Ибо не ведают, что творят

Мое «открытое» письмо получилось на 18 страницах машинописного текста – чуть ли не новая повесть… Я отнес его в редакцию, просил ознакомиться с ним и передать ему.

Он ответил невразумительно… Растерянно… Промелькнуло его искреннее негодование от того, что мне его рецензию показали. Неужели не ожидал? В чем же заявленное им «помочь автору»?… Уверял, что читал повесть очень внимательно, что дважды переписывал свою рецензию… Явная ложь! Оправдывался, как ни в чем не бывало, тем что 17 страниц «при переезде с дачи, очевидно, куда-то затерялись»… Не ответил ни на одно мое возражение… И совсем уж дикое: удивлен, якобы, моим «недоверием» ему, ибо рассчитывал на мою «презумпцию» ему, как «моему критику»… То есть я должен бы немедленно и с благодарностью согласиться с тем, что он пишет, несмотря даже на то, что он кокетливо допустил, свою «возможную необъективность»… Ну, конечно: он ведь «любит прозу Аракчеева» и так хочет «помочь»…

Как бы то ни было, но заслон моей повести был поставлен.

Забегая вперед, скажу: она в конце концов все-таки вышла. В уважаемом «толстом» журнале «Знамя», тиражом гораздо большим, чем было бы в серии «Человек среди людей» – 280 тысяч. Фактически даже не изуродованная редактурой. Правда, через 11 лет – то есть почти через 13 лет после того, как была написана… (Ау, Март Иден, привет, Америка!…)

И повести этой суждено было сыграть немалую – положительную! – роль в моей судьбе…

Что же касается Рецензента, то он, разумеется, благополучно пребывал в «специалистах», стал даже главным редактором одного из диссидентских журналов. Правда, журнал «широко известен» лишь в «узких кругах», тираж его мизерный – как тиражи всех теперешних журналов, захваченных прежними «специалистами». Об этом, впрочем, речь впереди.

А вот и еще один удивительный парадокс. Много позже описываемых событий мне довелось случайно встретиться с бывшей женой Рецензента. Я был не один, и я ни слова не сказал про историю с «Ростовской элегией», вообще ничего не говорил о наших с ним отношениях. Но она сама вдруг ни с того ни с сего стала нам исповедоваться. И, в частности, посетовала, что он, бывший муж ее, был настоящим «юбочником», то есть бабником, отчего они как будто бы и развелись. Так это или нет, не мое дело, но я тотчас вспомнил, что ведь он так высокопарно упрекал меня, автора повести, в безнравственности и легкомыслии…

Вспомнилась и еще одна маленькая, но смешная деталь. Я спросил тогда – в 75-м, – у девушки, помощницы редактора:

– Скажи, а мог он отказаться от рецензии, если повесть ему не понравилась и он не хотел брать на себя ответственность?

– Ну, что ты! – засмеялась она. – Он не из таких, кто отказывается. Рецензии ведь оплачиваются.

– А сколько он получил за эту?

Она специально заглянула в ведомость.

– Тридцать рублей.

Вот как. Даже цифра символическая.

Но не в этих же «тридцати серебрениках» был тогда смысл происшедшего! И у меня в очередной раз вспыхнул мучительный вопрос: ПОЧЕМУ? И ведают ли они, что творят?

Статья в газете

Она называлась «В тайге».

Речь в ней шла о том, как жители одного из сибирских поселков – три молодых паренька – в течение нескольких дней плыли на лодке по таежной реке. И в продолжение этого путешествия два парня постепенно, не спеша, со странным упорством убивали третьего: били, кололи ножом, выкручивали руки, морили голодом. Этот третий был, естественно, лучше их – отличник в школе, интересовался искусством, музыкой, – он был и слабее их. Он почти и не сопротивлялся.

Убили.

Но самое мучительное для меня – и для любого нормального читателя, думаю, – было даже не это. Таких случаев у нас всегда хватало. Самое удручающее было то, что на протяжении этих нескольких дней участников коллективной казни встречали люди. Разные. Они не могли не видеть и не понимать, что происходит. Но никто не вмешался. Ни один! А ведь могли предотвратить – времени было много. Видели умирающего, измученного паренька, не могли не понять, что двое – его мучители. Но – не спасли. Даже не попытались. Либо испугались двоих, хотя и несовершеннолетних, но здоровых амбалов, либо посчитали ненужным вмешиваться. «Подумаешь, убивают! Ну и что? Не нас же. Это их дело…». Этот номер газеты я взял с собой в археологическую экспедицию, в которой мне предложили принять участие в августе 74-го года…

А в октябре свершилось великое событие: вышла моя первая книга…

В самом начале следующего года опять в «Литературной газете» появилась статья – продолжение той, «В тайге». Собственно, это была не статья, а письмо отца убитого мальчика. Мужественный человек сумел подняться над своим личным горем и написал о том, что происшедшее не так уж и случайно, как может показаться на первый взгляд. Оно, скорее, типично, ибо наглядно характеризует жизнь в нашей сибирской глубинке: пьянство, бескультурье, какая-то глубинная, генетическая, животная ненависть к тем, кто думает и поступает не так, как ты. Короче – беспросветность и мрак, которые, увы, большинством вовсе не воспринимаются как что-то из ряда вон выходящее. Разумеется, убийство его сына могли запросто предотвратить те, кто встречался на пути несовершеннолетних подонков. Но им это было ни к чему: не их ведь сын.

Эта статья особенно волновала тем, что акцент в ней был именно общественный, а не личный. Отец воспринял нелепую гибель сына не как чисто личное горе, а как свидетельство общественного явления – жестокость, бездуховность, бесчеловечность, – от которого не застрахован никто.

Но другое еще больше взволновало меня.

Дело в том, что следом за письмом были напечатаны в газете «комментарии специалистов» – психолога и криминалиста. И тут уж, читая их, я и вовсе взорвался. В них было столько ханжества, желания «сохранить лицо» нашего «самого гуманного строя», столько истинно проститутского «партийного» пафоса, который выглядел как откровенный фиговый листок на сытых рожах лицемерных «официальных» подонков, которые по сути были не лучше, а гораздо хуже тех свидетелей, что встречались парням на реке. Уж они-то точно не вмешались бы, если бы им грозила хоть малейшая опасность! Да они ведь и не вмешались, пытаясь неуклюже замазать эффект от искреннего, благородного, кричащего – гражданственного! – письма отца.

Тут уж сдержаться я не мог. Тотчас сел за машинку и отстучал возмущенное письмо в «Литгазету» – возмущенное «комментариями» и благодарственное за мужественную публикацию статьи прежней и теперешнего письма. Запечатал в конверт, послал. Разумеется, вполне сознавая, что поступок мой бесполезен – никто и не подумает напечатать мое послание в газете. Но хоть так! Сколько можно молчать? Хоть так.

И каково же было мое удивление… Нет, письмо не было опубликовано в газете, но я получил ответ из редакции от самого заведующего отделом писем. По мистической случайности (я ведь о том понятия не имел), заведующим был отец давнего моего приятеля Миши Румера – Залман Афроймович Румер, – и к тому времени он уже успел прочитать мою книгу «Листья».

Помню текст его короткого письма наизусть:

«Получил Ваше письмо. Согласен с Вами. Не хотите ли поработать для «Литературки»? Есть хорошие темы, командировки и т.д. Позвоните в редакцию по телефону… Буду рад встрече с Вами».

Я позвонил. И пришел. Это был новый поворот в моей личной судьбе.

«Дело Клименкина»

Румер предложил заняться судебным делом, от которого уже отказались несколько самых знаменитых наших публицистов, считая его, очевидно, слишком «острым» и для публикации безнадежным. Речь шла о парне, которого приговорили к смертной казни за убийство, которого он, по всей видимости, не совершал. Его бы и расстреляли, но нашелся порядочный человек – следователь милиции, который поверил в невиновность парня и из туркменского далекого города Мары (дело происходило именно там несколько лет назад) за свой счет, на свой страх и риск, предварительно поссорившись со своим милицейским начальством, полетел в Москву и, пробившись в самые высокие судебные инстанции Союза, добился сначала приостановки исполнения приговора, а потом и вовсе его отмены – с передачей дела на дополнительное расследование. Нашелся и адвокат в Москве, который взвалил на себя тяжелую ношу защиты парня, и журналисты «Литературной газеты», которые отправились на следующий процесс. А потом на защиту справедливости встал еще и в самой высшей инстанции Заместитель Председателя Верховного Суда СССР, который внес протест аж на Пленум… В общей сложности история длилась четыре с половиной года, все это время парень сидел в тюрьме (около месяца – в камере смертников в ожидании расстрела), состоялось в общей сложности четыре судебных процесса, а на последнем парня оправдали «за недоказанностью» и выпустили на свободу.

История весьма выразительная, но самым интересным для меня (и, очевидно, для Румера) было то, что в ней – в полную противоположность «таёжной» истории – свидетели не молчали. Наоборот! Рискуя многим, они совершенно бескорыстно защищали парня, который, кстати, был не такой уж подарок. Точнее – они защищали справедливость, закон. И – победили. Хотя и с большими потерями. Но – победили!

Как же было от такого «материала» мне отказаться?

Тотчас Румер дал те документы, что у него были, а также телефоны и адреса участников. Мне предстояли встречи в Москве и командировка в Туркмению.

Пришлось опять отставить на время работу над «Пациентами»… Я начал звонить и встречаться с участниками «Дела Клименкина», досконально изучать материалы, которые дал Румер и – вновь Уголовный Кодекс. Командировку в Туркмению наметили на ноябрь.

А перед ней я решил съездить дней на десять в Крым вместе с сестрой Ритой, за компанию – ее сослуживцы отдыхали там в ведомственном пансионате. Чувствовал, какая работа предстояла над повестью, надо было перед ней зарядиться. Там, в Крыму, состоялась еще одна счастливая встреча с посланницей Афродиты – да, да, все в жизни моей шло параллельно… – а в результате родился еще один из любимых моих рассказов: «Отзвук песни».

С Румером договорились, что буду писать документальную повесть, рассчитанную на публикацию в «ЛГ» с продолжениями. Номера на три. Это было время расцвета «Литературной газеты», когда статьи и очерки на криминальные темы опубликованные в ней, становились сенсациями и бестселлерами.

Повесть я начал перед Новым годом – на католическое Рождество, 25-го декабря, а закончил, представьте себе, на Пасху, в апреле… Назвал ее так: «Высшая мера». Дело в том, что приговорили парня на первом процессе именно к «высшей мере», а те, кто защищал его, добиваясь справедливости, проявили лучшие человеческие качества, поистине в высшей мере…

Румер одобрил повесть, сказал, что гордится мною, сравнил меня с В.Г.Короленко… Но добавил, что высокое качество моей работы в контексте жизни нашей – скорее не хорошо, а плохо. Почему? А потому, во-первых, что неистребимая язвочка у публицистов наших – зависть, а во-вторых, материал этот все-таки «острый», то есть, прямо скажем, честный…

И он, увы, не ошибся. Первым, кто поставил заслон на пути «Высшей меры» к читателям, оказался не кто иной, как именно «диссидент» – знаменитый публицист-очеркист того времени Аркадий Ваксберг. Его очерками зачитывались тогда читатели «Литературной газеты» – они были смелы, отлично написаны и как бы даже бескомпромиссны. По логике вещей было бы мне ожидать от него поддержку. Вышло – наоборот.

– Ты понимаешь, он ведь сам пробивался с огромным трудом на страницы газеты, и, узнав о твоей повести, прочитав ее и, разумеется, оценив, возмутился, – так сказал мне Румер. – «Я бился-бился, завоевывая свое место, а тут пришел какой-то Аракчеев – и нате вам, повесть с продолжением аж номера на три-четыре!» – кричал Аркашка здесь, у меня в комнате. Боюсь, он сделает все, чтобы повесть твою зарубил Чаковский (главный редактор «Л.Г.» ).

Так и вышло. Когда мы встретились с Ваксбергом, первыми его словами о повести были:

– На сравнительно малом пространстве Вы затронули все больные вопросы нашей юрисдикции. Но…

Дальше он указал мне на несколько несущественных юридических ошибок (которые на самом деле таковыми не оказались) и заявил, что ее может напечатать любой журнал, но в «Литературной газете» она выйти не может.

– Почему? – спросил я.

– Слишком большой тираж. Это может вызвать очень нежелательный резонанс. Я убежден, что Александр Борисович просто-напросто ее не пропустит…

Александр Борисович Чаковский, по словам Румера, в юридических вопросах целиком полагался на мнение Аркадия Иосифовича Ваксберга…

Какое-то время Румер все же пытался, давал повесть разным членам редколлегии. Увы. Все, как один, ее одобряли, хвалили меня, ее автора. Но о публикации не могло быть и речи.

Помимо всяких морально-нравственных соображений, получилось так, что работал я по заданию редакции больше полугода, работал добросовестно, материал выдал качественный, однако… Ни публикация не состоялась, и к тому же ни копейки за свою работу не получил. (Ау, мой давний американский коллега!… Это вам не Америка. Живем мы, граждане, в Стране Чудес).