еще одно любопытнейшее свидетельство К.Д.Померанцева:

«Месяца через два я дал одной моей французской приятельнице книгу стихов Суркова с его дарственной надписью. Она работала на заводе «Рено», где в отделе приема кадров по почеркам определяла характеры, а дирекция решала, кого принимать на работу, а кого – нет. Она только взглянула на надпись и ахнула (почерк действительно был странный: буквы поломанные, неуверенные, словно больные): «Первый раз вижу такой страшный почерк. Этот человек вывернул себя наизнанку и служит делу, в которое не верит. Он наверняка не спит по ночам». Замечу, что она не только не знала Суркова, но никогда о нем не слышала, как, наверное, и о Твардовском. Да и по-русски не говорила».

Комментарии, я думаю, излишни. Но вот конец публикации в «Вопросах литературы»:

«…Все это было более двадцати лет назад. Нет уже ни Твардовского, ни Суркова. От встреч и разговоров с ними осталось лишь несколько ярких деталей. Но внутренний духовно-душевный облик каждого из них стал для меня более ощутимым, образовалась как бы связь «через смерть». И я еще раз вспомнил французского философа (христианского экзистенциалиста) Габриэля Марселя, утверждавшего, что «настоящее присутствие человека начинается после смерти». Телесная оболочка спадает, и контакт с душой усопшего становится более тесным, более ощутимым.

И Твардовского, и Суркова я ощущаю как двух глубоко несчастных людей. За все наши встречи я не помню ни у одного из них хоть минутной откровенно радостной улыбки или искреннего смеха. И вот как теперь они мне видятся: Твардовский был убежденным коммунистом, но видел все уродливые формы, в которые коммунизм «выродился» в СССР, и по-настоящему от этого страдал. Сурков (моя французская приятельница была совершенно права) верой и правдой служил делу (коммунизму), в которое не верил, и, вероятно, и вправду не спал по ночам. Но ни первого, ни второго судить не могу, да и не хочу.