Луна над пустыней

Пришлось и мне подключиться к добыче рыбы, тем более что делал я это с большой охотой, нарушая, увы, свой принцип: не убивать…

Если от вытоптанной площадки, этакого плато, на котором стояла наша палатка, спуститься по береговому откосу вниз, сквозь лохи, минуя обеденную резиденцию, этакую гасиенду, куда на день мы ставили стол и стулья и где коротал дневные часы Хайрулла, принимая гостей или почитывая газеты, то попадешь на пологую травянистую полоску берега. Это еще не берег основного русла, а лишь узкой заводи, поросшей чием и низким тростником. Здесь мы с полуметровой глубины таскали хороших карасей, закидывая наживку в окошки меж тростников. Ниже заводь становилась шире, чище и глубже и была похожа на слабопроточный канал. Недалеко от соединения ее с основным руслом я облюбовал уютный просвет на берегу между тростниками – спокойную, чистую бухточку, укрытую зеленью со всех сторон. Здесь было очень приятно посидеть перед самым закатом, глядя то на поплавки, то на небо, которое то золотилось нежно и топило в своей ласковой глубине солнце, то вдруг принимало оттенок зрелого апельсина или краснело, как вишневый кисель, а то становилось совсем зеленым, с одной лишь узкой багряной полоской на горизонте. Караси здесь попадались хорошие – до полукилограмма, а однажды я вытащил даже сазанчика граммов на восемьсот…

Важное место в нашем трудовом распорядке отводилось купанию. Для того чтобы выйти к пляжу, нужно было форсировать заводь (максимальная глубина в месте нашего обычного форсирования – чуть выше колена) и попасть на длинную косу-полуостров, кудрявую и зеленовато-розовую от зарослей цветущего тамарикса. Перейдя косу поперек, мы попадали на берег основного русла Сырдарьи. Дно опускалось очень полого – только метрах в пятидесяти от берега можно было наконец плыть, но течение здесь так несло, что, если плыть против, можно лишь с трудом удержаться на месте. Противоположный берег сравнительно близко, метров сто, но это не настоящий берег, а остров, который протянулся вверх по реке на несколько километров, достигая в ширину метров пятисот. Именно до острова решил доплыть как-нибудь Розамат, поставив себе задачу покорить Сырдарью (и доплыл однажды, и долго сидел, гордый, на острове, подставив солнцу свою волосатую грудь). Здесь мы и купались. Все, кроме Хайруллы, который, как выяснилось вскоре, плавать не умел.

– Вы бы научили плавать Хайруллу, ты умеешь, а то ему обидно – живет в экспедиции, а плавать не научился, – сказал однажды Сабир, как всегда обращаясь ко мне попеременно на «вы» и на «ты».

И я принялся Хайруллу учить.

Происходило это так. Хайрулла храбро заходил вместе со мной в воду, пока она не доходила ему до колен. Затем на его лице появлялась неопределенная улыбка, и он начинал от меня отставать. Критическим моментом был тот, когда вода доставала до пояса Хайрулле. Здесь глаза его округлялись, и, хотя улыбка по-прежнему не сходила с добродушного лица, заставить его сделать еще хотя бы один шаг в глубину было чрезвычайно трудно. Как я ни убеждал его, что на такой мели никак нельзя научиться плавать, что он ведь будет здесь просто ползти по дну, он на мои уговоры не поддавался и заявлял:

– Вдруг я поплыву быстро, а там обрыв окажется?

Тогда я оставлял его и принимался демонстративно ходить вокруг, показывая, что никакого обрыва нет. Хайрулла недоверчиво наблюдал за мной.

– А вдруг где-нибудь здесь яма, а вы мимо прошли? – находчиво замечал он, не переставая улыбаться.

– Но я-то ведь рядом, Хайрулла! – кричал я, теряя терпение. – Не дам же я тебе утонуть!

Хайрулла некоторое время обдумывал мой веский довод и позволял протащить себя еще на несколько шагов. Вода поднималась чуть выше пояса. Хайрулла начинал отчаянно дышать и беспрестанно оглядывался на берег. Тут я, не теряя выгоды нашего положения и не давая Хайрулле уйти в сторону берега, принимался учить:

– Смотри, как надо делать руками… Понял? Ну-ка, попробуй…

Бедный Хайрулла вынужден был слегка присесть, иначе руки его двигались бесполезно по воздуху, и, зачем-то глотая воду, а потом шумно отплевываясь, наскоро делал несколько движений руками, не отрывая ног от дна, а потом вставал и, не слушая моих уговоров, спешил на менее опасную глубину.

И все-таки он молодец. С каждым уроком мы заходили чуточку глубже, а к моменту отъезда в Ташкент Хайрулла уже довольно спокойно переносил, когда вода доходила ему до груди.

– Вот видишь, я не боюсь! – говорил он, торжествуя и радостно улыбаясь. – Видишь, как здесь глубоко! И руками я научился, правда? Еще бы чуть-чуть – и ногами. И поплыл бы тогда, верно?

– Конечно! – бодро соглашался я. – Нам не хватило буквально пары уроков, жаль, что мы поздно спохватились с тобой.

Он и действительно молодец – думаете, легко научиться плавать за такое короткое время?

Только на седьмой день после исчезновения Розамата с машиной Жора вдруг заметил желтое облачко пыли на горизонте. И мы услышали знакомое надрывное жужжание мотора. Ах, Розамат, если бы он знал, сколько саркастических, ядовитых, сардонических и просто бранных слов было высказано по его адресу прямо и косвенно всеми участниками экспедиции – и вашим покорным слугой тоже, мною особенно, потому что если других он лишил пищи материальной, а именно хлеба, то меня еще и пищи духовной, так как Жора давно обещал мне поездку в песчаную пустыню Алька-куль-кум, для чего был совершенно необходим Розамат со своей машиной. И вот наконец голубой фургон показался, и еще в нескольких километрах от стоянки наш блудный шофер принялся сигналить – то ли для того, чтобы мы успели нарвать к его встрече цветов, то ли в расчете, что наше негодование по поводу его долгого отсутствия слегка уляжется. Зная Розамата, я, думаю, что скорее первое, потому что, будучи сам человеком широкой души, он всегда рассчитывал на широту других, к тому же вряд ли он допускал мысль, что при виде него можно испытывать какие-нибудь другие чувства, кроме самой искренней радости. Нам же если и хотелось что-то нарвать, то не цветы, а этакую высокую траву с гранеными стеблями и зубчатыми листиками, покрытыми жгучими волосками, называемую в просторечии крапивой. Но она, к сожалению, в тугаях не растет… Розамат лихо затормозил, подняв густое облако пыли, распахнул дверцу кабины и стал на ступеньке, подняв в приветствии правую руку и сияя широкой улыбкой.

– Я вам хлеб привез, ребята! – закричал он с таким видом, будто ради этого ему не раз приходилось рисковать своей жизнью и мы все теперь должны его хором благодарить.

Как выяснилось вскоре, хлеба он привез всего две буханки, из которых одна была уничтожена тут же, во время ужина. Еще он привез в фургоне овцу – испуганное курчавое создание, которым его наградили за добросовестную работу в совхозе.

– Два раза в Ташкент ездил! – гордо заявил он и, пожалуй, не очень даже был опечален тем, что в ответ не зазвучали аплодисменты.

Странное дело. Хотя Розамат бессовестно подвел нас, а я считал себя более всех обиженным – Алька-куль-кум! – все же я первым простил его. Как можно обижаться на человека, который совершенно искренне не считает себя виноватым и который к тому же не бездельничал, не пьянствовал, а работал, пусть и не совсем бескорыстно?

С возвращением Розамата жизнь в лагере стала гораздо более насыщенной. Этот человек совершенно не мог оставаться без дела. Причем каждое дело он выполнял не просто так, а с отдачей сил, темпераментно и с чувством собственного достоинства. Если он резал картошку для супа, то делал это особенным способом, прямо-таки артистически. Нож его отбивал быструю дробь, а картошка превращалась в красивые длинные ломтики. Если он подметал территорию, то обязательно мастерил хороший веник и сосредоточенно и аккуратно водил им, чтобы не поднималась пыль. Очаг, выкопанный им, тоже был какой-то особенный, с секретом. Если Розамат замечал, что кто-то делает что-то лучше него, то он внимательно присматривался, хмуря свои густые кудрявые брови, и старался чужое умение перенять.

Однажды утром я проснулся под своим пологом и совсем собрался уже вставать, надевать тапки и делать обычную утреннюю гимнастику с пробежкой по тугаям, как вдруг увидел сквозь марлю, что Розамат, чья койка была напротив моей, выпутался из полога и полез под мою кровать. Кряхтя, он натянул мои тапочки и вышел. Решив, что он ненадолго, я полежал еще минут пять, потом выбрался из пашехоны и, внимательно глядя под ноги, чтобы не наступить на паукообразное или колючку, вышел босиком из палатки. Розамата поблизости не было. На утоптанной площадке я принялся делать первые упражнения, считая, что похититель тапочек вот-вот появится. Я уже начал терять терпение, как вдруг услышал странный звук. Так как поблизости не было железнодорожной линии и пыхтение паровоза начисто исключалось, я решил, что это, возможно, какой-то сумасшедший кабан, который слишком долго спал, а перед самым пробуждением увидел во сне прыгающего из кустов тигра. И тут на тропинке, ведущей из тугаев, показался Розамат… Ах, дорогой читатель, ты очень много потерял, что не видел этой великолепной картины! При всей своей работоспособности и энергии Розамат, надо тебе сказать, не отличался очень изящным телосложением. У него были довольно короткие ноги, которые, будучи сведенными вместе, почему-то не сходились в коленках, и неожиданно большой круглый живот. Видимо, совершенно не заботясь о таких пустяках, как нижнее белье, Розамат носил трусы, которые были ему широки, отчего постоянно спадали. Но, даже как следует подтянутые, они доставали ему как раз до колен. Я еще накануне заметил, что Розамат наблюдал за мной, когда я занимался гимнастикой. И вот он, как видно, решил перенять полезную привычку и немного побегать по тугаям… Господи боже мой, что это была за картина! Кривые ноги его смешно заплетались одна за другую, живот колыхался, под ним юбкой развевались трусы, но лицо Розамата было сосредоченно и серьезно, он размеренно вдыхал и выдыхал воздух, надувая щеки, как парнишка, пускающий мыльные пузыри. От хохота я опустился на землю, но Розамат и бровью не повел. Громко пыхтя, работая согнутыми в локтях руками, как паровозными шатунами, он протопал мимо меня, потом остановился и, не теряя сосредоточенности, принялся наклоняться, дыша теперь уже с каким-то клокочущим свистом. Потом он, стоя на одной ноге, пытался поднять другую и достать ее носком до вытянутой горизонтально руки. Даже порядок моих упражнений он запомнил! Наконец, оглушительно фыркнув, он скинул тапочки, протянул их мне и направился в палатку за своими сапогами. И ни на миг его лицо не потеряло сосредоточенности, хотя я от смеха едва мог подняться на ноги.

Но что так и не привлекло симпатии Розамата – это рыбная ловля. Сидя вечером в своем уютном зеленом закутке на берегу протоки, любуясь началом заката и наблюдая за поплавками, я вдруг услышал за спиной шорох. Понимая, что нельзя нарушать тишину, Розамат подкрался на цыпочках и тихо стал за моей спиной. Один из поплавков как раз в этот момент нырнул, я подсек и вытащил хорошего карася.

– Ух ты! – обрадовался Розамат. – Вот это да! А ну-ка еще…

Клёв в этот вечер был сравнительно слабым, и следующий карась заставил себя долго ждать. Впрочем, не так долго, как это иногда бывает. И все же, постояв всего каких-нибудь две минуты, Розамат заметно стал нервничать, переминаться с ноги на ногу – его деятельная натура искала какого-нибудь применения.

– А нельзя его заставить как-нибудь? – спросил он, очевидно, имея в виду неторопливого карася.

– Вряд ли, – ответил я сурово, потому что топтание за спиной уже начало действовать мне на нервы. – Да что ты, Розамат, – добавил я, – ведь хороший клёв. Ты что же думаешь, что они один за другим должны клевать?

– А чего же зря сидеть? – искренне удивился Розамат. – Нет, я это не люблю.

Дождавшись все-таки следующего карася, Розамат облегченно вздохнул, как человек, с трудом досидевший до конца нудного заседания, и молниеносно скрылся, решив, как видно, к вопросу о рыбной ловле на удочку больше не возвращаться.

Однако самое интересное из того, чем щедро одарил нас Розамат, – это, конечно же, его рассказы. Нельзя без конца что-нибудь делать руками – бывают ведь моменты, когда все необходимое сделано: пол подметен, суп сварен, миски на столе расставлены и все уже сели вокруг стола, в том числе и Розамат. Здесь наш неутомимый шофер считал своим долгом нас развлекать. Ему совсем немного времени требовалось для того, чтобы сосредоточиться и найти конец ниточки, за который он вытащит на свет божий и обнародует перед нами очередной эпизод из своего богатого арсенала. Здесь были и случаи, происшедшие с ним, и анекдоты, услышанные от кого-то, и рассказы русских писателей, а также писателей национальных республик, и, конечно же, порождения его собственной блестящей фантазии. Тут Розамат оставался верен себе. Все, что он говорил, преподносилось с таким темпераментом, даже страстью, что вы просто не могли не переживать вместе с ним. Каждое слово у него звучало в полную меру, это было даже не слово, а осязаемый, зримый образ. Слушая рассказы Розамата, мне в третий раз пришлось пожалеть о том, что я не взял с собой в экспедицию портативный магнитофон.

…Вот мы, закончив трудовой день, сели вокруг стола и молча стучим ложками в полумраке. Солнце только что скрылось, луна не разгорелась как следует – висит низкая, тусклая, – шакалы еще не жаловались, сверчков тоже не слышно. Полный Хайрулла тяжело вздыхает, переводя дух после дневной жары, Сабир озабочен подпусками – на том ли месте, где надо, он их поставил, не попалась ли уже какая-нибудь гигантская рыбина? – Жора, хмуря брови и ожесточенно поскребывая щетину на подбородке, подсчитывает в уме свои дневные жертвы, а я поглядываю на Розамата и знаю, что всеобщему молчанию длиться недолго…

– Жил-был царь, – начинает Розамат, и лицо его сосредоточенно, а голос звучит таинственно и многообещающе.

– Опять Розмарин со своими сказками! – досадливо прерывает Жора, который, видимо, сбился со счета.

– Хоть бы дал шакалов послушать! – вторит ему Сабир, энергично работая ложкой.

– Ну пусть рассказывает, что вы… – возражает Хайрулла и заранее смеется – он, как и я, уже оценил талант Розамата.

– Давай-давай, Розамат, рассказывай, шакалов и так услышим, – говорю я.

И Розамат продолжает менее громким, но зато более таинственным голосом:

– Жил-был царь. Он был умный и хитрый. И была у него молодая красивая дочь…

Странное дело: я вижу этого умного, хитрого отца-царя и красавицу дочку, избалованную и не знающую жизни.

– Стала дочка большой, а царю пора умирать. Зовет он ее к себе. «Доченька моя», – говорит он ей…

Последние слова Розамат произносит с великим трудом, в его голосе отчетливо слышен хрип умирающего. Даже Сабир стал реже стучать своей ложкой, Жора задумчиво уставился на Розамата, а мы с Хайруллой чувствуем мурашки, которые бойко бегут между лопатками…

– «Доченька моя, – говорит он ей. – Я умираю, оставляю тебя одну. Слушай, что я тебе скажу. Ты красивая, хорошая, к тебе будут подходить мужчины и предлагать что-нибудь. Ты их выслушивай, но никогда не говори «да». Поняла? Никогда не говори «да»…»

И в этот самый момент из пустыни слышится жалобный плач – этакий реквием по умирающему царю. Розамат умолкает, и мы тихо слушаем привычную ежевечернюю перекличку. Сабир, как всегда, подвывает, Жора с видимым удовольствием закуривает, а мы с Хайруллой переживаем за красивую неопытную сироту-принцессу…

Умолкли шакалы, и Розамат продолжает:

– Приходит дочка царя на бал, к ней подходит красивый мужчина и говорит: «Разрешите, пожалуйста, пригласить вас на танец?» – «Нет», – отвечает дочка. Подходит другой: «Можно вас пригласить?» – «Нет», – говорит она. И так каждому. Что же делать? Как быть? Девушка ведь красивая. Неужели так и останется одинокой на всю свою жизнь?.. И тогда решили пойти к поэту Пушкину. «Вот, – говорят, – Пушкин, вы поэт, скажите, как нам быть? Эта красавица никогда не говорит «да». Кто только к ней ни подходит, она всегда отвечает «нет». Как же нам выдать ее замуж?» – «Всегда отвечает «нет»? – говорит поэт Пушкин. – Ну что ж, я «попробую вам помочь». И вот он едет на бал. Подходит к девушке, видит – она красавица. «Вы, конечно, не будете возражать, если мы с вами потанцуем?» – спрашивает он ее. «Нет», – отвечает девушка. Они долго танцевали, а потом он спрашивает: «Вы ведь не будете возражать, если я вас поцелую?» – «Нет», – отвечает принцесса…

Тут уж не только мы с Хайруллой, но и Жора с Сабиром внимательно слушают Розамата – как всегда, он в конце концов овладевает вниманием всей аудитории…

Да здравствуют поэты, и пусть вечно живет поэзия!

Вечерние страхи