Луна над пустыней

– Сабир, подержи ее, не давай уйти, – с хладнокровием главнокомандующего распорядился я, а сам ощупью взвел затвор и опустился на колени…

В своей новой позе я, естественно, несколько утратил мобильность, однако была и выгода в моем положении – по крайней мере фотоаппаратом защищено лицо. Хуже то, что, когда фаланга выходила из поля зрения объектива, я терял ориентировку и мог быть немедленно взят врасплох решительным и динамичным противником. Но нас теперь стало пятеро, и фаланга, хотя и не сдавалась, все же была явно деморализована тем, что не знала, на кого из пятерых в первую очередь броситься. Правда, когда я принялся надвигать на нее блестящее око объектива, сомнений в том, кто ее главный враг, у фаланги не оставалось…

К счастью, она принадлежала к виду, еще не освоившему прыжки. Она только шипела, яростно двигала челюстями и делала устрашающие движения, однако дальше этой демонстрации дело не шло. И все равно храбрость ее вызывала самое искреннее уважение. Ведь нас было пятеро таких больших, а она одна, маленькая по сравнению с нами, и все же ясно было: защищаться она будет до последнего вздоха. Недаром я всегда говорил, что пауки – личности.

Но как же все-таки она выглядит? Так же как и многие люди, в жизни она выглядит гораздо лучше, чем на фотографии. При первом, поверхностном взгляде она, правда, кажется довольно-таки страшноватой. Она действительно похожа на большого паука с длинным членистым брюшком и мощной головой. Голова сверху напоминает острый, направленный вперед треугольник, конец которого раздвоен и оснащен длинными, очень грозными на вид зазубренными челюстями. Общая длина фаланги от острия челюстей до конца брюшка достигает иногда семи сантиметров, причем на голову приходится сантиметра полтора-два, а на челюсти – около сантиметра. С ногами крупная фаланга занимает овал длиною до 15 сантиметров. Ноги у нее длинные, обросшие золотистыми торчащими волосками. Волоски нужны фаланге не просто для украшения. Дело в том, что подавляющее число видов фаланг – ночные охотники, и чуткие волоски, улавливая малейшее движение воздуха, помогают отыскать жертву во мраке. Ног у фаланги не восемь, как у пауков, а десять. Правда, первая пара конечностей, педипальпы, – это не ноги, а скорее щупальца, на конце их нет ходильных коготков. Историческое происхождение этих ногощупалец у фаланг очень любопытно и великолепно демонстрирует ход естественного отбора и приспособление животных к местам своего обитания и образу жизни.

Все паукообразные, или арахниды, произошли от водных животных, так как жизнь на Земле вообще родилась в океане. А в воде условия жизни гораздо более однообразны, чем на суше. Поэтому предки арахнид были очень похожи друг на друга. Но вот началось великое переселение. Арахниды, как, впрочем, и всевозможные другие животные, стали вылезать на берег и заселять поля и леса, низины и горы. Вот тут-то и заработал великолепный механизм естественного биологического отбора. Виды, которые не могли выдержать новых условий жизни, вымирали. Выживали те, кто в результате мутаций получали от природы в подарок такие свойства, которые помогали приспособиться. Полезные свойства передавались по наследству. Рождался новый вид, более приспособленный. Мутации продолжали возникать. Те особи, которые внезапно получали еще одно свойство, ценное для жизни, оказывались в выгодном положении перед другими, выживали и давали многочисленное потомство.

Для того чтобы наглядно представить себе этот процесс, давайте посмотрим на рыбу, вытащенную из воды. Вот она лежит, беспомощная, задыхающаяся, едва шевеля быстро высыхающими плавниками. Проходит совсем немного времени, и наступает конец. Но вот другое существо, похожее на рыбу, – головастик. Он тоже не может сначала существовать без воды. Однако по мере развития у головастика вырастают лапки, жабры заменяются легкими, и он превращается в лягушку. Лягушка, как вам хорошо известно, – уже наполовину сухопутное существо. А есть лягушки вообще сухопутные, нуждающиеся в воде только для того, чтобы вывести свое потомство. Считается, что в своем развитии от икринки до взрослого состояния лягушка коротко повторяет историю своего рода (биогенетический закон). Момент, когда у первобытных головастиков начали отрастать конечности, а в строении жабр наметились первые сдвиги на пути к их превращению в легкие, можно смело считать началом Лягушечьей эры…

Конечно, вся эта история была страшно долгой, чудовищно сложной, дико трагической (ведь Его Величество Естественный Отбор не церемонится, он жестоко уничтожает неприспособленных, а жаловаться буквально некому…). Но в конечном счете предки пауков, насекомых, лягушек, млекопитающих и… нас с вами, дорогой читатель, все-таки вышли из моря и благополучно заселили сушу. Естественно, что все они почти неузнаваемо изменились. И даже родственники, которые в далеком прошлом были очень похожи друг на друга, утратили всякие связи между собой, и, если бы не титанический труд биологов-систематиков, палеонтологов и представителей многих других наук, мы бы ничего о единстве происхождения разных видов не знали. Так объясняет происхождение видов теория Дарвина.

А теперь возьмем для сравнения представителей одного типа (членистоногие), одного подтипа (хелицеровые), одного класса (арахниды), но разных отрядов – пауков и фаланг.

У тех и у других шесть пар конечностей. У пауков – четыре пары ног, нижние ротовые придатки – педипальпы, и верхние – хелицеры. Педипальпы невелики и играют роль органа осязания. Хелицеры иногда большего, иногда меньшего размера снабжены острыми крючьями, внутри которых имеется проток ядовитой железы. Именно хелицерами паук наносит своей жертве смертельный удар, а потом рвет и комкает ее, высасывая соки. И всякая конечность паука великолепно соответствует своей роли в охоте и жизни. Восьми ног вполне достаточно для передвижения по земле (если он бродячий охотник) или по паутине (если он мастер-домосед), небольшие педипальпы вполне сносно чуют добычу на небольшом расстоянии, тем более если она уже запуталась в паутине, а крючья-хелицеры наверняка снятся мухам и другим потенциальным паучьим жертвам в ночных кошмарах. Но вот – фаланга. Паутинных желез у нее нет. Ядовитых, если уж говорить начистоту, тоже нет. Охотится она по ночам, а жертвы ее очень подвижны и обитают в бескрайних обширных пространствах пустынь и сухих степей. Тут, чтобы не умереть от голода, нужны крепкие ноги, тонкое чутье, ловкость и изворотливость. И когда началось великое заселение суши и перед арахнидами, заброшенными судьбой в сухую степь и пустыню, встала насущнейшая задача – выжить! – родоначальниками будущего многочисленного отряда фаланг стали те, у которых педипальпы непомерно выросли и, сохранив свою великолепную осязательную функцию, стали выполнять еще целых две роли: во-первых, помогать при беге, во-вторых, и это главное, пожалуй, – ловко хватать добычу. Но на этом заботливая мать-природа не остановилась. Удача больше светила тем, чьи волоски на ногах и педипальпах (также присущие обычно большинству пауков) выросли, встали торчком и тоже получили сразу две роли – осязательную и удерживающую, потому что вырваться из мохнатых лап гораздо трудней, чем из гладких. Но и это не все. Хелицеры-крючья раздвоились, вытянулись, приобрели зубья и стали двумя парами грозных челюстей, во время работы напоминающих две пары механических пил…

Вот какое своеобразное существо предстало передо мной в окуляре фотоаппарата. Добавьте к этому, что я видел ее в сильно увеличенном виде, эффект присутствия, как вы понимаете, был полный, о том, что у нее отсутствуют ядовитые железы, я тогда не знал, и, ко всему прочему, колени, на которых я стоял, в нескольких местах уже ощущали всю глубину проникновения верблюжьих колючек. И уже тогда я понял, что на фотографии фаланга, конечно же, будет выглядеть гораздо хуже, чем в жизни.

Как передать на фотоснимке восхитительную молниеносность ее движений, отвагу? В увеличенном виде она вполне могла бы сойти за обитателя планеты дельта Кассиопеи или другой какой-нибудь, и прав на это у нее было, может быть, больше, чем у любого другого земного существа. На паука она походила только издалека, вблизи же – и это самое интересное, – она ни на кого не была похожа! То есть просто не от мира сего! Одно то, что голова ее сбоку была исключительно орудием битвы, это становилось ясным сразу; даже глаза с какой-то непонятной зловещей целью были размещены у нее не по бокам головы и не спереди, а где-то на темени, почти на макушке – этакий вознесенный перископ в виде двух черных бусинок. Челюсти же были страшно длинны и не кончались там, где кончались красно-бурые лезвия. Две мощные раздвоенные мышцы соединялись в одно целое чуть ли не у самого основания головы, у самого «перископа», и казалось, что это сделано специально, что именно до сих пор, именно на такую страшную глубину, клювообразные челюсти могут проникнуть в тело жертвы. Я уж не говорю о том, что вскинутые волосатые педипальпы не предвещали ничего хорошего. Да, что-то будет, когда наши космические корабли начнут наконец посещать обитаемые планеты? Что-то будет…

Я стрелял, как из автомата, едва успевая взводить затвор, и все-таки понимал, что хорошо, если получится хоть один кадр, хоть один! Вела себя фаланга очень неспокойно, да еще мое волнение передалось окружающим участникам экспедиции.

Наконец я поднялся с колен. Жора немедленно наклонился с пинцетом, взял храброе существо за загривок и бросил в банку со спиртом. Скрепя сердце я выдержал это варварство – фаланга нужна для коллекции музея. Умерла она в боевой позе – с раскрытыми челюстями и поднятыми вверх педипальпами. Как настоящий воин.

Коварный отряд

Так уж устроен человек, что даже в том случае, когда он старается быть сознательным и не нарушать природного равновесия, он все же вносит изменения в окружающий пейзаж и вызывает перестройку экологических сообществ в местах своего обитания… Как ни хотели мы не губить ничего живого вокруг себя, сделать это нам пришлось – и из профессиональных соображений, и из нужд бытовых. Площадка, вытоптанная рядом с палаткой, вокруг обеденного столика, начисто лишенная колючего янтака и всех других растений, являла собой типичный пример эрозии… Для кого-то из живых существ это было, наверное, плохо.

Но для муравьиных львов это было как раз хорошо.

Выйдя из палатки однажды утром, я обнаружил во многих местах площадки целую серию аккуратных круглых воронок – как будто за ночь район нашего обитания подвергся массированной бомбардировке маленькими, но довольно мощными бомбочками. Множество беспорядочно снующих вокруг муравьев казались уцелевшими рассеянными бойцами. То тут, то там быстрыми самоходками двигались серые мокрицы, словно бы защищенные стальными пластинами, и медленно ползали бронированные тяжелые танки – жуки-чернотелки.

Что это? Нашествие? Последствия ночной битвы? Может быть, потрясенное, пережившее кошмарную ночь войско муравьев получило наконец передышку и постепенно приходит в себя?

Однако передышки не было. Война была как раз в самом разгаре. Аккуратные круглые воронки не были следами бомб. Они появились в результате методичной и беззвучной работы коварных муравьиных врагов. И именно сейчас загадочные воронки представляли самую большую опасность. Вот он бежит, маленький черный воин, бежит по той самой дорожке, которой пользовался еще вчера. Но что это? На пути – громадная круглая яма. Откуда она появилась, кто выкопал ее? Неосторожный шаг, и… До чего же круты сыпучие стенки, невозможно удержаться, невозможно выбраться наверх, к своим, к солнцу, – мелкие песчинки влекут на дно воронки, в неведомое… Ах, но что это опять?! Удар! Еще удар! Горсти песчинок бьют точно в муравья, они лишают его последней возможности выбраться, сбивают вниз. А там… Огромные клещи высовываются из пыли на дне воронки, молниеносно хватают горемыку за ногу, за брюшко, за что попало и тянут, тянут в зыбучую глубину с кошмарной силой. Вот уже одна лишь голова, покрытая пылью, осталась на свету. Последний взгляд из глубины воронки на солнечный мир. И… все кончено.

«Ротовые части муравьиного льва в совершенстве приспособлены для того, чтобы высосать всю жертву, ни на секунду не разжимая челюстей… Когда жертва высосана досуха, оболочка ее выбрасывается вон из воронки». Этими словами известного английского энтомолога Давида Шарпа я заканчиваю трагическую историю черного бойца.

«Но почему лев? – спросите вы. – Почему лев, когда он поступает так коварно, предательски, совершенно не в духе настоящего льва, царя зверей?» Так уж его назвали. Первым дал ему царское имя льва биолог Реомюр, впервые описавший разбойника. В дальнейшем оно за ним так и осталось. По-латыни оно звучит очень красиво: «мирмелеон».

Далее я позволю себе опять процитировать авторитетное описание Давида Шарпа:

«Двигаются они только задом и при постройке воронки пользуются своим широким телом как плугом, взрывая им борозды; вырытый же песок удаляется следующим способом: некоторая порция его помещается на голову и резким толчком отбрасывается далеко назад. Когда личинка приступает к постройке своей ловушки, она начинает работу не с центра ямки, но проводит сначала круговую борозду диаметром с будущую воронку; вкапывая брюшко под поверхность песка, насекомое нагребает себе посредством передней ноги на голову песку с того боку, который ближе к центру, и отбрасывает этот песок прочь, на некоторое расстояние; делая второй круг внутри первого, третий внутри второго и т. д., насекомое удаляет постепенно весь песок и получает коническую ямку, воронку, на дне которой и зарывается совершенно, выставляя наружу одни широко раскрытые кривые жвалы. В этом положении молодой муравьиный лев терпеливо поджидает, не забежит ли какое заблудшее насекомое в пределы его владений…»

И происходит уже описанное.

Итак, коварный разбойник – личинка. Выглядит она довольно неэстетично – серая, неопрятная, покрытая пылью, – но имеет внушительные челюсти-жвалы. Зато когда личинка становится взрослым насекомым…

Впервые увидев взрослого муравьиного льва, я поразился столь резкому контрасту. Милейшее, безобиднейшее на вид воздушное существо с изящным тонким телом, нежными полупрозрачными сетчатыми крыльями и невиннейшим взглядом красивых зеленоватых глаз. Этакая кисейная барышня в газовом платье. Перепархивало это насекомое тоже медленно как-то, расслабленно мерцая своими прекрасными длинными крылышками. Можно было подумать, что слишком культурное воспитание не позволяет ему делать это с большей энергией. Никакого намека на темное, преступное прошлое!

Аскалафусы, муравьиные львы, нитекрылки, мантиспы, златоглазки, осмилы – любой из этих представителей отряда сетчатокрылых очень интересен как по своему образу жизни, так и по внешнему виду. Личинки уже известного вам аскалафуса, внешне напоминающие муравьиных львов, отличаются тем, что не роют воронок, а подкарауливают своих жертв, сидя под камнями, за травинками, как разбойники с большой дороги. У некоторых видов нитекрылок в юности длиннющая шея, которую увенчивают крошечная голова с большими клещами. Ведут они себя тоже отнюдь не добропорядочно, а селиться любят, по словам Д. Шарпа, «в склепах и пирамидах Египта, там, где скопляется песок».

Крошечная личинка мантиспы выводится из яйца осенью и зимует натощак, а весной отыскивает кокон с яичками земляного паука Ликозы, проникает в него и живет себе преспокойно, постепенно поедая сначала яички паука, а затем и выводящихся маленьких паучков. Замечательно, что самка паука почему-то делает вид, что не замечает разбойницу, когда та врывается в детскую, и в дальнейшем как ни в чем не бывало продолжает охранять свой кокон, хотя в коконе тем временем происходит кошмарная трагедия. И эту прискорбную неосмотрительность и слепоту проявляет представительница интеллектуального класса паукообразных! Поразительно! Чем же так усыпляет ее бдительность личинка мантиспы?..

Определенно в раннем возрасте сетчатокрылые – это какие-то профессиональные бандиты, аферисты, взломщики, гипнотизеры. Даже личинка златоглазки, милейшего эфемерного существа с искрящимися позолоченными глазками, мягкими голубовато-воздушными крылышками, слабым, полупрозрачным зеленым тельцем, имеет страшный, преступный облик неопрятного рецидивиста и энергично нападает на беззащитных тлей. И поедает, вернее высасывает их с какой-то изощренной жестокостью – хватая их так, будто это не живые существа, а бурдюки со сладким сиропом (чем приносит, впрочем, несомненную пользу растениям и нам, людям). При случае личинка златоглазки разоряет даже коконы страшного каракурта!

Личинки же медленно летающих около воды осмилов – это какие-то универсальные убийцы, Джеймсы бонды среди насекомых. С поразительной ловкостью и пронырливостью бегают они по берегу водоема, хватая тех, кого в состоянии схватить, и вдруг как ни в чем не бывало скрываются под водой и бегают уже по дну! С равным успехом они могут дышать и на суше и под водой. Так уж благосклонна к ним мать-природа, что снабдила их не только обыкновенными дыхальцами, но и дала способность усваивать через тонкую кожу кислород, растворенный в воде.

Взрослые сетчатокрылые, правда, тоже хищники, но все же не настолько отъявленные, и потом, очень уж они все артистичны. У нитекрылок (латинское название «немоптера») задние крылья очень сильно вытянуты, так сильно, что напоминают шлейфы или декоративные перья. Зачем, спрашивается? У ближайших родственников муравьиных львов, пальпаров, крылья испещрены яркими красными пятнами, а летают пальпары с изнеженной церемонностью. Хотя, будучи личинками, они изнеженностью вовсе не отличались и без всяких церемоний хватали насекомых намного крупнее себя, например – жуков.

Как выглядят и как ведут себя представители сетчатокрылых в тропиках – об этом страшно и говорить…

Удивительный отряд! И пока еще мало изученный…

Солнце на крыльях

Почему-то бывает так, что из множества событий, о которых мы мечтаем, какое-то одно вдруг становится самым желанным. И не всегда можно понять, почему.

Ну, например, когда в юности я был еще невежественно жесток и просто так, развлекаясь, занимался рыбной ловлей, мне больше всего на свете хотелось поймать леща.

Не сома, который жил в Круглом омуте и о котором ходили легенды (он будто бы глотает не только утят, но взрослых уток и даже гусей, а однажды, говорят, схватил вошедшую в воду овцу), не голавля (рассказывали, что они бывают до пяти килограммов весом и, если посидеть с «тюкалкой» на перекате, можно такого вытащить), не шереспера (исключительно сильную, бойкую и красивую рыбину), не старую щуку. Леща! Золотистого, как поднос, широкого. Килограмма на два, не больше. Хватит даже на килограмм. Чтоб ранним утром, в тумане. Когда солнце просвечивает красным пятном, а на реке загадочные плески. И чтоб поплавок сначала качнулся несколько раз, а потом лег бы плашмя. И поплыл медленно. А я бы подсек, и удилище бы согнулось в дугу. И осторожно я вывел бы эту громадину, эту бронзовую печную заслонку на поверхность воды. И лещ, глотнув воздуха, стал бы вялым. А я осторожно подтянул бы его к берегу, а потом шагнул бы в воду и вытащил красавца за жабры. И на руках была бы липкая, остро пахнущая слизь и прилипло бы несколько золотых чешуй величиной с пятачок. И с силой изгибалось бы в руках мощное плоское тело рыбины. И хозяйка моя, тетя Нюша, узнала бы, что я наконец поймал леща… А щуку мне и не нужно. И легендарного сома не нужно. И голавля. Мне бы леща золотого. В тишине, ранним утром…

Что касается бабочек, то похожее чувство было у меня к аполлону и подалирию. Может быть, потому к аполлону, что водится он в горах, да и то не везде, и поиски его связаны с путешествиями. Красив он к тому же, большой… А название какое! Аполлон, бог света, покровитель искусств… К подалирию же потому, наверное, что выглядит эта бабочка очень своеобразно – нездешняя, не похожая на других. А потом, у С. Т. Аксакова в «Детских годах Багрова внука» была одна глава – «Собирание бабочек», которая в юности очень нравилась мне, а там как раз и говорилось с почтением о бабочке, которая называлась «Кавалер Подалирий». Раньше, кстати, они встречались довольно часто в средней полосе, но сейчас, увы… Сейчас в Подмосковье подалирия и не встретишь. Слишком много коллекционеров, собирателей бабочек, а подалирий ведь так красив…

Вы помните, наверное, что в Ташкенте в долгом ожидании экспедиции я рассматривал музейные ящички и узнал от начальника, что гусениц махаона они обычно насаживают на крючки, как наживку, что в тугаях бывает и подалирий, правда не очень часто, но что летают там во множестве и другие бабочки, а некоторые даже похожи на поликсену, хотя, по-видимому, это все-таки не поликсены…

Какие же?

И на второй день, несмотря на легкую обалделость от множества новых впечатлений в экспедиции, я вдруг поймал сам себя на том, что с особенным вниманием разглядываю нескольких белых бабочек, порхающих невдалеке от нашей стоянки. Вернее, они были не белые, а, желтоватые, но не приторно-желтые, как лимонницы, а оттенка слоновой кости. Бабочки близко не подпускали, к тому же в первые дни после нашего приезда дул ветер, и если одна из летуний садилась, то и тогда трудно было ее разглядеть, потому что сильно качалась трава. Но Жора заметил мой интерес и сказал:

– Вот это они и есть. Те, о которых я тебе говорил.

Уже на расстоянии я понял, что это не поликсены. Но тогда кто же?

Я уже и нарывников наснимал, и фалангу, и пчеложуков на кермеке, и бабочку-пандору, и туркестанских жемчужных хвостаток, и голубовато-серебристых жуков-слоников, а загадочные желтоватые бабочки все еще близко не подпускали.

Вообще-то бабочки очень общительные и любознательные создания, но пугливы, им нужно какое-то время, чтобы привыкнуть. Их наверняка интересовала наша палатка, множество незнакомых предметов нашего обихода, возможно даже и сами мы, но слишком внезапным, согласитесь, было наше вторжение на их законную территорию, и, прежде чем знакомиться с нами, им, конечно, необходимо было как следует к нам присмотреться.

Я же не торопился пока гоняться за ними, считая, что они никуда не денутся, вполне понимая их первоначальную осторожность.

Но вот прошла первая неделя. Прежде чем, по обычаю, идти в тугаи, я решил наконец заняться бабочками цвета слоновой кости.

Как вы помните, только с одной стороны от нашей палатки – со стороны Сырдарьи, были заросли гребенщика и лоха, с противоположной же стороны и вокруг открывалась бескрайняя гладь пустыни. Только на севере, метрах в ста, начиналась полоса тугаев. На площадке рядом с палаткой не осталось ни одного кустика верблюжьей колючки, и можно было даже ходить босиком, но вокруг колючка росла во множестве, и не только она, но похожий на нее парнолистник, цветущий мелкими розовенькими цветами, и полынь, и солянка, и каперсы, и еще какие-то неизвестные мне растения с белыми цветочками, и вездесущая солодка. Загадочные желтоватые бабочки (их было две-три, самое большее – четыре) уже подлетали к нам довольно близко и садились на белые цветочки, на каперсы, на качающиеся под ветром кустики парнолистника или просто на высохшую до твердости глину. Как правило, крылья их были сложены вместе или полураскрыты – и это вполне понятно, потому что, если раскрыть крылья настежь и целиком подставить свое нежное брюшко солнцу, можно изжариться моментально.

Итак, решив, что для близкого знакомства время уже наступило, я взял наизготовку фотоаппарат и начал к одной из бабочек приближаться. Сначала она никак не подпускала меня к себе ближе чем на несколько метров, но потом, как видно, поверила. Наконец я смог ее разглядеть.

Она была прекрасна. Нежные, не гладкие, а как будто бы слегка гофрированные крылья ее были разрисованы с необычайной тонкостью и изяществом. Чувствовалось, что великий художник наносил свои краски без спешки, без суеты, и особенная сдержанность, воздушность рисунка объясняется не скупостью его на краски, а гениальным чувством меры, удивительным вкусом. Все четыре крыла были оторочены с наружной стороны рядом аккуратных черных колец, но не сплошных, а состоящих из микроскопических точек. Они как бы были выполнены углем в стиле пуантилизма, и это не казалось выспренним, потому что сплошные черные кольца были бы слишком грубы для этого воздушного существа. С внешней стороны каждого колечка черный цвет сходил на нет постепенно, внутри же оставался незапятнанный белый круг. Вообще с парадной стороны фон крыльев был белоснежный, а общий оттенок слоновой кости создавался за счет окраски испода, представлявшей из себя желтоватую, блеклую, как бы слегка слинявшую или выгоревшую на солнце копию наружного рисунка. Понятно, почему бабочка, садясь, бережно складывала вместе крылья – она берегла свой рисунок! Но я не до конца описал его. Главная красота создавалась не полуразмытыми кольцами. На переднем, фронтальном крае верхних крыльев четко и ярко выступали по три удлиненных пятна. Два угольно-черных и одно, самое крупное, – кроваво-красное, отороченное черной каймой. Это последнее пятно, конечно же, было самой яркой частью рисунка, исключительно смелым мазком, но оно было нанесено с такой осторожностью, с таким чувством меры, что не только не нарушало общего утонченно-изящного ансамбля, а, наоборот, придавало ему законченность. По нескольку черных и по четыре маленьких алых пятнышка, тоже отороченных черным, было на нижних крыльях… Общее впечатление от бабочки было удивительно светлое, оптимистичное, радостное – никакой трагичности от этого черного с красным! Больше того: казалось совершенно естественным, что это создание родилось именно здесь, в Средней Азии, стране солнца, сухих степей и пустынь, минаретов и мавзолеев, выжженного солнцем камня…